— Да.

Он перевел дух, стараясь, чтобы его улыбка не выглядела уж очень глупой и довольной. В горле у него пересохло и внутри все горело от простого взгляда, брошенного на нее.

— Вы совсем не такой, как я ожидала. Вы и вправду Принц Полуночи?

Улыбка Эс-Ти погасла. Не отвечая, он повернулся к мольберту, снял раму с натянутым холстом, осторожно прислонил ее к стене, сложил мольберт, собрал баночки с краской и отнес все в дом. Затем вернулся за холстом. Внося в дверь незаконченную картину, он увидел, что гостья медленно следует за ним. Она остановилась в оружейной комнате. Эс-Ти один проследовал на кухню, поставил раму на пол и занялся растопкой очага, чтобы немного прогреть сырые каменные стены. Когда он вернулся в оружейную комнату, она все еще стояла перед портретом Харона.

— Извините, — сказала она немного с вызовом.

— За что? Я не виню вас за то, что вы мне не поверили. Не очень-то я теперь похож на Робин Гуда, верно?

Ее голубые глаза холодно изучали его. Она снова обернулась к картине.

— Он у вас здесь, в конюшне?

— Он мертв. — Эс-Ти вернулся в кухню, сдвинул на край стола перепачканные краской тряпки и книги, схватил луковицу и стал рубить ее тупым ножом.

Он услышал, как она вошла. Прекрасная, тоненькая, стройная, с черными ресницами, и она то и дело поглядывала на него — и этот взгляд сулил ему неизбежную гибель. И самое главное — она была разочарована. Он разочаровал ее, оказавшись не таким, как обещала легенда.

Женщины. Он с силой ударил ножом по луковице. Неудивительно, что бедный Немо был от них в таком ужасе. Три проклятых года в одиночестве. Он готов был упасть перед ней на колени, прижаться к ней лицом и умолять позволить ему любить ее.

Он подумал о Хароне[20], о бессловесной преданности животного: теплое дыхание у самого уха — когда он мог еще слышать обоими ушами, — глухой звук удара копытом о сырую землю родной Англии. Все спокойно, все тихо, охрану несет несравненно более чуткий страж, чем человек, чьи прямота и честность всецело вверены мудрости хозяина.

От лука глаза его повлажнели. Он чувствовал ее присутствие. Ярким факелом ворвалась она в холодный хаос его жизни. Какое слепое безрассудство может потребовать от него совершить эта искусительница? Что она может захотеть отнять? Его картину? Немо? Его жизнь?

— Что вы хотите от меня? — резко спросил он.

Она смотрела на неоконченную картину, прислоненную к хлебному ящику.

— Я уже говорила вам.

— Вы хотите учиться фехтованию?

Она кивнула.

Он взмахнул рукой, указывая в угол комнаты:

— Вот шпага. Пара пистолетов. Берите, что вам нравится. — Он вонзил нож в стол. — Больше я ничем не могу вам помочь.

Она неотрывно смотрела на него. Эс-Ти решил не обращать на нее внимания. Взял бадью, вышел из дому, наполнил ее водой у выложенного камнем колодца. Вернувшись, наклонил ее над горшком. Вода хрустальной струей ударилась о чугунные стенки.

— Это потому, что я не мужчина?

Он не ответил и занялся чисткой чеснока, пытаясь сосредоточиться на простых вещах. Уголком глаза он видел ее стройные и сильные ноги, туфли с пряжками, скошенные каблуки, чулки, аккуратно заштопанные разными нитками.

— Это на вкус будет просто ужасно, — сказала она.

— Подумать только, а я был так уверен в себе, что отпустил своего шеф-повара сегодня пораньше.

— Я могу сделать все лучше.

— Как?

— Я знаю как. — Она посмотрела на него из-под ресниц, медленно сжимая и разжимая руки. — У меня талант готовить. И меня этому учили. Могу отлично вести дом, ваши дела, счета. Уже к следующей весне ваш огород даст достаточный урожай, чтобы прекрасно питаться, и еще останется на продажу. Я могу вас хорошо одеть… У меня талант и к шитью.

— И такая скромность.

— Могу сделать из этой развалины дом, достойный вас.

— И вино умеете делать?

— Конечно. Я делала ягодные вина каждый год и мятные настойки. И пиво.

Она говорила голосом образованного человека, ее манеры были манерами высшего общества, но перечисляла она свои умения, словно работала в услужении. Мужская одежда на ней явно принадлежала когда-то аристократу. Он представил себе ее юное тело без этих мужских одежд и тихо вздохнул от охватившего его желания.

Он перевел взгляд выше. Встретился с ней глазами. Она смотрела на него не мигая.

— Я сделаю все, что хотите. Буду спать с вами.

Эс-Ти с такой силой рубанул по головке чеснока, что та разлетелась на куски.

Будь она проклята.

Будь она проклята, будь проклята, проклята, наблюдательная маленькая дрянь.

Он вдруг захотел сказать ей что-нибудь злое, причинить ей боль, как причинило ему боль ее деловое предложение. Но когда увидел ее залившееся жаркой краской лицо и плотно сжатые губы, то понял: она такая молодая, беззащитная и сильная только с виду. Злые слова застряли у него в горле, и он сказал:

— Нет, спасибо.

