— Мисс Лиззи, — обратилась Яшма к Элизабет после визита доктора Уайлера, — отпустите меня из дома. Хун Чжи из аптеки говорит, что у меня слабое сердце, и хочет полечить меня иголками. Крылышко Бабочки уже согласилась заменить меня — Нелл она не нужна, и ей нечем заняться.

— Ну конечно, ступай, Яшма, — закивала Элизабет и вдруг встревожилась: — Надеюсь, за свободные дни тебе все еще платят? В последнее время мистер Александр помешался на экономии.

— О да, мисс Лиззи, мне заплатят.

— Скажи, а сколько вам платят? Я спрашиваю просто так, из любопытства.

— Больше, чем старшим рабочим на руднике. Мистер Александр говорит, что слуг надо беречь — нас труднее найти.

— Слава Богу! Ты уже решила, как проведешь свой отпуск?

Яшма искренне удивилась.

— В Кинроссе, мисс Лиззи. Сначала полечусь у Хун Чжи. А жить буду у мисс Теодоры, которая как раз красит дом. Я ей помогу.

— Какой же это отдых, Яшма?

Но Яшма поспешила уйти, ликуя от того, что первая часть плана выполнена успешно. Уложив саквояж, она спустилась с горы в вагоне. У подножия ее уже ждала недоумевающая Теодора Дженкинс.

Несмотря на то, что времена уроков музыки в Кинросс-Хаусе остались в прошлом — Нелл давно превзошла учительницу, а Элизабет после рождения Анны утратила к музыке всякий интерес, — Теодора Дженкинс прижилась в Кинроссе. Благородный сэр Александр назначил ей щедрую пенсию — за что, она понятия не имела — и предоставил в ее полное распоряжение миленький домик. Теодора давала уроки музыки и пения местным детям, подающим надежды, играла на великолепном органе в церкви Святого Андрея, состояла во всех клубах и обществах города — от клуба садоводов до любительской театральной труппы. Хлеб ее выпечки пользовался шумным успехом и каждый год получал первые призы на городской выставке, но застенчивая и благодарная Теодора уверяла, что все дело в чугунной газовой плите, которую сэр Александр распорядился установить у нее в кухне.

Он такой сложный человек, этот сэр Александр! Теодора подозревала, что для близких и любимых он готов на все, но для тех, кого недолюбливает или просто причисляет к своим рабочим, даже пальцем не шевельнет — разве что и впредь будет заботиться, чтобы город Кинросс превосходил все города округи. К сожалению, он уволил китайцев, благодаря которым в Кинроссе было так чисто и красиво.

А недавно Яшма зашла и попросила разрешения пожить несколько дней у Теодоры, пока Хун Чжи из китайской аптеки лечит ее больное сердце иголками. Просьба удивила Теодору: почему бы Яшме не поселиться в отеле у Руби или не ездить каждый день на гору и с горы в вагоне? Впрочем, Руби снискала славу строгой и прижимистой хозяйки, и, наверное, поездку в вагоне после сеанса иглоукалывания трудно перенести. Кто знает! В одном Теодора Дженкинс была твердо уверена: уж она-то никому не даст колоть ее иголками!

— Ах, бедная девочка! — причитала она за ужином — рагу из капусты и картофеля. — Неудивительно, что ты заболела — совсем исстрадалась за нее!

— Хун Чжи говорит, что мне станет легче, как только мы найдем виновника, — объяснила Яшма, которая очень любила капустное рагу.

— Да-да, он прав, но, увы! Никто ничего не знает. — Теодора увидела, что тарелка Яшмы пуста. — Боже мой, я совсем отвыкла готовить на двоих! Хочешь, я поджарю тебе гренки? Или лучше кекс с маслом?

— А можно мне кекса, мисс Теодора? Завтра я сама приготовлю свинину по-китайски, с рисом и яйцами, и кокосовый заварной крем на десерт.

— О, для разнообразия это было бы чудесно! Дождаться не могу!

— Вы ведь знаете всех в Кинроссе, мисс Теодора, еще лучше, чем мисс Руби. Она-то видит мужчин, которые заходят в отель выпить, но не все могут себе это позволить даже по праздникам. И потом, мисс Руби не ходит в церковь, — сказала Яшма, уплетая ломоть кекса, щедро намазанный маслом.

— Верно, — кивнула ее собеседница.

— Подумайте хорошенько, мисс Теодора. Вспомните всех одиноких мужчин, которые живут в Кинроссе или часто приезжают сюда.

— Уже пыталась.

— Значит, плохо вспоминали, — невозмутимо парировала Яшма.

И она дала Теодоре возможность перевести разговор на ремонт дома — оказалось, что красить его надо снаружи.

— Сэм согласился покрасить его в кремовый цвет с коричневой отделкой. Я уже закупила для него краску, кисти и наждачную бумагу, как он просил. Завтра и начнет.

— Сэм? — нахмурившись, переспросила Яшма. — Какой Сэм?

