Однако он растерял всю свою мягкосердечность, когда узнал, что я затяжелела. Он наорал на меня, обозвал шлюхой и грешницей и запер в кладовке с мукой, а выпустил только после того, как договорился с родителями Жан-Мишеля о нашей свадьбе.

Труда это не составило. Ему не пришлось держать нож у горла моего возлюбленного, ничего такого. Наоборот, Жан-Мишель даже очень обрадовался: теперь он мог законно делить со мной мою кровать в комнатке на чердаке. Прежде ему не доводилось спать в настоящей кровати – в королевских конюшнях он ночевал на сеновале с остальными мальчишками, а дома дрых на полу, вповалку с тремя братьями. Ланьеры держали шорную мастерскую на оживленной улице близ рынка Ле-Аль, неподалеку от пахучих лавок мясников и кожевников. Три сына уже работали в семейном деле, а для четвертого места не нашлось, поэтому Жан-Мишеля отдали в учение главному королевскому конюху. Сильный и ловкий, с добрым характером и ласковым голосом, Жан-Мишель быстро освоился на конюшне. Лошади любили его и слушались.

Работа в королевских конюшнях продолжалась сутки напролет, поэтому, после того как мы поженились, мы делили мою кровать лишь изредка, когда ему удавалось выкроить свободную ночку. В другое время он спал на сеновале или на полу – и все чаще на полу, по мере того как рос мой живот. Когда отец послал сказать ему, что роды начались, Жан-Мишель примчался из дворца в надежде услышать первый крик своего ребенка, но вместо этого в скорбной тишине рыдал вместе со мной.

Однако мужчины не принимают подобные вещи так же близко к сердцу, как женщины, верно? Вскоре Жан-Мишель утер слезы, высморкался и ушел на конюшню. Похорон не было. Я хотела назвать ребенка Анри, в честь своего отца, но священник припозднился и окрестить его не успел. Мэтр Тома забрал крошечное тельце, чтобы похоронить в общей могиле для тех, кто не получил отпущения грехов. Глупо, знаю, но и годы спустя я часто плакала о своем потерянном сыне. Хотя церковь учит нас, что некрещеный не может войти в Царство Небесное, я этому не верю.

Наверное, вы уже поняли, что в семье я была единственным ребенком. Несмотря на горячие молитвы святой Монике и кучу монет, потраченных на амулеты и целебные настойки, чрево моей матери больше не понесло. Из-за этого, возможно, она и решила, что я потеряла свой единственный шанс на материнство. Не в силах больше выносить моих рыданий, она пошла в церковь и попросила священника разузнать, не ищет ли кто кормилицу.

Случилось так, что брат мэтра Тома работал при дворе ее величества, и позже в тот день в нашем проулке появился королевский посыльный. Все соседи высыпали поглазеть на его полированный жезл из черного дерева и ярко-синюю ливрею, расшитую золотыми геральдическими лилиями. Когда матушка открыла на нетерпеливый стук, посыльный, не теряя времени на приветствия, властно спросил: «У вашей девчонки еще есть молоко?», будто пришел в лавку молочника, а не пекаря.

Я ни о чем не знала, пока из люка в чердачном полу не высунулось круглое как луна лицо матушки, освещенное фонарем в ее руке.

– Вставай, Метта, – пропыхтела она, с трудом взбираясь по лестнице. – Одевайся скорей! Мы идем во дворец.

Все еще охваченная горем, я, будто смирная овечка, позволила матушке натянуть воскресное платье на мой уныло обвисший живот и истекающие молоком груди.

Путь к королевскому дворцу мне был знаком со времен моих любовных свиданий. Мы с матушкой шли на восток вдоль реки, где воздух был чист и дома не заслоняли ярко-голубой купол неба. Прежде я часто здесь останавливалась, глядя, как скользят по воде маленькие верейки рыбаков с раздутыми коричневыми парусами или груженные товаром плоскодонные барки. Иногда на реке появлялась раззолоченная галера и, рассыпая алыми веслами бриллиантовые брызги, увозила нарядных вельмож в какой-нибудь дворец на берегу.

В зеленых рощах, неподалеку от новой городской стены, дворяне выстроили особняки. Там над дворцом д'Артуа, владением герцога Бургундского, вознеслась самая высокая каменная башня Парижа. В тени древнего аббатства целестинцев стоял великолепный дворец Сен-Антуан, где жил брат короля, герцог Орлеанский. Соседствовал с ним королевский дворец Сен-Поль – самая большая и роскошная резиденция Парижа. Он занимал пол-лиги вдоль северного берега Сены, располагаясь против пышных лугов острова Сен-Луи. Шпили и крыши десятков зданий Сен-Поля торчали за высокой стеной из светлого камня, укрепленной башнями, где развевались на ветру штандарты и флаги.

Старики рассказывали, что отец нынешнего правителя, король Карл Пятый, обезумевший от горя, когда один за другим восемь его детей умерли в младенчестве, с завистью взирал на просторные новые дома своих дворян, а потом решил их все «приобрести» и объединить вокруг церкви Сен-Поль. Он связал их крытыми галереями, украсил итальянским мрамором, окружил садами и парками и обнес огромной стеной. Таким образом, король заполучил роскошный дворец в прекрасном месте и предоставил недовольным вассалам строиться заново. Вдобавок бесстыдный грабеж пошел королю на пользу: следующие два его сына выжили, поскольку родились и выросли в окружении гораздо более здоровом, чем тесный и зловонный квартал старого Пале-Рояля.

