В одном я была уверена: когда мы пересекли недавно отремонтированный мост Святого Ангела и выехали на пьяццу Святого Петра, где бой колоколов отметил наше появление, я почувствовала на себе пристальный взгляд Альфонсо Неаполитанского. Мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы не посмотреть на него, хотя втайне и хотелось.

Это было невозможно, даже невероятно, но у меня создалось впечатление: с таким мужчиной, как он, я могла бы забыть мои мучительные, сложные чувства к Чезаре.

* * *

Приезд Санчи в Рим немедленно вызвал скандал.

Стоило ей, высоко подняв голову, войти в Sala dei Pontefici и с показной самоуверенностью направиться к возвышению, на котором в полных регалиях сидел мой отец, как она покорила ватиканский двор и подогрела нашу пылкую страсть к слухам.

Папочка в ее присутствии расцвел, его щеки покраснели. После того как она, преклонив колена, поцеловала его туфлю, он обнял ее слишком уж пылко. На Джоффре папочка едва обратил внимание, а ей предложил занять место на особой подушке рядом с ним, против той, на которой сидела я. Во время приема и долгой трапезы он шутил и щипал ее за щеку, предлагал ей первой отведать каждого блюда. Ее и Джоффре разместили в палаццо, недавно освобожденном по просьбе папочки одним недовольным кардиналом. Санча тут же привлекла к себе как бурное восхищение, так и ядовитую зависть. Ее способность соблазнять, по-особому складывая пальцы на рукаве, превращала мужчин в идиотов с распахнутыми ртами, а их куртизанок или любовников – в ее заклятых врагов. Искрометная и острая на язык, когда ей того хотелось, она завладела вниманием моего отца, который ловил каждое ее слово. Стремясь потворствовать ее жажде разнообразия блюд, он даже забыл о своей привычке заедать все окороком. По ее просьбе он наполнил ее палаццо – пропахшее плесенью здание – безумным количеством мебели, античных бюстов и статуй, отчего неприглядное сооружение превратилось в место, достойное ее совершенств. Я думала, что Джоффре вознегодует, видя столько внимания к жене, но на банкетах или приемах мой младший брат неизменно выглядел довольным, словно гордился тем, что он муж такой привлекательной женщины. И все же я подозревала, что, как и в случае с моим супружеством, их союз был лишь формальным. Может быть, Джоффре еще недостаточно повзрослел, чтобы в постельных делах быть равным такой искушенной женщине, какой казалась Санча.

Вообще-то, мне полагалось презирать ее, потому что она в некотором роде напоминала мне Джулию. Но трудно было ненавидеть совершенно беззлобного человека. Мы обе чувствовали друг в друге соперниц: увидев одно из моих платьев, она на следующий же день появилась в похожем. Но нельзя было отказать ей в щедрости: когда я восхитилась нитью черного жемчуга, которую она надела как-то днем, Санча тут же сняла ее и подала мне.

– Нет-нет! – рассмеялась она, когда я попыталась отказаться. – Это будет выглядеть гораздо лучше на твоей белой коже. На мне его просто не видно – я ведь черная, как сарацинка.

Своими фривольными шутками она умела оживить даже самое скучное собрание, но после ухода гостей, когда гасли свечи, становилась шумной и откровенной, не желая принимать себя или кого-то другого всерьез. Еще она могла быть необычно чувствительной. Она очень быстро поняла, что под моей внешней беззаботностью скрываются тайны.

– Что случилось? Я знаю: что-то тебя беспокоит, – сказала она как-то утром, когда мы готовились посетить торжественную мессу.

Неделей ранее мы ездили на соколиную охоту на Монте-Марио, несмотря на непрекращающиеся весенние дожди (добыли всего четырех голубей и заполучили простуду), потом в город на Виа деи Петтинари, чтобы встретиться с купцами: те так отчаянно искали покровительства Санчи, что надарили ей своих товаров, которые она с радостью приняла. Мы даже провели один скучный день, позируя уродливому флорентийскому художнику по имени Микеланджело. Папочка выписал его для изготовления статуи, и тот обещал использовать Санчу как модель для своей Pietà.

– Ничего не случилось. – Я поправила вуаль. – Только боюсь, если мы не поторопимся, то можем опоздать. Ты же знаешь, как мастер Бурхард относится к нарушениям этикета.

Она поморщилась:

– Ему нужна женщина. Или мальчик, смотря что он предпочитает. Что угодно, лишь бы разогреть его закисшие немецкие кости.

– Санча, per favore. Сегодня церковный праздник!

Я с трудом сдержала смешок, видя, как мои дамы недоуменно уставились на нее. Они были не в силах примирить свои впитанные с молоком матери представления о пристойности с поведением этой принцессы, которая говорила то, что думала, ничуть не заботясь о том, кто ее слышит.

– Праздник или нет, но это же очевидно. Одна только служба не удовлетворяет все потребности.

Говоря это, Санча смотрела прямо на Пантализею. Санча понимала, что моя дама относится к ней с антипатией. Пантализея даже предупреждала меня, что дружба с человеком, проповедующим распущенность, может бросить тень и на меня.

– Идем.

