В моих ушах возник гул и стал медленно набирать силу. Сама того не замечая, я схватила плащ со стула и позвала Муриллу. И вдруг что-то вцепилось в мою руку. Опустив глаза, я увидела, что мать держит меня за запястье. Кожа на ее пальцах была удивительно гладкой. «Не то что на лице», – рассеянно подумала я. Только в этом и сохранились следы былого тщеславия.

– В чем дело? Вид у тебя такой, будто ты Люцифера увидела.

– Милан. Ты сказала, французы его снова захватили…

Она нахмурилась:

– Чезаре сказал мне об этом по секрету, хотя я уверена, не пройдет и недели, как об этом будут знать все. К тебе это не имеет отношения. Он сказал только потому, что у него шпионы при дворе Лодовико Моро, поэтому он все узнаёт первым. Теперь он говорит, что Моро до конца дней будет сидеть во французской темнице, чего и заслуживают все Сфорца.

Я освободилась из ее хватки:

– Мне нужно идти. Я… я уже опаздываю.


Солнце соскользнуло за горизонт, сбросив свою коралловую кожу и окрасив уличные камни в малиновый цвет, а я спешила в свое палаццо. На пьяцце Святого Петра в уголках и закутках под колоннадой устраивались на ночь паломники. Они расстилали потертые одеяла даже на ступенях Апостольского дворца, где со своих мест на них смотрели строгие стражники. Обычно такое неуважение к святости Ватикана быстро пресекалось, но папочка по случаю юбилея отдал приказ позволять всем, не имеющим другого жилья, оставаться там на ночь, хотя одно только их присутствие привлекало грабителей и всевозможных негодяев.

Войдя в палаццо Санта-Мария ин Портико, я приказала страже запереть ворота и поспешила по лестницам в свои покои. Я молила Бога, чтобы Санча пренебрегла моей просьбой не приходить слишком рано и была уже здесь. Как только я вошла в переднюю, ко мне устремилась Никола и прошептала:

– Синьор в ваших покоях. Он ждет там уже больше часа. Приказал мне отнести Родриго к нему.

Альфонсо! Я забыла: он ведь сказал, что вернется одеться к обеду в Ватикане. Швырнув Николе плащ, я поспешила в спальню.

– У меня важные новости, – сказала я, вбежав в приоткрытую дверь. – Милан захвачен французами.

Он стоял у окна на пьяццу. В комнате горели свечи, их теплое сияние среди мрака влекло к себе. Он долго не поворачивался ко мне, и я замерла в растерянности.

– Альфонсо? Ты меня слышал? Я только что от моей матери. Она сказала, что Милан захвачен французами. Король Людовик взял Моро в плен. Санча не преувеличивала. Мой брат и в самом деле, вероятно, готовит заговор. Он не случайно утаивал от нас эту новость.

– Я уже знал. – Голос его звучал тихо. – Шпионы есть не только у Чезаре. Он мне, конечно, ничего не сказал, но и не пытался скрыть это от меня. Все информаторы из Милана сообщали об этом.

Он повернулся, и я увидела тени на его лице, впадины на его бородатых щеках, потускневший блеск в глазах. Бороду он подровнял, осталась щетина на подбородке.

– Но ты не упоминал об этом. – Я неуверенно шагнула к нему. Что-то в его позе, выражение смутной отчужденности подстегивало мою тревогу. – Санча говорила, откуда нам может грозить опасность, и эти новости явно дают достаточные основания…

– Почему ты мне не рассказала?

Я замерла.

– О чем?

– Ты знаешь о чем. – Его голос напугал меня. – Ребенок, которого ты родила, твой сын… Почему ты не рассказала мне о нем?

Я открыла рот, но не произнесла ни звука. Слова застряли у меня в горле, а он смотрел на меня через разделявшее нас пространство – между нами словно пролегла пропасть.

– Это правда?

Я протянула к нему дрожащую руку. Слезы жгли мои глаза. Его лицо исказила боль, искренняя, пронзительная. Но я не могла понять, что он хочет услышать от меня, пока он со стоном не уронил голову на руки.

– Да, у меня есть другой сын, – прошептала я. – Да простит меня Господь!

– Господь? – Он поднял голову, и я увидела его искаженное мукой лицо. – А как насчет моего прощения? Ты лгала мне. Ты меня предала!

Я сделала шаг вперед, споткнулась, наступив на подол.

– Я не хотела. Мне было так стыдно. Это так унизительно, так страшно. Я не знала, что мне делать. Мне сказали, что я должна держать это в тайне ради того, чтобы состоялось расторжение брака с Джованни Сфорца и…

– Ради них, я бы сказал, – прорычал Альфонсо. – Ради семьи. Как они, наверное, смеялись надо мной – неаполитанский дурачок, которого заманили в ловушку, а вы с Чезаре тем временем вступили в гнусную связь и родили бастарда.

Ужас этого обмана потряс меня. Альфонсо выразил свое недовольство Чезаре – и мой брат ответил ему чудовищной ложью.

– Это неправда! Он солгал тебе!

– Да? – Альфонсо подошел ко мне ближе. Посмотрел на меня обжигающим взглядом, его лицо, искаженное скорбью, словно состарилось на много лет. – Это никогда не кончится, да? Ложь громоздится на ложь, обман на предательство – вы, Борджиа, упиваетесь этим. Вы – все то, что о вас говорят, – чудовища, которые могут любить только друг друга. Мне все это надоело. Ты мне надоела.

Пройдя мимо меня, он широко распахнул дверь.

– Альфонсо! – крикнула я. – Альфонсо, нет!

