Я упала на колени, взяла его безжизненную руку, ничего не слыша, не видя ничего, кроме моего мужа. Рука оказалась холодна, и меня охватила паника. Глаза у него были закрыты, а кожа так бледна, что я видела под ней вены. Тяжесть его ран трудно было недооценить: рваные уколы, уже обработанные целебным бальзамом доктора Тореллы, глубокая рана в плече, еще одна на голове и еще одна, чуть не до самой кости, на бедре; повязки уже пропитались свежей кровью. Я посмотрела на него. Вероятно, права Санча: ни один человек с такими ранами не может выжить. И вот, проникнувшись этой страшной мыслью, я вдруг увидела, что его грудь слабо вздымается и опускается.

Он был жив.

Я заплакала. Прижав губы к его руке, я зашептала:

– Любовь моя, я здесь. Я с тобой.

Влажные от крови юбки Санчи зашелестели по полу. Я почувствовала прикосновение ее руки к моему плечу и подняла голову: папочка и все, кто находился в комнате, замерли, кто-то сочувственно смотрел на меня, кто-то отводил взгляд. Я рассматривала повернутые в сторону лица в поисках Чезаре, зная, что, если он организовал покушение, я тут же пойму это по его глазам.

Словно чувствуя мое намерение, он стоял неподвижно в окружении своих бандитов. Я прошлась по ним взглядом, но не нашла среди них любимца Чезаре – Микелотто. И тогда снова перевела взгляд на Чезаре. Все прочие словно исчезли, остались только он и я, вдвоем, связанные этим мгновением, которое были обречены пережить с самого рождения.

Он ответил на мой взгляд, его глаза смотрели почти непроницаемо.

Почти, но не совсем.

– Оставьте нас, – услышала я собственный голос.

Раздался взволнованный ропот. Я услышала, как доктор Торелла что-то встревоженно говорит папочке, который, выслушав его, наклонился ко мне:

– Hija[84], мы не можем оставить его одного. Ему нужен уход. При нем должен находиться опытный врач. У него начнется горячка. Его нужно отнести в более подходящее место.

– Оставьте нас, – повторила я, не сводя взгляда с Чезаре.

Его рот искривила гримаса отвращения. Он повернулся и, презрительно махнув рукой, вышел в тесном кольце своих головорезов.

Санча замерла.

– Мы будем выхаживать его, – сказала я папочке, потом снова повернулась к Альфонсо и убрала волосы, прилипшие к его лбу. – Никто, кроме нас и доктора Тореллы, не должен сюда входить. Я хочу, чтобы у дверей постоянно дежурили стражники. Сделай так.


Мы не отдыхали. Мы не спали и почти не ели. Мы сменяли друг друга у постели Альфонсо, и, если бы не тарелки с хлебом, сыром и мясом и графины с водой, доставлявшиеся дважды в день по распоряжению папочки, мы бы стали тощими и иссохшими, как бедуины. Мир перестал существовать, каждый миг бодрствования сузился до этой комнаты в приватных покоях башни, куда перенесли Альфонсо.

У него начался бред, он так бился на кровати, что швы на ранах расходились. Нам приходилось держать его, пока Торелла накладывал новые, мы поили его в достатке маковым молочком[85], чтобы можно было его переворачивать на бок и менять под ним белье, пропитанное по́том и гноем.

Приступы горячки были ужасны. Они обострялись по вечерам, когда мы сидели в полном изнеможении на стульях и пытались поесть. Санча оставалась рядом со мной, целиком посвятив себя спасению брата, но когда он начинал стонать, сжимать в кулаках простыни, когда у него пот выделялся, словно влажный туман, пропитывавший рубаху, когда он начинал что-то неразборчиво бормотать, а кожа его горела и одновременно леденела, Санча, беспомощная, уходила в уголок и шептала молитвы. А я забиралась на кровать и прижимала его к себе, пытаясь согреть своим телом и предотвратить нагноение ран: Торелла предупреждал, что этого следует опасаться. Горячка была признаком начинающегося нагноения. Если мне не удавалось его согреть, если дрожь пробирала его настолько, что начинали клацать зубы, я кричала Санче:

– Скорей, помоги мне! Мы должны его раздеть!

Мы снимали с него рубаху, стараясь не обращать внимания на его похудевшее, побледневшее тело, я омывала его теплым вином с настоем тимьяна и чеснока, вливала в его рот сквозь сухие губы настой ивовой коры и таволги и шептала ему в ухо:

– Оставайся со мной, amore. Не уходи.

Когда приступ наконец прекращался, Альфонсо замирал, словно мертвый. Я в отчаянии просила принести ко мне Родриго и нянчила его, а он гулькал и срыгивал, ничего не зная о том, что его отец находится между жизнью и смертью. Я щекотала его пухленькую грудку, отчего он хихикал, а я смотрела на Альфонсо: не увижу ли каких-либо признаков того, что он услышал смех нашего ребенка, что это может вырвать его из хватких лап смерти.