Он почувствовал, как кровь приливает к голове оттого, что она испытала огромное облегчение от его отказа.

У него две руки, одна голова… неужели он так изменился? Ни одна женщина никогда не жаловалась на его внешность и на его умение любить. Ему никогда, никогда не нужно было покупать их расположение.

Три года искусство заменяло ему все. Когда его одолевала тоска по женщине, он начинал работать: рисовал ураганы, гончих, лошадей, лепил из глины изящные формы. Уставал так, что не мог больше стоять, и засыпал, сидя на стуле.

Он никогда не заканчивал свои работы — не мог решить, лучшая или худшая из них сейчас перед ним.

— Можно, я сяду? — спросила она каким-то странным голосом.

— Да ради Бога, конечно, можете. — Эс-Ти повернулся и увидел, что она падает, — и не успел даже руку протянуть или сделать к ней шаг, как она рухнула на земляной пол.

Какое-то мгновение он стоял в изумлении. Она открыла глаза как раз в тот момент, когда он опустился рядом с ней на колени.

— Все в порядке, не беспокойтесь, — сказала она хрипло, не позволяя помочь ей.

— Какое там, к дьяволу, в порядке!

Она вся горела, и, даже не прикасаясь, он чувствовал жар, исходивший от нее.

— Все в порядке. Я не больна.

Эс-Ти не стал тратить время на разговоры. Подсунул руку ей под плечи, чтобы поднять, но она высвободилась.

— Я здорова, — настойчиво повторила она. — Я просто… давно не ела. Вот и все. — И она села, держась за него.

Он положил руку ей на лоб, но ее голова упала, и она снова потеряла сознание.

Девушка лежала белая как смерть, местами кожа ее была тронута нездоровой желтизной. Он попытался растирать ей руки, но, поняв всю тщетность этого, поднял ее безвольное тело с пола. Она очнулась как раз в тот момент, когда он миновал оружейную комнату, направляясь в спальню.

— Я должна встать. Я не могу заболеть. Я не… могу.

Он поднимался по винтовой лестнице, прижимая ее к себе, проклиная строителей замка за неровные ступени, крутые повороты и узкие проходы. Наконец он подошел к своей спальне, с трудом сохраняя равновесие.

Ее тело глубоко погрузилось в перину. Постель была прохладной и сухой и хранила запах лаванды. И его тела. Она подняла на него глаза и еще раз попыталась приподняться.

— Не надо здесь. Это ваша комната?

— Я не причиню вам вреда.

— Я должна уйти. Оставьте меня. Не прикасайтесь ко мне.

— Я вам ничего не сделаю, ma chérie[21].

— Уходите. Не приближайтесь ко мне.

— Вы больны. Я не собираюсь прибегать к насилию. Вы же больны.

— Нет! Неправда. — Прикрыв глаза, она беспокойно заметалась в постели. Внезапно вновь открыла глаза и устремила на него горящий взгляд. — Да. Пожалуйста, уходите. Я думала… Я надеялась… Что это просто… несвежая еда. Я ошиблась. Голова, как болит голова.

Она приподнялась на локте. Он снова заставил ее лечь и не давал подняться, ругаясь вполголоса. От такой лихорадки умерла его мать — внезапно и ужасно. Все, что он мог вспомнить, так это ее тело в гробу в холодном, отделанном мрамором зале во Флоренции. Его не звали в комнату к больной, а сам он не так уж туда и рвался: семнадцатилетний глупец, не веривший в смерть.

Девушка пыталась сбросить его руки.

— Отпустите меня. — Ей удалось вырваться. — Неужели вы не понимаете? Эта лихорадка смертельна.

— Смертельна? Вы уверены?

Она попыталась вырваться, но не смогла и теперь лежала, тяжело дыша. В ответ на его вопрос она слабо кивнула:

— Я… знаю.

Он повысил голос:

— Откуда вы знаете, черт побери?

Она снова облизнула губы.

— Головная боль. Лихорадка. Не могу… есть. В Лионе две недели назад мне нечем было заплатить. Очень… плохой госпитальный двор. Я ухаживала за больной девочкой. Не могла же я допустить, чтобы они выкинули ее за ворота! У меня не было денег. Я не могла заплатить им за постель для нее.

— А у нее была лихорадка? — вскричал он.

— Простите меня. Но я выпила лекарство. Я думала, что теперь все в порядке. Я должна уйти. Мне нельзя было приходить. Пожалуйста, оставьте меня… быстрее… и я уйду.

В деревне не было врача. В лучшем случае можно было отыскать повивальную бабку. В панике он попытался найти выход. Уже почти стемнело. Даже в середине дня требовалось два часа, чтобы спуститься по каньону. И где уверенность, что, узнав о лихорадке, кто-нибудь согласится пойти с ним, да еще без денег? О том, что денег у него нет, в деревне знали все. Кисти, холст и вино он выменивал у них зачастую на обещания. Все остальное добывал охотой и выращивал сам.

— Уходите, — повторяла она. — Не прикасайтесь ко мне.

Он подошел к узкому окну, толкнул раму и стал напряженно всматриваться в сгущающиеся сумерки. Затем пронзительно свистнул.