Я бросилась за ним, но прежде, чем успела схватить его, умолить остаться и выслушать меня, он сказал голосом, какого я не слышала от него раньше, таким жестким и непреклонным, что он мог обратить меня в камень.

– Не прикасайся ко мне. Не ходи за мной. Я больше не хочу слышать ни одной твоей лжи.

Он не остановился, не повернулся, когда я рухнула на пол.


Мои дамы подняли меня, посадили, безутешно рыдающую, на стул. Я сидела так, словно из сиденья торчали шипы, мне хотелось исцарапать лицо ногтями, истечь кровью.

Прошла, казалось, вечность, но вот я услышала отдаленный звон колоколов, извещающий, что час повечерия наступил. Мне пришло в голову, что нас в Ватикане ждет папочка. Я поднялась и едва слышным голосом сказала:

– Мое платье и драгоценности сюда.

Я стояла и мерзла, пока меня облачали в изумрудного цвета шелка – этот цвет папочка больше всего любил на мне, – прикрепляли усыпанные жемчугом рукава и корсаж, диадему на голову, серьги в уши. И только когда они принялись отстегивать распятие с моей шеи, чтобы заменить его роскошным ожерельем, я воспротивилась и направилась к зеркалу, чтобы посмотреть на свое отражение.

Бледное как смерть лицо в пятнах, усики жасмина все еще оставались в волосах после моего визита к матери.

– Моя госпожа, позвольте нанести вам на лицо пудру и румяна, – сказала Никола.

Я отмахнулась от нее:

– Пусть меня увидят такой, какая я есть. Пусть увидят их любимую Лукрецию.

Приподняв юбку, я успела лишь дойти до двери, когда раздался вопль.

Это во дворе выла Санча. Чувствуя, как сердце у меня заколотилось в горле, я бросилась вниз по лестнице и внизу увидела ее, всю в крови. С криком я подбежала к ней, зовя моих женщин на помощь, но тут она выдохнула:

– Альфонсо! Немедленно иди к нему.


Санча сказала, что его отнесли в покои в новой башне папочки. Когда они шли по площади Святого Петра, на него, его слугу Альбанезе и их оруженосца напали люди, выдававшие себя за паломников. Было уже темно, и их окружили. Они взялись за оружие, но нападавших, вероятно, было слишком много, потому что оруженосца убили. Альбанезе и мой муж были серьезно ранены. Альбанезе, которого оттеснили от Альфонсо, нашел убежище в соседнем доме, а мой муж, преследуемый убийцами, сумел добраться до Апостольского дворца. Они бы прикончили его там, на пороге папской резиденции, если бы не появилась папская гвардия, встревоженная шумом схватки.

– Но почему они оказались на улице? – спросила я у Санчи на бегу.

– Он хотел найти тебя. Пришел на обед, увидел, что ты не появилась. – Она снова начала плакать. – Он разговаривал с Чезаре. Всего разговора подслушать не удалось, знаю только, что Альфонсо был в ярости. Он угрожал твоему брату за то, что тот солгал ему. Потом Альфонсо ушел. Вероятно, направлялся в палаццо.

Крик рвался у меня из горла, но я только спросила:

– И Чезаре… пошел за ним?

– Нет, он вернулся в зал. – У Санчи перехватывало голос. – И его святейшество был там. И несколько кардиналов. Вскоре мы услышали крики за окнами. Его святейшество отправил туда гвардейцев, и они… они… – Она прижала руку ко рту. – Они затащили его внутрь. Ах, Лукреция, он был весь в крови. Он не выживет.

– Не говори так. – Я остановилась, схватила ее за руку. – Он молод, силен. Он не умрет. Не может умереть!

Я тащила ее по освещенному факелами коридору Сикстинской капеллы, повторяя про себя эти слова и почти не замечая придворных, которые перешептывались, стоя кучками.

Я чуть не падала с ног, когда мы добрались до новой башни, которую папочка еще даже не успел освятить из-за того несчастного случая. Протолкавшись сквозь толпу испуганных зевак у дверей, я принялась безумным взглядом искать Альфонсо.

Повсюду были люди, слуги Альфонсо показывали пальцами на группу головорезов, окружавших Чезаре, и кричали: «Assassini!»[83], а мой брат только поглядывал на них с кривой ухмылкой. Среди кардиналов стоял мой отец, сжимая трость с золотым набалдашником. Белая сутана облегала его тело, по его изможденному лицу было ясно, что он еще не вполне оправился. Какой-то кардинал наклонился к нему, и папочка повернулся в ту сторону, где стояла я. Внезапно воцарилась тишина.

На сутане отца виднелись потеки крови. Я с усилием перевела взгляд чуть в сторону – на скамью, которую перенесли из соседнего зала.

– Он без сознания, – пробормотал папочка. – Получил несколько ран, но наш уважаемый доктор Торелла заверяет меня, что при надлежащем уходе поправится.

Я направилась к скамье, почти не слыша его беспомощного голоса и поначалу не понимая, что вижу перед собой. Доктор Торелла отошел в сторону, вытирая руки о заляпанную кровью тряпку, и я наконец разглядела распростертое на скамье неподвижное тело. Альфонсо казался ненастоящим – восковая фигура вроде тех, что чернь вывешивает на карнавале, совсем не похожая на моего мужа. Наш семейный доктор попытался отмыть его от крови, остановить кровотечение. На полу лежали вещи Альфонсо: дублет, помятая бархатная шляпа, перчатка, пояс с пустыми ножнами от меча и кинжала – все это было забрызгано все теми же страшными красными каплями.