Я взяла Санчу под руку и потащила к двери, прочь от Пантализеи, пока кто-нибудь из них не сказал что-то такое, о чем потом будет жалеть. Пантализея осталась прибираться в моей комнате, но Санча не удержалась и перед уходом бросила ей еще один презрительный взгляд через плечо. По проходу через Сикстинскую капеллу мы поспешили в базилику: скамьи были уже заполнены, папочка находился на возвышении, его двор в сборе, а проповедник нетерпеливо ждал на кафедре.

Мы заняли наши места, и папочка подмигнул мне. Под шорох наших шелков Санча шепнула мне в ухо:

– Ты посмотри на Бурхарда. Разве он не похож на человека, который в жизни не пробовал сладкого?

Я перевела взгляд туда, где неподвижно стоял церемониймейстер с жезлом: его выпученные глаза смотрели вперед, губы были сжаты, словно у него несварение желудка. Веселье обуяло меня. Стараясь подавить улыбку, я взглянула на проповедника – доминиканца из Испании, судя по его аскетическим чертам и белой мантии. Тот начал монотонно вещать о том, как в этот день Святой Дух спустился с небес, чтобы наполнить Иисуса и Его апостолов божественным светом.

Санча толкнула меня локтем в бок:

– Ну, так похож или не похож?

Я отрицательно покачала головой.

– Не знаю, – пробормотала я, боясь, что если открою рот слишком широко, то не смогу сдержать смех.

Откуда мне знать? Ведь все считали меня девственницей. Я ничего не могла знать о той сладости, о которой говорила Санча.

– Не знаешь? – возмутилась та. – Что ты этим хочешь сказать? Ты не знаешь, пробовал ли он сладкое, или не знаешь, что такое сладкое?

Смущенный смех начинал душить меня. Чувствуя его у себя в горле, я схватила ее за руку. Она замолчала. Проповедник продолжал свой бубнеж. Внезапно она снова наклонилась ко мне. Теперь ее дыхание щекотало мочку моего уха.

– Кажется, теперь я знаю, что тебя мучит. Ты тоже никогда не пробовала сладкого, правда, cara mia?[59]

Я не смогла сдержаться. Хотя я тут же закрыла рот обеими руками, порыв нервного смеха, подавляемого мною много месяцев, вырвался с такой силой, что даже все колокола базилики разом не смогли бы его заглушить. Доминиканец раздраженно посмотрел на меня с кафедры. Бурхард сердито шагнул в нашу сторону. Я оглядела прихожан: кардиналы и епископы, послы, придворные и избранные слуги – они вытягивали шеи, чтобы увидеть, какой, черт побери, бес вселился в дочь его святейшества. Я пыталась заглушить смех, ибо знала, как неуважительно, как непочтительно веду себя.

Санча схватила меня и, тяжело дыша и хихикая, потащила по лестнице к мраморному балкону, где священники собирались петь послания апостолов. Наши дамы неуклюже следовали за нами, подняв юбки, наступая на ноги взбешенных прихожан. Шорох шелков и бархата был подобен шелесту крыльев сотни птиц, выпущенных на свободу. Когда мы добрались по лестнице до пустых кабинок для священников, выходящих во внутреннее пространство базилики, меня трясло от этого вулканического извержения чувств, а ведь я даже не подозревала, что их у меня столько накопилось.

– Позволь узнать, что тебя так рассмешило? – спросила Санча таким тоном, словно решила, что я сошла с ума. – Сегодня церковный праздник – ты не забыла?

– Нет, не забыла. – Я подавила новый порыв смеха, сотрясший мои плечи.

Смех грозил перейти в истерику. Пытаясь взять себя в руки, я искоса посмотрела на наших побледневших дам… по крайней мере, мои были бледны. А женщины Санчи, казалось, наслаждались зрелищем, если судить по тому, как они оттягивали вниз шейный вырез, обнажая ложбинку между грудями и свешиваясь через перила для воодушевления тех, кто пожирал их глазами со скамеек внизу.

– Ты права, – сказала я вдруг. У меня словно груз свалился с плеч. – Я никогда не пробовала ничего сладкого. Мое тело осталось таким же нетронутым, как и в день моего появления на свет.

Казалось, это не особенно ее удивило.

– Понимаю. Но ты же была замужем… сколько? Три года? – Когда я кивнула, она вздохнула. – И чего ты ждешь? Если у мужа нет желания, а если у него есть, а у жены нет, это еще не значит, что мы должны давать обет безбрачия. Существуют разные возможности.

– Какие? – Я сама не верила, что проявила столь неподобающее любопытство.

– Ну, вот такие. – Санча повела рукой, показывая на прихожан внизу.

Служба возобновилась, обещая быть скучной, как я и предполагала. Доминиканец бубнил, зачарованный звуком собственного голоса, отчего даже папочка начал обмякать на своем троне, не в силах противиться его занудству. Иные из кардиналов уже не выдержали, повесили головы на грудь, а те, кто помоложе, – слуги, секретари, конюхи и помощники послов, даже несколько молодых монахов – незаметно растворились в тенях под колоннами и принялись играть в кости или делиться сплетнями.

– Кто из них? – спросила Санча. – Кого бы ты выбрала, если понадобится?

Мне хотелось ей подыграть, хотя бы ради того, чтобы пощекотать нервы.