— Сэм О'Доннелл. Один из рудокопов, которых уважаемый сэр Александр уволил в прошлом году, в июле. Остальные перебрались в Брокен-Хилл или в Маунт-Морган, а Сэм решил остаться. Он одинокий, непьющий, по воскресеньям ходит к вечерне в церковь Святого Андрея и поет прекрасным альтом. На маляра Скриппса надежда плохая — как жаль, Яшма, что некоторые мужчины предпочитают спиртное заботе о своих близких! Вот Сэм и решил красить дома, кому понадобится, и другую работу берет, когда красить нечего: колет дрова, копает картошку, возит уголь. — Разговорившись, Теодора раскраснелась. — А мне он никогда не отказывает, потому что я даю ему целый каравай в придачу к нескольким шиллингам, которые он просит за работу. Дом он обещал покрасить всего за двадцать фунтов, притом как полагается: подпалить старую краску, счистить ее, обработать стены наждачной бумагой. Все честь по чести. Раз уж уважаемый сэр Александр пустил меня в этот дом, я обязана содержать его в порядке за свой счет.

— А где живет Сэм? — спросила Яшма, пытаясь представить таинственного маляра.

— Где-то возле плотины, в палатке. У него такой большой чудной пес по кличке Ровер — эти двое неразлучны. Завтра ты увидишь их обоих.

Наконец Яшма вспомнила, откуда знает это имя:

— Сэм О'Доннелл? Это не тот, который перед забастовками привез сюда деятеля из профсоюза, Бэду… как бишь его…

— Чего не знаю — того не знаю, дорогая, но рудокопы его недолюбливают. В отличие от всех остальных — я про женщин Кинросса, которым самим трудно колоть дрова и копать картошку. Сэм незаменим, особенно для тех, у кого нет мужей, как у меня.

— Похоже, этот Сэм умеет охмурять женщин, — заметила Яшма.

Теодора встрепенулась и стала похожа на взволнованную курицу.

— Нет-нет, что ты! — затараторила она. — Сэм — истинный джентльмен: в чужой дом он никогда не зайдет, будет ждать, когда ему протянут в окно чашку чаю с печеньем. — И вдруг ее осенило: — Яшма, неужели ты подозреваешь Сэма? Это не он, клянусь тебе, не он! Сэм так добр к женщинам, он такой почтительный, и потом, мне всегда казалось, что он… не то чтобы равнодушен к ним… словом, ты меня понимаешь.

— Стало быть, его тянет к юношам? Или к мальчикам? — уточнила Яшма.

Теодора возмутилась:

— Яшма, как не стыдно! Нет-нет, я совсем не то имела в виду! Просто он, по-моему, доволен своей жизнью. Есть в городе несколько вдовушек, которые… ну, ты понимаешь… делали ему авансы, но он отказал им так тактично, что никто не обиделся. К примеру, миссис Хардакр и молодая, и хорошенькая, и при деньгах, а Сэм ей даже дом не стал красить.

— Вы так защищаете его, мисс Теодора! Придется вам поверить.

Теодора начала убирать со стола посуду и вдруг пожалела, что пустила к себе Яшму. А если она обидит милого Сэма, пристанет к нему с расспросами? Меньше всего Теодора хотела лишиться старательного маляра и помощника в других делах. Ох, Господи, Господи!


На следующее утро ровно в семь, когда Сэм О'Доннелл явился снимать слой старой краски, Яшма вышла вместе с Теодорой, чтобы поприветствовать его.

«Для белого даже слишком хорош собой, — решила она. — Рослый, гибкий, со слишком длинными жилистыми руками бывшего стригаля, светловолосый, а глаза так и искрятся, и цвет постоянно меняется — то они голубые, то серые, то зеленоватые». Яшму он окинул равнодушным взглядом, но не потому, что сразу признал в ней китаянку. Она сохранила былую красоту, благодаря примеси крови белых ее глаза были большими, широко раскрытыми, как у олененка. Яшма знала, что нравится как белым, так и китайцам. Но Сэма О'Доннелла ее прелесть не тронула. И с Теодорой, которая при виде его раскраснелась, он обращался безукоризненно вежливо, но не подал ей ни малейшей надежды, давая понять, что он только друг — не более.

За Сэмом плелся большой пес новой породы, выведенной овцеводами: с шерстью стального цвета и громадной черной головой. Янтарные глаза зверя смотрели настороженно, бдительно, чуть зловеще. Казалось, только хорошее воспитание мешает ему бросаться на людей.

Сэм осмотрел приготовленные Теодорой краски и кисти, кивнул и вытащил из своей сумки с инструментами паяльную лампу.

— Спасибо, мисс Джей, вы мне помогли. — И он начал заправлять резервуар лампы спиртом.

Судя по всему, в зрителях он не нуждался. Теодора ушла в дом, Яшма последовала за ней, в дверях оглянувшись через плечо. Но Сэм О'Доннелл на нее не смотрел: он сосредоточенно возился с лампой. «Нет, — мысленно вздохнула Яшма. — Сэм О'Доннелл ни при чем».

Семь дней она бродила по городу, побывала и в китайском квартале, и в «городе пагод» Суна, беседовала со всеми, кого встречала, хотя не все белые и китайцы соглашались отвечать на ее вопросы. Но Яшма давно привыкла к расовым предрассудкам, не принимала их близко к сердцу и упрямо шла к своей цели «методом трех шагов»: пощупай почву, найди точку опоры, нанеси удар. Отвлечь Яшму от этого занятия не могло ничто.

Расспросы о Сэме О'Доннелле толком ничего не дали. Жены рудокопов презрительно фыркали, но те горожане, кто не имел отношения к рудникам, были расположены к Сэму. Преподобный Питер Уилкинс, застигнутый за уборкой алтаря, хорошо знал Яшму — как няньку Анны, которая терпеливо ожидала у ворот церкви, когда окончится воскресная служба. Он был бы рад указать ей коварного соблазнителя, но только развел руками. О Сэме О'Доннелле он сказал: