– Хуан? Наш гонфалоньер? – Я чуть не рассмеялась от удивления. – Per Dio, это же несерьезно! Хуан ничего не понимает в командовании армией.

– Чезаре так и сказал. – Она снова взяла меня за руку, и я почувствовала лед ее пальцев. – Лукреция, он был в бешенстве. Я никогда его таким не видела. Он говорил… страшные вещи. Начал швыряться всем, что попадало под руку. Он словно разум потерял. Пот с него градом катил. Он так побледнел – я и в самом деле подумала: у него лихорадка. И до сих пор так думаю. Похоже, он очень болен. Я считаю, у него…

– Что? – Я с такой силой сжала ее руку, что она поморщилась. – Что, по-твоему, у него?

– Французская болезнь[63].

На страшный миг у меня потемнело в глазах.

– Невозможно, – пробормотала я. – Он всегда был сильный, здоровый. Если не считать приступа болотной лихорадки в детстве, Чезаре ни дня в жизни не болел.

– Он вышвырнул меня из комнаты. – Она отстранилась, сдвинула лиф своего платья и показала мне синяк на плече. – Он своими руками сделал это со мной! Я пыталась его урезонить, говорила, что не стоит так беситься, а следует сказать о своей озабоченности его святейшеству и отец прислушается к нему. Даже сказала, что сама могу поговорить с его святейшеством, – ты же знаешь, как он ко мне расположен. Но Чезаре стал грозить мне, обещал задушить, если я скажу кому-нибудь хоть слово. А потом вышвырнул из комнаты как собаку.

В ее глазах заблестели слезы. Грубость Чезаре привела ее в ужас. Хотя Санча и казалась многоопытной женщиной, ей едва исполнилось восемнадцать лет и свою жизнь она провела в изнеженной атмосфере королевского двора. Одно дело, если ты играешь роль соблазнительницы перед восторженными поклонниками, и совсем другое – когда с тобой обходятся как со шлюхой.

– Я его люблю, – сказала она. – Правда люблю. Он самый очаровательный из мужчин, каких я видела, но сегодня он меня напугал. Я словно заглянула в глаза сумасшедшего. Был один момент: он подошел ко мне и я почувствовала, что он готов меня убить.

– Не думай так. – Я обняла ее. – Если то, что ты говоришь, правда, то он не в себе. Отец всегда пренебрегал им и возвышал Хуана. От этого недолго было сойти с ума. Чезаре столько лет прилагал все силы, чтобы доказать свою полезность. Ему такое отношение нестерпимо. Но я уверена, – я убрала волосы с ее лба; на лице ее было выражение изумленного ребенка, – что он не желал тебе зла. Он попросит прощения. Будет жалеть о том, что сделал. Уже жалеет.

– Да. – Она отчаянно закивала. – Я точно так же думала. Поэтому и позвала тебя. Ты его любимая сестра. Он всегда с таким восхищением говорит о тебе. Я не хотела прерывать твою встречу с Альфонсо, поэтому прислала записку твоей горничной, но подумала…

– Понимаю. Я поговорю с ним. – Я улыбнулась, чтобы поднять ей настроение, хотя мои дурные предчувствия все время нарастали. – Пусть Микелотто проводит тебя в твое палаццо, а я тебе пришлю записочку.

– Спасибо, Лукреция, – дрожащим голосом прошептала она и поплелась к ждавшему нас Микелотто.

Когда тот увел Санчу, я повернулась к двери. Помедлила несколько мгновений, думая: не лучше ли – или, по крайней мере, не умнее ли – не трогать Чезаре, пока он не придет в себя. Но слова Санчи, что он может быть болен, томили меня дурным предчувствием. И вот я уже стучала в дверь.

– Чезаре, это Лукреция, – не допускающим возражений голосом позвала я. – Впусти меня.

Ответом мне было молчание, эхо замерло в лоджии. Доносились слабые звуки гульбы за стенами палаццо – люди на улицах беззаботно проживали вечер.

Потом я услышала, как в замке поворачивается ключ. Дверь приоткрылась.

Я надавила на нее и вошла.

Хотя занавеси на дальнем окне были наполовину содраны с карнизов и свет луны проникал внутрь, в комнате стояла тьма, и потому я ступала с опаской. Под ногами хрустели какие-то осколки. Когда глаза привыкли к темноте, я разглядела, что все перевернуто вверх дном: столы лежат на боку, тяжелые стулья опрокинуты, скатерти с буфетов сорваны. Везде разбросаны тарелки, подсвечники, графины и кубки.

– Чезаре? – прозвучал в тишине мой дрожащий шепот.

Спиной ко мне он вышел из-за углового буфета. Я видела его силуэт на фоне окна с сорванными занавесями. Рубаха мешком висела на нем; обрисованный лунным светом, он был похож на полупрозрачный призрак.

Я двинулась к нему. Почувствовав мои пальцы на своей руке, он сказал тихим ровным голосом:

– Тебе не следовало приходить.

– Санча просила. Она очень беспокоится за тебя. Считает, что ты, возможно, болен.

Он не шелохнулся. Я попыталась повернуть его к себе лицом, но он резко дернулся, избегая моего прикосновения, и тем невольно выдал себя.

Я была потрясена. Он сильно похудел, бронзовый неаполитанский загар на его лице приобрел землистый оттенок. Расшнурованный ворот рубахи, промокшей от пота, прилип к груди, словно он только что вымылся и оделся, не вытершись. Он снова коротко подстриг волосы, наверное, чтобы лучше переносить неаполитанскую жару, и с таким ежиком на голове напоминал изголодавшегося бандита.

– Чего ты хочешь?

– Пресвятая Дева, посмотри на себя! Ты же болен! – Я протянула руку к его лбу. Он дернулся. – Чезаре, мы должны вызвать отцовского врача Тореллу. Ты горишь, тебя лихорадит.

– Ерунда! – Он снова дернулся, освобождаясь от моего прикосновения. – У меня горячка. Пройдет.

– Горячка? Тогда ты должен быть в кровати. Под наблюдением врача.

– Я тебе говорю – это ерунда! Я принимаю какое-то поганое лекарство. Мне не нужно, чтобы Торелла или ты суетились вокруг меня. – Он распрямил плечи. – Возвращайся в свое палаццо. Продолжай играть в дурацкие игры с Санчей. Оставь меня в покое!

– Как ты можешь так говорить со мной? Если ты болен, тебе нужен уход. В противном случае покоя не видеть мне самой.

Неожиданно он схватил меня за плечи, сжимая до боли.

– Поздно беспокоиться! – прорычал он. – Или ты не знаешь? От меня все отреклись.

Мне хотелось оттолкнуть его, напомнить, что я ему не какая-то любовница, с которой он может обращаться как угодно. Но я сдержалась. Санча была права: он не в себе.

– Я слышала. Санча мне сказала. Она говорила, что ты грозил задушить ее за это. Папочка вызывает Хуана домой, чтобы возглавить кампанию против Орсини, и дает ему должность гонфалоньера.

– Да, пока я в Неаполе был его лакеем, отец решил наделить нашего брата полномочиями, которые выставят нас идиотами перед всей Италией. Я уже не говорю о том, что наш братец даже в трезвом состоянии едва способен извлечь меч из ножен. Но отец считает, что может сделать его главнокомандующим папской армией.

– Чезаре! – Я с трудом сохраняла спокойствие. – Он и тебе оказал честь. Назначил кардиналом. Отправил своим представителем в Неаполь. Ты слишком строго судишь его после всего, что он вынес. Он дает тебе все, что может…

– Все, кроме свободы. Все, кроме того, что выбираю я. – Он грубо расхохотался, и мороз подрал меня по коже. Санча не преувеличивала. Он и в самом деле словно одичал. – Но ты, конечно, должна его защищать. Всегда послушная дочь, как говорит мама, даже если ты изо всех сил цеплялась за свою драгоценную девственность напоказ всему миру, а за его спиной пыталась заманить к себе в постель этого мужлана – братца Санчи.

– Как ты смеешь?! – Мне пришлось сжать кулаки, потому что слишком велико было желание ударить его. Даже тревога за его здоровье от возмущения отступила. – Я бы никогда такого не сделала! И какое ты имеешь право швырять мне такое обвинение, когда сам…

Его злобная ухмылка заставила меня замолчать.

– Что – сам? Почему ты не продолжаешь, Лючия?

– Нет нужды говорить. Сам знаешь, чего ты хотел.

– Знаю. И до сих пор хочу. Но ты пренебрегла мной. Ты отказала мне, потому что должна беречь себя для того, кого считаешь достойным. Валяй. Отдай себя кому хочешь, только не прибегай ко мне как сумасшедшая, потому что мне якобы нужны твои заботы. Я не хочу твоей жалости или притворной любви. Я больше не хочу тебя, не нуждаюсь в тебе!

Я попятилась. На лице его вновь отразилась жажда насилия, так напугавшая Санчу. В призрачном лунном свете мне показалось, что его глаза налиты сплошной чернотой, будто ярость поглотила его зрачки, и вот я уже видела перед собой злобного чужака, пожиравшего меня глазами.

– Чезаре, – запинаясь, проговорила я, – ты не в себе.

Какое-то страшное мгновение под его взглядом я пятилась к двери; осколки хрустели у меня под ногами, а я думала, что он кинется на меня. Я почти чувствовала на себе его руки и готовилась к удару. Потом он испустил мучительный стон. Пошатнулся, согнулся пополам, словно его скрутил приступ боли. И тогда я ринулась к нему.

– Нет, не подходи!

Слезы потекли по его щекам, смешиваясь с по́том, мокрая рубашка стала совсем прозрачной, и я видела за ней контуры его груди.

– Позволь мне помочь тебе! – взмолилась я. – Я люблю тебя, Чезаре. Мне невыносимо видеть тебя в таком состоянии!

Судорога снова исказила его лицо.

– Ты мне не поможешь. Мне никто не поможет. От того дьявола, который мучит меня, невозможно избавиться. Он все равно добьется своего. Оставь меня. Лучше спасайся сама.

Это твое проклятие, яд, который внутри тебя.

Слова матери всплыли в памяти и поразили меня, как клинок.

– Нет в тебе никакого дьявола. – Мое возражение прозвучало неубедительно. – У тебя горячка. Ты сам не знаешь, что говоришь.

Он уставился на меня:

– О, я знаю! Мой дьявол – ненависть. Пока Хуан жив, он будет стоять у меня на пути. Я обречен вечно оставаться в его тени и никогда не стану тем, кем мог бы стать.

– Что… что ты собираешься делать? – прошептала я.

– То, что должен. Жребий брошен. Фортуна поворачивается ко мне спиной. А пока пусть мир будет предупрежден. – Он протер рукой лоб и отошел назад, в тень шкафа. – Тебе пора идти. Оставь меня.

Только сейчас я заметила кого-то в дверях – щегольскую фигуру в кожаном костюме, в шляпе с пером и с черной маской на лице, из-под которой виднелись только блестящие глаза и зубы. Но я сразу же поняла: это Микелотто.