А в парламенте произошло вот что: в ассамблее герцогов и пэров Франции новоиспеченного герцога Люксембургского посадили на восемнадцатое место. Услышав это, Франсуа пришел в ярость. На восемнадцатое?! Он должен занимать второе! По старшинству он должен следовать сразу за герцогом д’Юзесом, первым пэром Франции. Президент парламента был весьма удивлен горячностью молодого человека. Претензии его показались ему чрезмерными, поскольку он только на днях получил титул герцога. На что Франсуа заявил, что королевская грамота, которая передает ему титул и земли, не учреждает новое герцогство, а ставит его во главе уже существующего, а существует это герцогство с 1581 года. И древнее его только одно герцогство Юзес!

Франсуа сумел совладать со своим гневом, но не смирился и предпочел молчаливую борьбу. Он подал письменный протест, который положил начало нескончаемой тяжбе о старшинстве в ассамблее герцогов и пэров. Эту тяжбу он будет вести всю свою жизнь, поначалу тихо, а после своих многочисленных военных побед оглушительно громко, защищая свои права во весь голос.

Изабель, узнав об этом, улыбнется. Это было дело мужчин, ее оно не касалось.


Появление Генриетты Английской в Фонтенбло вдохнуло новую жизнь в старинный замок Франциска I. Теперь он был наполнен молодыми голосами, весельем и всевозможными развлечениями. Пыль отошедших царствований рассеивалась, менялись нравы и обычаи двора. От зоркого взора Изабель не укрылось, что в Фонтенбло царит не две королевы, а три, и главная совсем не та, что носит на голове корону.

С приездом Мадам – Генриетты Английской – бедняжку Марию-Терезию оттеснили в сторону, и единственным для нее прибежищем стали широкие юбки свекрови. Подлинной королевой в эту чудесную весну стала Генриетта. Король посвящал ей все дневное время, которое оставалось у него от государственных дел, и еще несколько часов ночного, день ото дня все более поздних, какие он до этого проводил обычно в постели жены. Герниетта стала средоточием – надо сказать, чарующим – всех праздников, лесных прогулок, охот, купаний в Сене, концертов и представлений на свежем воздухе. Королевской четой теперь были не Людовик и Мария-Терезия, а Людовик и Генриетта. Вокруг них кипела жадная, жестокая, полная раблезианских страстей жизнь молодых людей, которые, несмотря на свою разнузданность, были великолепны и полны огня. При французском дворе в ту весну числилось около двухсот человек, и все были покорены Мадам, все дышали ею. Пение скрипок и гром фейерверков оглашали ночи в старом замке, где, казалось, больше никто не спал.

Однако никому и в голову не приходило видеть в отношениях короля и невестки намек на роман. Очевидным было другое: король скучает со своей женой, и поэтому он пригласил к себе веселый двор своего брата, а значит, нет ничего естественнее, что он выделяет и балует принцессу и вдохновительницу этого двора. К тому же Людовик был не единственным – во всяком случае, так казалось – кого привлекала к себе изощренным кокетством Мадам. Кокетством она постоянно подливала масла в огонь ревности, которым полыхал ее муж, и тот в один прекрасный день пожаловался брату на несносное для него присутствие обольстительного герцога Бэкингемского.

– Почему он так у нас задержался? Посольство его закончилось, раз я женился. Что еще ему надо?

– Ничего, кроме как повеселиться на праздниках, которые мы устраиваем, приятно провести время и…

– По-прежнему ухаживать за моей женой у меня под носом! Вчера была устроена серенада…

– Которой аплодировали все дамы, поскольку она была обращена не к одной только Мадам.

– Сегодня он повез мою красавицу купаться в Вальвен и забыл пригласить меня! Мне кажется, я больше других имею право любоваться моей женой в рубашке, черт его подери!

– Опередите его! Будьте на берегу раньше, и, когда они прибудут, вы со своим двором уже будете плескаться в воде, – посоветовал король со смехом, но тут же сделался серьезным и прибавил. – Но прошу вас, не мучайтесь. Вы совершенно правы: Бэкингем не более чем посол, свою миссию он выполнил, и непонятно, почему он так долго у нас задержался.

– Вот именно! Значит, и вам он действует на нервы?

– Можно сказать и так. Я не люблю, когда на моих землях кто-то хочет быть первым без всяких на то оснований. Но чтобы не портить отношений с нашим родственником Карлом Английским, я попрошу написать о Бэкингеме королеву-мать, и Карл сразу сообразит, в чем дело. Бэкингема мигом отзовут в Лондон, тем дело и кончится.

Анна Австрийская охотно согласилась помочь сыновьям. Тем охотнее, что красавец англичанин очень напоминал ей его отца, единственного мужчину, которого она любила до Мазарини, и она отличала молодого человека своей дружбой. Она отозвала его в сторону и тихонько пожурила. Бэкингем признался, что страстно влюблен в Мадам, но согласился уехать, так как не желал стать яблоком раздора между Францией и Англией. Месье вздохнул с облегчением.

Но ненадолго.

