Я открыла дверь в бабушкину комнату. Она, как и другие спальни в отеле «Плаза», была очень милая, повсюду золотые листья и свеже­срезанные цветы по всем углам... хотя теперь, во время забастовки, сомневаюсь, что бабушка сможет долго любоваться свежими цветами. Но­вых ей никто не принесет.

Я осматривала комнату, искала подарок и тихонечко молилась про себя (пожалуйста, только не норковая накидка, пожалуйста, только не норковая накидка}. И тут мой взгляд упал на платье, которое лежало поперек крова­ти. Оно было цвета обручального кольца, которое Бен Аффлек подарил Дженнифер Лопес — самого нежного розового цвета, и все покрыто сверкающим розовым стеклярусом. Оно было со спущенным плечом, с таким великолепным вы­резом и с огромной, прямо как из фильмов, юб­кой.

Я сразу поняла, что это такое. Пусть оно не черное и без разреза сбоку, все равно, это самое красивое платье для выпускного бала, какое только можно вообразить. Оно лучше, чем то, что было на Рейчел Лей Кук в фильме «Это все она». Оно лучше, чем то, что было на Дрю Бэрримор в « Никогда не целовалась », И оно в мил­лионы раз лучше, чем тот брезентовый кошмар, который был на Молли Рингвальд в «Красави­це в розовом». Даже лучше того, которое Анни Поте дала Молли Рингвальд в той же «Красави­це в розовом», до того как Молли свихнулась и испортила все ножницами.

Короче, это было самое классное на свете платье для выпускного, которое я когда-либо видела.

И вот, я стояла и смотрела на него, и огром­ный комок поднимался к моему горлу.

Потому что, конечно, на выпускной-то я не иду.

Так что я захлопнула дверь и вернулась об­ратно на свое место на диване рядом с папой, который все так и сидел, сосредоточенно глядя в телевизор.

Через секунду бабушка грохнула трубкой о телефон и повернулась ко мне.

— Ну как?

— Оно очень красивое, бабушка, — честно сказала я.

— Я сама знаю, что оно красивое, — сказала бабушка, — не хочешь примерить?

Я тяжело вздохнула и даже несколько раз сглотнула, прежде чем заговорить, чтобы голос прозвучал нормально.

— Я не могу, — сказала я, — я же говорила тебе, что не иду на выпускной, бабушка.

— Нонсенс, — сказала бабушка. — Султан, кстати, сказал, что отменяет наш ужин сегод­ня вечером, ресторан закрыт. Но эта идиотская забастовка точно закончится к субботе. И тогда ты пойдешь на свой выпускной.

— Нет, — сказала я, — это не из-за забас­товки. Я же тебе уже говорила. Ты знаешь. Про Майкла.

— Что такое про Майкла? — спросил папа. Я вообще-то избегаю говорить при нем о

Майкле, потому что он же папа, а все папы не­навидят бойфрендов своих дочерей. Но так как мой папа и Майкл как-то уживаются друг с дру­гом, я стараюсь сохранить это как есть.

— Да ничего, — с улыбкой сказала я. — Ну, знаешь, мальчики не так любят выпускные, как девочки.

Папа хрюкнул и снова уставился в телевизор.

— Да уж, это точно, — сказал он.

Ну, конечно! Он-то вообще ходил в школу для мальчиков! У них даже не было выпускного!

— Ну, просто примерь, — сказала бабуш­ка. — Я пошлю им его назад, если надо будет что-то подогнать.

— Бабушка, — сказала я, — да зачем...

Но мой голос как-то сам увял, когда бабуш­ка посмотрела на меня тем самым взглядом. Из-за этого взгляда бабушка кажется мне не вдовствующей принцессой, а наемным убийцей.

Поэтому я быстро вскочила с дивана и вер­нулась в бабушкину спальню. Надела платье. Конечно, оно прекрасно сидело, потому что в «Шанель» есть все мои размеры, еще со вре­мен моего первого платья. Господь, видимо, зап­ретил моему телу расти, особенно в области грудной клетки.

Я стояла, любовалась на свое отражение в зеркале от пола до потолка, а в голове все кру­тилась мысль о том, как удачно это придумали про одно плечо.

Но затем я вспомнила, что мы никуда в та­ком платье не попадаем, так как Майкл объявил выпускному бойкот. Так что еще неизвестно, как все сложится. Я грустно стащила с себя платье и положила его на место, на бабушкину кровать. Может быть, пригодится для какого-нибудь приема в Дженовии этим летом. Для приема, где не будет Майкла. Как это все на меня похоже...

Я вышла из спальни как раз в тот момент, ког­да Лилли показывали крупным планом. Она об­ращалась к репортерам, набившимся в комнату.

— Я просто хочу сказать, что ничего этого не случилось бы, если бы вдовствующая прин­цесса Дженовии публично признала свою вину, согласилась, что не способна следить за своей собакой и к тому же принесла эту собаку в уч­реждение общественного питания.

У бабушки отвисла челюсть. Папа букваль­но окаменел, глядя в телевизор.

— В качестве доказательства этого заявле­ния, — продолжала Лилли и помахала сегод­няшним номером «Атома», — я предлагаю заслушать статью, написанную собственной внучкой вдовствующей принцессы.

И в полнейшем ужасе я прослушала, как Лилли монотонным голосом слово в слово прочитала мою статью. И, хочу сказать, мои собственные слова показались мне такими глу­пыми... гораздо более глупыми, чем они зву­чали бы в моем собственном исполнении.

