Он вернулся. Теперь ничто не будет таким, как прежде.

* * *

В холодные зимние дни после своего возвращения Чезаре не появлялся у меня. Он принял Золотую Розу[82] – признание его воинских достижений, титул главнокомандующего и гонфалоньера. После этого он прочно обосновался под боком у папочки, а его слуга Микелотто всегда находился рядом с хозяином. Моего сына представили ему на одном из собраний во время карнавала: Родриго принесли как подтверждение плодовитости нашего рода Борджиа. Чезаре, казалось, был ошеломлен, когда внимательно рассматривал моего голубоглазого сына, его пушистые каштановые волосики, которые уже начали светлеть, словно Родриго был иконой неизвестного происхождения. Он наклонился, чтобы поцеловать младенца в щечку, пробормотал что-то неразборчивое, потом посмотрел на меня.

– Мы гордимся тобой, Лючия, – сказал он, не обращая внимания на Альфонсо.

Тот стоял в нескольких шагах от меня вместе с Санчей, которая вырядилась в бирюзовый шелк. После этого Чезаре зашагал прочь, отчего во мне снова поднялась предательская волна страха.

Я поймала себя на том, что прижимаю ребенка к груди.

– Он ревнив, – сказала Санча. – Не может смириться с тем, что ты родила сына моему брату и наследника неаполитанской крови, от которого без ума его святейшество. Для него это препятствие, угроза его положению. Он не успокоится, пока…

– Санча, – оборвал ее Альфонсо, – прекрати! Ты ее пугаешь.

– Это хорошо. Пусть боится. Мы все теперь, когда он вернулся, должны бояться. Он нас всех спровадит на тот свет.

– Я все держу под контролем, – тихо проговорил Альфонсо. – Уверяю тебя, он ничего не сможет сделать.

Его убежденность умерила отчаянное биение моего сердца. Я передала сына няньке, и мы продолжили празднество. Я легко улыбалась и весело смеялась, изображая удовольствие при виде акробатов и других артистов, хотя и чувствовала, что Чезаре не сводит с меня глаз.

Во время последнего праздничного дня перед Великим постом, когда я пробиралась через толпу в поисках Альфонсо – в последний раз я видела его рядом с папочкой, – сзади ко мне подкрался Чезаре. Я развернулась и невольно опустила украшенную драгоценными камнями маску. На нем тоже была маска. Я не заметила его в толпе, потому что в этот вечер он облачился в белое. Теперь, когда мы стояли вплотную, я узнала и его одеяние – маскарадный костюм единорога, который был на нем в день нашей свадьбы с Альфонсо.

– Ты вечно будешь избегать меня? – спросил он. – Я вижу такой испуг в твоих глазах, когда ты смотришь на меня. Ты считаешь, я настолько изменился, что ты больше не можешь меня любить?

Я сердито тряхнула головой, подавляя желание напомнить ему: если он видит испуг в моих глазах, то винить в этом должен только себя.

– Что за глупость? Ты ничуть не изменился. Может быть, тебе кажется, что это так здорово – ходить крадучись по коридорам Ватикана, пугая епископов и кардиналов, но для меня ты так же понятен, как и всегда. Когда уже закончится этот маскарад, чтобы мы могли увидеть твое истинное лицо?

– Ах, Лючия, какое остроумие! – Он помолчал, дергая крестовую шнуровку своего дублета. – Он был у меня почти в руках. Мне оставалось несколько лиг до его несчастного, пропахшего рыбой городка, когда я получил известие, что Милан снова под властью Сфорца. Если бы эта новость пришла на несколько дней позднее… – Он вздохнул.

Я не сразу поняла, о ком он говорит. А когда поняла, мой голос зазвучал жестко:

– Мы разве не оставили все это в прошлом? Если простить и забыть могу я, то уж наверняка можешь и ты.

– Простить? – Улыбка, словно кинжал, рассекла его рот. – Да я бы ради тебя искупался в его крови. Джованни Сфорца из Пезаро в долгу перед нами, и я уж позабочусь, чтобы он отдал должок.

– Не перед нами. – Я сделала шаг к нему, замечая, как его зрачки расширились за маской, а рот приоткрылся. Мне стало и легче, и тревожнее от мысли, что я все еще обладаю над ним такой властью. – Я не хочу никакой мести. Не собираюсь проводить жизнь в мечтах о смерти человека, который ничего для меня не значит.

Он так быстро выбросил вперед руку, мгновенно обхватив мой локоть, что я даже не успела среагировать.

– Он пренебрегал тобой! – Каждое его слово было напитано ядом ненависти. – Никто – никто! – не может безнаказанно унижать мою сестру. Пока я жив. – Он помолчал, сжал мою руку еще сильнее и прошептал: – Vae illi homini qui cupit.

Опасайся того, кто алчет.

Его слова вонзились в меня, как осколки стекла. Это же неясное предостережение я слышала от папочки, когда пришла к нему после смерти Хуана. Еще вспомнилось, как мы возвращались в Сан-Систо вместе с Чезаре и я спросила, виновен ли он в смерти Хуана. Перехватило дыхание, когда я поняла: отрицая свое участие, он солгал. А я позволила ему обмануть меня, цепляясь за иллюзию, которая всегда меня утешала: будто он остается моим любимым братом, пусть необузданным и вспыльчивым, часто неразборчивым в средствах и пугающим, но при этом не понятым в его стремлении доказать, что он кое-что значит в этой жизни.