Если Мадам перенесла отъезд Бэкингема с похвальным хладнокровием, то только потому, что у ее ног вздыхал другой соблазнитель, и этот поклонник, похоже, нравился ей гораздо больше. Это был красавец граф де Гиш, сын маршала де Граммона и сердечный друг Месье, ее супруга. Ни для кого не было секретом, что де Гиш воспылал к принцессе самой горячей страстью. Слепой страстью, которая не замечает ни различия в положениях, ни привходящих обстоятельств. Месье тоже не мог не заметить эту страсть.

Поначалу он ограничивался любезными внушениями. Но вскоре он прекратил эти бесполезные увещевания и обрушил на головы виноватых – он в этом, разумеется, не сомневался – поток оскорблений и упреков. Генриетта с поистине английской флегмой ограничилась насмешливой улыбкой, высокомерно передернув плечами. А граф де Гиш вспылил. И забылся настолько, что повел себя с принцем как с просто-напросто мужем, у которого разум затмился от ревности.

Обезумев от ярости, Месье бросился к королю, желая получить от него указ, который надолго отправит оскорбителя в Бастилию!

Но король глубоко чтил семью маршала де Граммона. Он постарался успокоить брата.

– За какое преступление? За пустые слова, брошенные в минуту гнева, в которых граф де Гиш уже раскаивается… Причем, я уверен, совершенно искренне!

– У меня возникло другое впечатление!

– Разумеется. Но поверьте, ничего страшного не случилось. Успокойтесь, брат, прошу вас! Даю вам обещание, что я поговорю с Мадам. А что касается де Гиша…

– Вы оставите его в покое, чтобы он продолжал посылать записки, устраивать серенады, одним словом, ухаживать за моей женой, выставляя меня на посмешище!

– Никому и никогда я не позволю выставлять моего брата на посмешище, – с необыкновенной серьезностью произнес король. – Он отправится в свои владения и будет жить там до тех пор, пока не научится чтить вас, как вы того заслуживаете!

Час спустя юный граф с отчаянием в душе покидал Фонтенбло. А Людовик на следующее утро сделал выговор невестке во время прогулки тет-а-тет поутру. Очаровательная и лукавая Генриетта поначалу высказала все свои обиды из-за несправедливых подозрений Месье, а затем поблагодарила деверя, сделав признание, что вздохнет с облегчением, отдыхая от обременительной любви, которая не находила отклика в ее сердце, счастливо расцветающем в теплых лучах поднимающегося на небосклон солнца…

Лепет прелестных уст растрогал Людовика до глубины души. С этой минуты молодые люди проводили вместе все свободное время, какое оставалось у Его Величества от государственных дел. Мадам одержала полную победу. Король и невестка беззастенчиво выставляли напоказ свои отношения, которые совершенно очевидно были обоюдной страстью.

Понимая, какой нелепостью будет требовать объяснений от своего царственного брата, Месье, затворившись некоторое время в своих покоях, решил обратиться за помощью к матери. Только у нее было достаточно власти и авторитета, чтобы образумить старшего сына. Несколько успокоенный своим решением, Месье, продолжая кипеть гневом и обидой, поспешил в материнские покои, не объявляя о себе, и чуть было не сбил с ног Марию-Терезию, которая как раз выходила от свекрови. Ее покрасневшие от слез глаза говорили сами за себя. Но Филиппу было не до чужих слез.

– Сестра, – обратился он к Марии-Терезии, – я пришел к матушке с жалобой, считая, что с вами и со мной очень плохо обходятся. Надеюсь, на этот счет мы с вами в совершенном согласии. Я намерен положить этому конец и собираюсь уехать в мой замок Сен-Клу, где я полный хозяин!

– Ваш отъезд очень огорчит матушку, – ответила молодая королева. – Сегодня утром она не очень хорошо себя чувствует, и я сожалею, что пришла досаждать ей своими горестями.

– Думаю, сожалеть об этом не стоит. Пойдемте вместе со мной. Если матушка будет знать, что мы с вами заодно, это укрепит ее желание отстоять наши интересы.

Не ожидая ответа, Филипп взял невестку за руку и повлек за собой.

Через четверть часа они втроем вышли из покоев. С одной стороны от Анны Австрийской шла Мария-Терезия, и глаза у нее покраснели еще больше, с другой шел Филипп, цедя что-то сквозь зубы. Лицо королевы-матери было непривычно суровым особенно в этот утренний час. Все трое направлялись в часовню к мессе. Мадам на мессе не присутствовала. Принцесса де Монако сообщила, что у Генриетты температура, она кашляет, и поэтому осталась в постели.

– Мы не замедлим зайти к ней, чтобы поддержать и полечить, – пообещала королева-мать, и многообещающий тон ее сулил довольно горькие лекарства.

Затем она отправила госпожу де Мотвиль к королю с просьбой навестить ее, когда у него будет свободное время.

В глубине души Анна Австрийская была даже довольна, что ей, наконец представился случай немного образумить безрассудную, кипящую избытком сил молодежь, которая того и гляди оставит на обочине своей бурной жизни и ее, и королеву-невестку. Она не сомневалась в привязанности сыновей, но прекрасно понимала, что из-за плохого самочувствия[31] не представляет большой привлекательности для двора, жадного до веселья и развлечений.