Тэ-эээ-эээ-экс. Папа с бабушкой смотрят на меня. Они не рады. Они как будто сейчас...


7 мая, среда, 22.00, моя комната

Честно, я не понимаю, чего они так расстро­ились. Это обязанность любого журналиста — делать правдивые репортажи, и именно это я и сделала. Если не выносишь жара, нечего со­ваться на кухню. Ведь действительно бабушка ПРИНЕСЛА собаку в ресторан, а Джангбу СПОТКНУЛСЯ только потому, что Роммель бро­сился ему под ноги. Они не могут это отрицать. Они могут хотеть, чтобы этого вообще не случа­лось, и еще они могут хотеть, чтобы Лесли Хо не просила меня писать эту статью.

Но они не могут ругать меня за то, что я ис­пользовала право журналиста. К тому же посягать на мою журналистскую неприкосно­венность.

Теперь я, пожалуй, знаю, что чувствовали великие репортеры до меня. Эрни Пайл за свои мощные репортажи во время Второй мировой войны. Этель Пайн, первая цветная женщина-журналист, во время движения за гражданские права. Маргарет Хиггинс, первая женщина, ко­торая получила Пулитцеровскую премию за международную журналистскую деятельность. Луиза Лэйн, за свои неутомимые усилия для «Дейли пленет». Вудворд и Бернштейн за все то, что они сделали в Уотергейте, что бы они там ни сделали, сейчас не помню.

Я теперь точно знаю, каково им всем при­шлось. Давление. Угрозы расправы. Телефон­ные звонки матерям.

Это, конечно, самое болезненное из всех последствий. Как только у них хватило духу побеспокоить мою бедную обезвоженную ма­мочку, которая сейчас трудится над тем, что­бы принести в этот мир НОВУЮ ЖИЗНЬ. Бог знает, что ее почки сейчас вытворяют. Они, по-моему, просто носятся по ее организму и осу­шают его. А эти люди смеют доставать ее свои­ми глупостями?

Плюс к тому, моя мама, конечно, на моей стороне. Я не знаю, о чем думал папа. Он что, думал, что мама встанет на БАБУШКИНУ сто­рону?

Конечно, мама сказала мне, что ради мира в семье я должна, по крайней мере, извиниться.

Правда, я не понимаю почему. Вся эта исто­рия мне не принесла ничего, кроме головной и сердечной боли. Это не только послужило при­чиной расставания одной из самых долговеч­ных пар СШАЭ, но и привело, по-видимому, к окончательному разрыву с моей лучшей под­ругой. Я потеряла СВОЮ ЛУЧШУЮ ПОДРУ­ГУ в результате этой истории!

Я сообщила папе и бабушке о своих правах журналиста, после чего бабушка незамедли­тельно царственно указала мне на дверь, а Ларса попросила удалить меня с ее глаз. К счастью, я заранее успела запихать выпускное платье в рюкзак. Оно всего чуть-чуть помялось. Подер­жу над паром от горячей воды в душе — и будет как новенькое.

Вообще-то, они могли бы проделать все это в гораздо более приличной манере. Они МОГ­ЛИ созвать собственную пресс-конференцию, сознаться в том, что собака была, и забыть все, как страшный сон.

Но нет. А теперь уже поздно. Даже если ба­бушка признается, я сильно сомневаюсь, что профсоюзы отелей и ресторанов вернутся сей­час на исходные позиции.

Ну, ладно, надо было раньше прислушивать­ся к голосам молодежи. Не прислушались вов­ремя — теперь страдайте.

Ах, как плохо...


8 мая, четверг, домашняя комната

О ГОСПОДИ!!!!!!!!!!!!!! ОНИ ОТМЕНИЛИ ВЫ­ПУСКНОЙ!!!!!!!!!!!


АТОМ

Официальная газета средней школы

имени Альберта Эйнштейна

специальный выпуск

ВЫПУСКНОЙ ОТМЕНЕН

Лесли Хо


Из-за забастовки отелей, рес­торанов и профсоюза швейца­ров, охватившей весь город, выпускной бал в этом году отменен. Ресторан «Максим» известил школьную админи­страцию, что закрывается на время забастовки. Комиссии по выпускному возвращена сумма в четыре тысячи дол­ларов. У выпускного класса этого года не осталось иной

альтернативы, как праздно­вать выпускной бал в школь­ном спортзале. Комиссия по выпускному рассмотрела этот вариант, затем отвергла.

— Выпускной бал — это осо­бенное событие, — сказала председатель комиссии Лана Уайнбергер. — Это не обыч­ный школьный вечер танцев. Мы не можем проводить вы­пускной бал в спортивном зале, как Праздник многооб­разия культур или Зимний

Карнавал. Мы лучше вообще откажемся от выпускного, но не будем праздновать его в та­кой обстановке, когда к каблу­кам обязательно прилипнет картошка-фри,

Не все в школе согласны с действительно парадоксаль­ным решением комиссии. Джудит Гершнер, выпускни­ца этого года, после рассуж­дений Ланы Уайнбергер зая­вила следующее:

— Мы ждали нашего выпуск­ного еще с девятого класса. И отобрать его у нас из-за того, что кто-то боится влип­нуть в картошку-фри, недопу­стимо. Лучше праздновать выпускной с картошкой на подошве, чем никак.