— Я не знала, что вы так жестоки, Франсуа, — сказала она. — И тем более не могла подумать, что свою жестокость вы обрушите на меня.

Изабель повернулась и направилась к замку, чтобы попрощаться с невесткой, прежде чем сесть в карету. Вернувшись, Изабель увидела возле кареты де Конде, он подошел проститься и сиял довольством.

— Надеюсь, вы довольны мной? Мы проделали недурную работенку, не правда ли?

— Вы даже представить себе не можете, до какой степени я довольна. Довольству моему нет и не будет предела, так как герцог Люксембургский до конца своих дней не пожелает ничего другого, как только следовать за вами всегда и во всем.

— Это упрек?

— Нет, констатация. Мы увидимся в Париже, монсеньор. Трогай, Бастий! Мы спешим!

Бастий пустил лошадей без промедления. И только когда они остановились в Сен-Дизье, чтобы дать передохнуть лошадям, он осмелился сообщить герцогине, что она оставила в замке Агату де Рику, свою камеристку. Бастий надеялся вызвать на ее лице улыбку, он догадывался о катящихся за задернутыми шторками слезах своей герцогини, сама мысль об этом была для него невыносима. Но улыбки не дождался.

— Ничего страшного, — ласково сказал он. — Госпожа де Бутвиль привезет ее…


Две недели спустя монсеньор де Конак в часовне Пале-Рояля в Париже благословил союз Филиппа Орлеанского и Генриетты Английской в обстановке самой что ни на есть торжественной и доброжелательной. Жениху, хорошенькому, несколько женственному юноше недавно исполнился двадцать один год. Он сверкал тысячью огней, словно звезда, в наряде, расшитом жемчугами и бриллиантами, среди своих придворных, юных красавчиков, его сердечных друзей. Омрачило его лишь присутствие блестящего герцога Бэкингемского, прелестного юноши, который не давал себе труда скрывать свое огорчение по поводу этого союза. Юной невесте исполнилось семнадцать лет, она была обворожительна и откровенно наслаждалась тем удивлением, какое читала в глазах окружающих с тех пор, как приехала во Францию после своего пребывания в Англии. Она вернулась в Англию, когда ее брат Карл вновь занял трон в своей стране и она вновь обрела его родственное покровительство.

За несколько месяцев она, угловатый неуклюжий подросток, которого еще недавно видели при французском дворе, превратилась в ослепительной красоты девушку с цветущими розами на щеках, удивительными синими глазами и сияющими темными волосами. Перед ее улыбкой невозможно было устоять, и первой жертвой пал… Его Величество король! А еще за год до этого он издевался над братом, что тот берет себе в жены «косточки от святого мученика». Теперь же он был околдован и не скрывал этого. Следствием этого явилось то, что глаза молодой королевы Марии-Терезии наполнились слезами, и ей стоило немалого труда их удержать. Однако эти подробности не прошли незамеченными, и неистощимый Лоре написал очередное славословие, несомненно, надеясь усмирить им все всколыхнувшиеся страсти:

О, юность царственной четы,

Очарованье красоты!

Она порукой будет счастью,

Что любящих ждет впереди.

Но увы! Добросовестному придворному и добросовестному поэту Лоре не удалось ничего смягчить и ничего уладить. Очень скоро всем стало очевидно, что принц — ревнивец, причем поистине неизлечимый, поскольку страдало его самолюбие, а его юная жена — изощренная кокетка. В Париже, где у принца был свой двор, блестящий и оживленный, трения молодой четы были мало заметны, но когда весной молодые супруги присоединились к королевской чете в Фонтенбло, то на «Карте нежности» прокладывались самые неожиданные маршруты. И герцогиня де Шатильон, сама того не желая, оказалась замешанной в этих странствиях. Нежные воспоминания об Изабель сохранил не только Карл II, но и его мать, королева Генриетта-Мария, которая была ей очень благодарна за то, что она не женила на себе романтически настроенного странствующего принца, тем более что ей это было очень легко сделать. Обаяние Изабель, ее живой нрав и острый язычок расположили к ней молодую герцогиню Орлеанскую, и она приняла ее в свой самый тесный кружок, куда входили еще две дамы — герцогиня де Валентинуа, урожденная де Граммон, сестра обольстительного графа де Гиша, сердечного друга Месье, и госпожа де Лафайет, написавшая впоследствии мемуары о дворе Генриетты Английской. Относительно своего двора Мадам и Месье были полностью согласны — что, надо сказать, было случаем редким, — считая, что окружать их должны люди красивые, остроумные и молодые. Месье хотелось, чтобы его двор был более блестящим, чем двор его царственного брата. И он в этом преуспел. Даже фрейлины Генриетты были красивее, среди них блистала Атенаис де Тоннэ-Шарант, будущая маркиза де Монтеспан, а самой скромной была некая Луиза де ла Бом ле Блан де Лавальер.

Возможность присоединиться к королевскому двору в Фонтенбло обрадовала Изабель. Она нуждалась в каком-то отвлечении, открыв для себя, что на самом деле думает о ней ее так нежно любимый брат. Пережить его откровенное признание ей было нелегко.