Папочка пытался донести до меня правду. Человеком, который алчет, был Чезаре, он хотел получить все то, что имел Хуан. Наш брат и в самом деле умер от руки Чезаре. И наш отец знал это. Знал это с того самого момента, когда тело Хуана выловили из Тибра. Именно поэтому он и приостановил расследование убийства, не желая, чтобы всплыли какие-либо свидетельства против Чезаре.

Вероятно, Чезаре увидел мой ужас. Он выпустил меня, отступил на несколько шагов. Напускная беспечность вновь скрыла его истинное лицо.

– И вот опять я вижу у тебя этот взгляд. Похоже, теперь между нами есть еще одна тайна, прекрасная Лючия.

Не случайно он упомянул мою тайну – первого ребенка. Он думал, что она свяжет нас, но я больше не хотела видеть его раны, утешать его или убеждать в папочкиной любви. Я была слепа в его отношении только потому, что сама хотела этого. Позволила себе верить его лжи, потому что альтернатива была слишком страшной. На самом деле все это время я чувствовала демона внутри его, того демона, о котором давным-давно он сам меня предупреждал.

Мой дьявол – ненависть. Пока Хуан жив, он будет стоять у меня на пути. Я обречен вечно оставаться в его тени и никогда не стану тем, кем мог бы стать.

– Желаю тебе спокойной ночи. – Он отвесил мне элегантный и притом насмешливый поклон и тут же исчез, смешался с толпой болтающих придворных, рассеялся, точно облачко белого дымка.

Кто-то положил руку мне на плечо. Вздрогнув от неожиданности, я обернулась и увидела Альфонсо.

– Что он тебе сказал?

– Ничего, – прошептала я, глядя в пустое пространство, где только что стоял мой брат, и понимая, что потеряла его.

Отныне он жил в другом мире, где не было ничего святого и все имело цену.

Я посмотрела на Альфонсо:

– Отведи меня домой.

Глава 32

Колючий дождь с градом затопил улицы; летняя молния пронзала небеса, озаряя мои комнаты столь яростной белой вспышкой, что Родриго начинал плакать. Я приказала закрыть все ставни и занавеси.

Едва закончилось утро. Гроза бушевала нещадно. Вынужденная целый день сидеть близ жаровни, я пыталась сосредоточиться на книге Вергилия, но его изящные стихи плыли у меня перед глазами. Головная боль усилилась, и я решила пойти в спальню вздремнуть.

Я уже собиралась просить своих дам проводить меня, когда в коридоре зазвучали громкие голоса. Я встала и послала Муриллу унять их, чтобы не разбудить Родриго. Но не успела она дойти до двери, как та распахнулась и вбежал Альфонсо, с ног до головы покрытый пылью.

Мои дамы вскрикнули. Он напоминал призрака из чистилища Данте: кусочки гипса и песок застряли в волосах и бороде, налипли на щеки, на руки, а безумные глаза и зубы были похожи на раны на покрытом коркой бледном лице. Я неуверенно шагнула к нему; мелькнула мысль, что он стал жертвой нападения и пострадал, но потом он заговорил взволнованным, почти неразборчивым, отрывистым голосом:

– Его святейшество… крыша над приемной… он погребен…

Подобрав подол юбки, я бросилась из комнаты. Альфонсо побежал за мной, зовя меня по имени, но я неслась вниз по лестнице, по галереям и в коридор, ведущий в Сикстинскую капеллу и Ватикан.

Разная мелкая сошка из числа придворных и клира безумной волной катилась к приемной, где папочка принимал послов. Я тоже собиралась на прием, но передумала: Родриго боялся грозы и только мое присутствие успокаивало его. Но Альфонсо пошел. И вот я добежала до распахнутых двойных бронзовых дверей: внутри клубились облака той пыли, что покрыла моего мужа. Раздался душераздирающий вопль, и я не сразу поняла, что он сорвался с моих губ.

Я попыталась войти, но Альфонсо схватил меня за талию. Темные фигуры, казалось, плывут по залу, как призраки.

– Нет, – выдохнул он, оттаскивая меня от двери. – Не ходи! Это опасно. Балка пробила потолок над его троном. Там повсюду обломки.

– Dio mio, нет!

Я пыталась вырваться из его рук, нестись вперед и помогать, но он оттащил меня к дальней стене, не выпуская из рук.

– Ты ничем им не поможешь. Они работают, откапывают его. Если ты пойдешь туда, рискуя жизнью, то лишь затруднишь им работы. У них и без того много дел.

– Откапывают его? – Я как безумная уставилась на мужа, он словно говорил на незнакомом языке. – Он еще жив?

– Никто не знает, – прошептал Альфонсо, притянув меня к себе. – Он только что сидел, улыбался, подзывал к себе послов, и в одно мгновение… вероятно, ударила молния. Крыша так неожиданно просела. Они делают все возможное, чтобы его спасти.

Я заставила себя дышать. В воздухе висел запах гипса от обрушившейся крыши, щепок и краски. Время, казалось, идет рывками, с остановками. Я видела людей, выходящих из зала приемов и входящих в него, все они были покрыты дьявольской пылью, их голоса сталкивались, а крики изнутри разносились эхом и затухали, наталкиваясь на груды каменных развалин.