Сьюзен Виггз - Прими день грядущий

Лондон, 1774 год

Тик-так… Эти часы двадцать два года, с самого рождения, отмеряли минуты жизни Рурка Эдера. Их неутомимое ровное тиканье сопровождало и немногие радости, и частые беды, выпавшие на долю юноши. Любящие руки матери тысячи раз протирали когда-то темно-красный, но теперь уже пожелтевший от времени корпус. Его собственные пухлые детские пальцы неоднократно тщательно исследовали маленькую, с полпенни величиной, причудливую луну на циферблате. И только отцовские руки не нанесли часам особого вреда, чего нельзя сказать о Рурке и матери.

Тик-так… Ростовщик поднял седую патлатую голову, вслушиваясь в тиканье и тыча грязным пальцем в отполированный временем корпус, затем посмотрел на Рурка Эдера.

– Два фунта десять шиллингов, – наконец произнес он.

Рурк тяжело вздохнул, выражение его лица стало напряженным. В другое время столь мизерная сумма рассмешила бы Рурка, но сейчас он очень нуждался в деньгах. Во всяком случае, это было почти на два фунта больше, чем он имел, и на четырнадцать шиллингов больше, чем ему предложили в предыдущем ломбарде.

Тик-так… Все-таки Рурк колебался: нелегко расстаться с единственной вещью, которая осталась от матери, с последним напоминанием о ее короткой жизни. Но он знал, что Матильда Эдер поняла бы мечту своего единственного сына, даже если за нее приходилось платить так дорого. Сердце Рурка сжалось при мысли о матери: она постоянно болела последние десять лет и вот уже десять дней как навсегда ушла из жизни.

Тик-так… На улице Рурк догнал Генри Пиггота, колониального агента. Тот сразу заметил отсутствие часов и вопросительно взглянул на юношу. Рурк назвал сумму, полученную за них.

– Но этого недостаточно, друг мой! – воскликнул Генри. – Этих денег едва хватит на дорогу, а ведь еще надо заплатить налог за наследство, – он выразительно похлопал себя по карману, в котором лежали документы на владение землей.

Неподалеку от них, протянув страшную руку, молила о подаянии какая-то нищенка. Почти не замедляя шаг, Рурк положил ей на ладонь монетку.

– Черт возьми, парень! – выругался Пиггот. – Какого дьявола ты это делаешь?

Рурк пожал плечами:

– Возможно, чтобы напомнить себе самому, что как бы мало я не имел, все-таки это немного больше того, чем владеют некоторые.

– Если будешь так разбрасываться, скоро не станет и этого, – презрительно фыркнул Пиггот и заговорил о другом: – А все-таки, как насчет денег на дорогу? «Благословение» отправляется меньше, чем через неделю. Кстати, ты как-то упоминал о своей кузине…

– Нет, – быстро возразил Рурк. – Только не Анжела. Мы едва знакомы. Я не смогу попросить у нее денег.

– Что это? – вскипел Пиггот. – Демонстрация гордости? Вряд ли сейчас подходящее время для этого, друг мой!

Рурк ничего не ответил на это, однако взял у спутника пакет с документами на землю и направился в сторону Вест-Энда.

Когда Рурк вышел из особняка на Бедфорд-Роу, по мрачному выражению его лица Генри Пиггот сразу понял, что визит к кузине оказался напрасным. Рурк аккуратно закрыл за собой дверь, но с такой силой стукнул кулаком по каменному выступу на крыльце, что Пиггот поморщился. Это была реакция человека, которого жизнь била уже много раз.

Пиггот достал маленькую костяную зубочистку и начал ковырять в зубах, глядя на молодого человека с сочувствием и интересом.

Рурк Эдер смотрелся абсолютно неуместно в этом богатом и элегантном районе: словно могучий раскидистый дуб среди подстриженных под гребенку кустиков. Его лучший выходной костюм состоял из туго обтягивающего широкие плечи сюртука, хлопчатобумажной рубашки, которая, судя по всему, знала и лучшие времена, и неопределенного цвета штанов; на башмаках, даже после яростной чистки, были заметны следы угольной пыли. Густые огненно-рыжие волосы юноши почти доставали до плеч и были связаны на затылке. Сильная грубая рука Рурка крепко сжимала пакет с документами. Пиггот подумал, что она выглядела бы более естественно на рукоятке плуга, и неожиданно осознал, что видит перед собой фермера – человека, сделанного, чтобы работать на земле, а не владеть ею.

Пиггот убрал зубочистку и вздохнул. Ужасно, что единственная родственница Рурка, Анжела Бримсби, только что явно отказалась помочь юноше. Если бы удалось найти деньги на дорогу и на уплату налогов, Рурк мог бы получить в Вирджинии наследство дядюшки – хорошую крепкую ферму Дэнсез Медоу.

Тем временем Рурк пересек улицу и зашагал в ногу с Пигготом. Губы его были крепко сжаты, пронзительные голубые глаза смотрели прямо перед собой.

– Они хотя бы выслушали тебя? – спросил после долгого молчания Пиггот.

Рурк пожал плечами.