Вернувшись из Линьи, она два дня не выходила из дома, выплакивая свое горе. Доверила она его только госпоже де Бриенн, старшей своей подруге, которая способна была понять все и порой даже объясняла то, что не поддавалась никакому объяснению.

По некотором размышлении госпожа де Бриенн сказала Изабель:

— Я надеюсь, вы меня простите, если поначалу я, возможно, усугублю вашу боль, и только потом дам вам от нее лекарство. Хирурги называют подобные операции очищением раны.

— И что же вы хотите мне сказать?

— Что искреннее благоговение, какое испытывает новоиспеченный герцог к своему кумиру, вызывает в нем желание подражать ему во всем, в том числе и в отношении устройства своей семьи, с одним только отличием, что де Конде, собираясь расстроить свой брак, опасался заводить детей, а Франсуа ничуть не опасается этого. Получив великолепный титул и значительное состояние, ваш брат, продолжая мечтать только о том, чтобы снова оказаться на войне, не считает нужным отягощать себя устройством семейной жизни. Веселой и роскошной жизнью, благо она стала ему доступна, он будет жить со своими друзьями, и не собирается делить ее с женой. А Мадлен-Шарлотта тем временем будет населять свой огромный замок выводком детишек, потому что ее супруг желает иметь большое потомство. Думаю, он намерен делать ей в год по ребенку, так что ей не часто придется покидать Линьи.

— Я охотно поверю вам во всем, что касается семейной жизни Франсуа, но не понимаю, почему он вдруг так переменился ко мне.

— Он не хочет, чтобы вы стали для его жены образцом и кумиром.

— Но мне казалось, что он меня любит.

— Мне тоже. И я уверена, что он продолжает вас любить.

— А я уверена в обратном. Раздражение и пренебрежение — не признак хороших отношений. А я могу поклясться, что в голосе моего брата звучало презрение. Я не удивлюсь, если в скором времени он, вполне возможно, откажет мне от дома.

Последние слова Изабель заглушило рыдание. И ее старинной приятельнице не оставалось ничего другого, как раскрыть ей объятия и по-матерински прижать к своей груди.

— Я предупреждала, что мои слова подействуют на вас болезненно, но, если смотреть фактам в лицо, трудно не извлечь из них урока. Помните, что вы по-прежнему остаетесь возлюбленной его кумира.

— Кумир теперь всеми силами старается стать образцовым придворным. Войны, чтобы вновь окружить его ореолом, не предвидится. Не знаю, сколько еще времени принц будет завораживать герцога Люксембургского.

— Может быть, тут вы правы, — задумчиво подхватила госпожа де Бриенн. — В таком случае вам придется переключить его внимание на себя. Если ваш брат заболел манией величия, вы должны утереть ему нос, став влиятельной и могущественной. Может быть, восхищение вами все расставит по надлежащим местам у него в голове.

— Я не уверена, что мне самой хочется величия и влиятельности. Но если Франсуа постигла эта болезнь…

— На этот счет у меня нет никаких сомнений.

Дальнейшие события блестяще подтвердили правоту госпожи де Бриенн.

Грамоты, полученные Франсуа на следующий день после свадьбы, подлежали регистрации в парламенте. Следуя установленному правилу, Франсуа явился туда в сопровождении принца де Конде и его сына, герцога Энгиенского, но выбежал в самом скором времени в страшном гневе, сыпля проклятиями и клянясь, что ноги его никогда больше там не будет! Свое обещание он сдержал.

А в парламенте произошло вот что: в ассамблее герцогов и пэров Франции новоиспеченного герцога Люксембургского посадили на восемнадцатое место. Услышав это, Франсуа пришел в ярость. На восемнадцатое?! Он должен занимать второе! По старшинству он должен следовать сразу за герцогом д’Юзесом, первым пэром Франции. Президент парламента был весьма удивлен горячностью молодого человека. Претензии его показались ему чрезмерными, поскольку он только на днях получил титул герцога. На что Франсуа заявил, что королевская грамота, которая передает ему титул и земли, не учреждает новое герцогство, а ставит его во главе уже существующего, а существует это герцогство с 1581 года. И древнее его только одно герцогство Юзес!

Франсуа сумел совладать со своим гневом, но не смирился и предпочел молчаливую борьбу. Он подал письменный протест, который положил начало нескончаемой тяжбе о старшинстве в ассамблее герцогов и пэров. Эту тяжбу он будет вести всю свою жизнь, поначалу тихо, а после своих многочисленных военных побед оглушительно громко, защищая свои права во весь голос.

Изабель, узнав об этом, улыбнется. Это было дело мужчин, ее оно не касалось.


Появление Генриетты Английской в Фонтенбло вдохнуло новую жизнь в старинный замок Франциска I. Теперь он был наполнен молодыми голосами, весельем и всевозможными развлечениями. Пыль отошедших царствований рассеивалась, менялись нравы и обычаи двора. От зоркого взора Изабель не укрылось, что в Фонтенбло царит не две королевы, а три, и главная совсем не та, что носит на голове корону.