А как-то ночью я сама сдала: обхватила себя руками за живот так, словно мои внутренности грозили вывалиться наружу, и принялась раскачиваться взад-вперед на табурете у его постели, умоляя его прийти в себя. Санча вышла недавно, чтобы облегчиться и вылить наше переполненное туалетное ведро, а еще распорядиться, чтобы сожгли грязные тряпки, которыми мы протирали его раны, и принесли новые. Комната провоняла нашими телами – прошло уже три недели со времени нападения на Альфонсо, и Торелла предложил перенести его в другое место, чтобы проветрить комнату. Я налетела на доктора с криком, что перемещение Альфонсо приведет к его смерти, жизнь и без того едва теплится в нем. Доктор отступил с готовностью, которая ошеломила меня. Он оставил надежду. Он сделал все, что мог, а Альфонсо так и не вернулся в сознание. Все считали, что это конец.

И вот когда я разрыдалась в одиночестве у его ложа, чувствуя, что все мое существо сломлено, что горе, с которым я боролась изо всех сил, одолевает меня, я услышала его голос. Поначалу я подумала, что мне мерещится. Я моргнула, прогоняя туман из глаз; слезы скатились по моим щекам, а я застыла и уставилась на него, исполненная сомнения.

Лоб его наморщился. Я охнула, подалась поближе к нему:

– Альфонсо?

Он медленно поднял веки. Несколько мгновений смотрел на меня, яркий янтарь его глаз пронзил меня до глубины души. Потом его пальцы шевельнулись, разогнулись, и тогда я, глотая рыдание, потянулась к его руке.

– Я… я люблю тебя, – прошептал он. – Не… покидай… меня…

– Никогда.

Я поцеловала его руку. Он вздохнул и снова закрыл глаза. Я замерла, подумав, что это конец, последний прилив энергии перед…

Я почувствовала, как сжались его пальцы. Глаза опять открылись. Он шевельнул губами. На сей раз ему не хватило сил подать голос. Но я все равно услышала его, словно волчий вой у меня в голове: «Чезаре».


Еще через неделю он уже мог садиться. А вскоре даже начал вставать. Каждый день я помогала ему подняться, чтобы он, прихрамывая, прошелся по комнате. Он был слаб, жаловался на боль в ноге, сильную как тысяча чертей. Я знала: боль почти невыносима, потому что он цеплялся за меня, его пальцы впивались в мою руку, а его мотало, словно пол ходил у нас под ногами. Но он стискивал зубы и заставлял себя идти дальше, пока не научился самостоятельно добираться от своей кровати до окна. Я отказывалась отходить от него, спала на подстилке рядом с его постелью, мылась и переодевалась в передней, пока как-то утром он не совершил эту свою первую мучительную, но самостоятельную прогулку. От усилий пот лил с него градом. Я помогла ему лечь в постель, и вскоре пришла Санча с его дневной порцией еды. Заодно она принесла книги, о которых он просил. Я принялась разбирать стопки, а она вполголоса заговорила с ним.

– Он так сказал? – вдруг зарычал Альфонсо.

Я замерла, глядя на них. Санча сидела рядом с Альфонсо, держа в руках миску с супом.

– Что случилось?

– Твой отец, – ответил Альфонсо. Он поменял положение, поморщился, вскрикнул от боли, и я бросилась к нему. – Черт бы побрал эту ногу!

На его повязках под рубахой опять проступила кровь.

– Ты перенапрягся сегодня. – Я уложила его на подушку, чтобы проверить повязку. – Ее снова нужно поменять.

Он схватил меня за запястье:

– Ты должна это выслушать. Санча, скажи ей.

Его мрачное выражение заставило меня замереть. Мы не говорили о том, что он произнес, когда только пришел в себя, хотя это слово осталось между нами, – роковая реальность, с которой нам придется иметь дело. Не упоминал он и причину перепалки между нами в день нападения на него, но теперь он знал, что Чезаре обманул его, желая рассорить нас. Я убедила себя, что будет мало проку говорить о подспудных течениях вокруг, самое главное сейчас – полностью поставить Альфонсо на ноги. Но теперь, когда я посмотрела на Санчу, мои страхи прорвались наружу.

Она сидела замерев, неуверенная.

– Давай, – сказал Альфонсо. – Она заслуживает того, чтобы знать.

Я попыталась взять себя в руки. Ее сдержанность говорила только об одном: она узнала что-то ужасное.

– Наш посол из Неаполя… – начала она ровным голосом, словно намеренно убрала из него все эмоции. – Он сказал мне, что спросил у его святейшества, верны ли слухи о том, что нападение на Альфонсо заказал Чезаре. Его святейшество, как и прежде, ответил, что считает твоего брата невиновным в злодеянии, только на сей раз он добавил, что если Чезаре и несет ответственность, то у него, видимо, были свои причины так поступить.

Я не могла сказать ни слова, не могла набрать в легкие достаточно воздуха. Наконец я услышала собственный шепот:

– Он, вероятно, не понял. Мой отец никогда не мог сказать такое…

Мой протест был встречен молчанием. Я вспомнила, как папочка отправил Джулию развлекать Хуана и моего мужа, как он приказал убить Пантализею и Перотто. Я убеждала себя, что Джулия солгала, а смерть слуг была необходима, чтобы защитить меня, но я больше не могла отрицать ужасную правду, как бы мне этого ни хотелось. И я больше не могла найти утешения в воспоминаниях детства, когда папочка был для меня всем в жизни. Ради власти он совершал ужасные вещи. Он шел к папскому трону, как разбойник, и пожертвовал нашим благополучием ради своих амбиций.