– Анжела, похоже, боялась, что я испачкаю кушетку, а ее муж, Эдмунд, так и не убрал от носа табакерку, – юноша мрачно усмехнулся. – Они были не готовы к моему визиту. Несмотря на то, что моя мать и мать Анжелы – сестры, в их семье постарались забыть об этом. Мы всегда считались бедными родственниками из Сент-Джайлза. Тем не менее, кузина с удовольствием взяла квитанцию на часы. Это была единственная вещь в нашей семье, которая вызывала у нее зависть.

– Ты рассказал им про ферму? – нахмурился Пиггот. Он двадцать лет жил в Вирджинии, считал себя большим патриотом колонии и вот уже несколько недель пытался помочь Рурку Эдеру уехать туда. – Бог мой, Дэнсез Медоу уже десять лет дает отличный доход: больше сотни бушелей[1] пшеницы с акра! Половину урожая можно продать, отправив на корабле вниз по реке. При этом налоги не будут превышать и пяти шиллингов.

Рурк рассердился:

– Да, но это всего лишь на пять шиллингов больше, чем есть у меня!

– Знаю, знаю, – примирительно сказал Пиггот. – Я бы и сам одолжил тебе денег, но я сейчас на мели. Уже несколько месяцев я улаживаю в Англии чужие дела, у меня остались только деньги на невесту.

– На невесту?

Пиггот усмехнулся и похлопал себя по жилету, в котором у него был спрятан кошелек.

– У нас не хватает женщин, поэтому мужчин часто посылают в Англию за невестами.

Некоторое время они шли молча мимо унылых кирпичных фасадов с аккуратно подстриженными живыми изгородями. Вокруг прогуливались нарядно одетые люди, наслаждаясь свежим весенним вечером. То и дело мимо проезжали золоченые экипажи.

Наконец Пиггот спросил:

– Что ты теперь собираешься делать, Рурк?

– Сейчас я не хочу думать об этом.

Пиггот понимающе кивнул:

– Тогда идем. Я знаю место, где на пенс можно напиться, на два пенса напиться до полусмерти, а потом совсем бесплатно заснуть.

Пруденс Мун нервно теребила платок маленькими изящными руками. Глаза ее были полны слез.

– Прости, Господи, я знала, что это грех, но все же отдалась ему.

Услышав эти слова, Женевьева Элиот оторвала взгляд от бурлящего жизнью порта и с недоверием посмотрела на Пруденс.

– Пру, – она взяла подругу под руку. – Ради всего святого, о чем ты говоришь?

Пруденс тяжело вздохнула; по ее щекам потекли слезы.

– Я была любовницей мистера Бримсби, – убито сказала она.

– Черт возьми! – не сдержавшись, воскликнула Женевьева.

Она попыталась представить Пруденс Мун в объятиях человека, у которого девушка работала гувернанткой, и не смогла. Эдмунд Бримсби был одним из тех самовлюбленных и бесцветных людей, чья жизнь не оставляет никакого следа. Пруденс же казалась настолько сдержанной и застенчивой, что даже Женевьева, которую часто называли фантазеркой, не могла вообразить их вместе.

– Бримсби? – переспросила девушка, решив, что ослышалась.

Пруденс печально кивнула.

– Все началось на Рождество. Эдмунд – мистер Бримсби – зашел в классную и сказал мне… – она прижала кулачки к заплаканным голубым глазам. – Неважно, что он мне сказал. Но той ночью мы стали любовниками и были ими четыре месяца. Все это время я жила только его ночными визитами. А каждый раз, когда Эдмунд не приходил, частица меня словно умирала: я думала, что он меня бросил.

– О, Пру! – Женевьева сжала своей сильной рукой хрупкую руку подруги, потом ласково погладила ее.

С Темзы дул сильный ветер, поднимая в воздух черные облака угольной пыли. Было темно, как в аду.

– У меня будет ребенок, Дженни.

Шум порта резко усилился в ушах Женевьевы, но даже крики и ругань грузчиков не смогли изменить ужасного смысла слов подруги. Женевьева посмотрела на чаек в небе с напрасной надеждой найти решение возникшей проблемы где-то наверху. Но увидела только вечный тоскливый лондонский туман, да услышала крики птиц, вливающиеся в какофонию порта.

– Бримсби знает? – наконец спросила девушка. Пруденс покачала головой:

– И не узнает. Мне придется уехать. Говорят, для таких, как я, есть специальные места, – она горько заплакала, закрыв руками лицо.

Звуки ее рыданий разрывали на части сердце Женевьевы: ей было нечем помочь подруге.

– Куда же ты поедешь, Пру? Ведь у тебя нет ни лома, ни друзей, кроме меня, ни денег?

– Я справлюсь.

Женевьева с сомнением посмотрела на Пруденс. Девушка выглядела маленькой и хрупкой, как фарфоровая куколка. Пруденс Мун разбиралась в таких науках, как география и французский язык, но абсолютно не обладала находчивостью и самостоятельностью. Жизнью Пруденс всегда кто-то руководил: сначала священник, который воспитывал ее, потом семья, в которой она служила. Ей никогда не приходилось принимать серьезных решений. Женевьева была уверена, что одна Пруденс не сможет прожить и недели.

Девушки отправились на Бедфорд-Роу. По дороге Женевьева попыталась еще раз переубедить подругу.