На свидания к Жан-Мишелю я бегала через ворота Порт-де-Шево, где стражники меня знали, но посланник королевы привел нас к помпезным воротам Гран-Порт – зубчатому барбакану, окруженному рядами вооруженных часовых. Жезл посланника сработал как волшебная палочка, и нас беспрекословно пропустили в обширный двор, где в шумной путанице смешались люди, телеги и волы. Стараясь не попасть под колесо и не наступить на дымящиеся кучи навоза, я не заметила, через какую арку нас провели в тихий мощеный дворик с фонтаном перед красивым каменным особняком. Это оказался тот дом, где жила королева. Здесь она закатывала свои пышные пиры, и сюда, судя по тому, сколько она произвела детей, регулярно наведывался сам король… Впрочем, ходили слухи, что не всех он зачал самолично.

Великолепный арочный портал с широкой каменной лестницей был не про нас. Мы вошли через маленькую дверь, из которой неслись дразнящие запахи готовящейся еды. В коридоре мы остановились, уступая дорогу лакеям с огромными блюдами, загруженными всевозможными яствами и ароматными пудингами. Процессия направлялась к винтовой башенной лестнице особняка, что вела в обеденный зал, где в это время пировали придворные королевы. Мы поднялись за лакеями и вошли в буфетную, где резчики быстро и умело рассекали жареное мясо на ломти. Запах казался невероятно аппетитным даже моим притупленным горем чувствам, а матушка так усердно принюхивалась, что заглушала сопением гомон обедавших за соседней стеной.

Через дверь буфетной нас провели в тесный коридор и дальше, в холодную комнатку, освещенную узкой полоской дневного света из высокого незастекленного окошка. Провожатый сухо велел нам ждать и вышел, затворив за собой дверь.

– Зачем мы здесь? – прошептала я, проявляя наконец некоторый интерес к нашим обстоятельствам.

– Не затем, чтобы поесть, очевидно, – обиженно проворчала матушка. – Могли бы хоть пудинга предложить!

Она села на скамейку под окном и аккуратно расправила серую шерстяную юбку.

– Иди сюда, Метта, сядь и успокойся. Тебе нужно произвести хорошее впечатление.

Я осторожно опустилась рядом. Прошло не так много часов с тех пор, как я родила, и сидеть было больно.

– Впечатление? – испуганно переспросила я. – На кого это я должна произвести впечатление?

– На мадам Лабонн, управляющую королевской детской, – пояснила матушка. – Ей нужна кормилица для новорожденной принцессы.

– Кормилица?! – изумилась я. – По-твоему, я… Нет-нет, матушка! Как я дам грудь королевскому ребенку?

Мать выпрямилась, оба ее подбородка в жестком обрамлении чепца дрогнули от негодования.

– Почему же это, позволь спросить? Твое молоко не хуже любого другого! Даже лучше, потому что ты молода и хорошо питаешься. Считай, тебе повезло. То есть повезет, если возьмут. Будешь кормить принцессу, а не ребенка мясника или какого-нибудь сборщиков налогов.

Я хотела возразить, что дочери пекаря не с чего презирать ребенка мясника, но сказать ничего не успела. Дверь открылась. В комнату вошла худая, прямая как палка дама среднего роста и возраста. На ней было темно-бордовое платье с широкими, отороченными мехом рукавами. Густая оборка черного чепца бросала тень на остроносое, как у крысы, лицо. Дама настолько не походила на любое представление об управляющей детской, что мы с матерью просто онемели и поднялись.

– Это та самая девушка? – резким голосом осведомилась дама и тут же брезгливо скривила губы: – А! Вижу.

Вслед за ее презрительным взглядом я опустила глаза и увидела, что на лифе проступили влажные пятна молока. От стыда и горя новые слезы хлынули по щекам.

– Как тебя зовут? – требовательно спросила дама и, не дожидаясь ответа, схватила меня за руку, повернула к окошку, пальцем открыла мне рот и стала пристально вглядываться.

– Гильометта, – ответила за меня матушка. – Мою дочь зовут Гильометта.

Она нахмурилась, видя такое грубое обращение со мной, но слишком оробела, чтобы протестовать.

Мадам Лабонн хмыкнула и отпустила мою челюсть.

– Зубы вроде хорошие, – заметила она, направив острый нос к моему влажному лифу и шумно втягивая воздух. – И запах чистый. Сколько ей?

– Пятнадцать, – сказала матушка, вставая между мной и моей мучительницей. – Это был ее первенец.

– Надеюсь, ребенок умер? Не хватало еще, чтобы в королевскую детскую тащили болезни из грязных лачуг. – Мои рыдания, видимо, ответили на ее вопрос, ибо она удовлетворенно кивнула. – Хорошо. Мы примем ее на испытание. Пять су в неделю, стол и постель. Любой признак жара или молочной лихорадки, и она уходит. – Прежде чем матушка успела оспорить эти условия, дракониха повернулась ко мне. – Прекрати рыдать, милочка, иначе молоко пропадет, и пользы от тебя не будет. Принцессу пора кормить. Я пришлю кого-нибудь, чтобы тебя к ней проводили.