– Могла бы и прифрантиться – не переломилась бы, – заметила Руби, закуривая сигару.

– Я-то – да, а вот тебя курение когда-нибудь убьет, – не осталась в долгу Нелл.

– Не увиливай. Знаешь, в чем твоя беда? Вот тебе ответ: ты хочешь быть похожей на мужчину.

– Нет, я просто стараюсь ничем не напоминать, что я женщина.

– Один черт. Сколько тебе уже?

– На Новый год будет двадцать два.

– И до сих пор девственница.

Нелл густо вспыхнула и сжала губы.

– А это, черт возьми, не твое дело, тетя Руби! – огрызнулась она.

– Мое, мисс Докторица. Ты уже знаешь, как устроены люди. Но в жизни ни черта не понимаешь, потому что сама не живешь. Ты же зубрила, Нелл. Автомат. Да, в университете тобой довольны. Тебя даже уважают, хотя и недолюбливают. Ты с боем прокладываешь себе дорогу к выбранной профессии, как твой отец прорубался через эту гору. Каждый день ты видишь смерть и другие трагедии. Потом идешь домой, на Глиб-Пойнт-роуд, где умирает твоя сестра. Но собственной жизни у тебя нет. А это значит, что ты понятия не имеешь, как обращаться с пациентами, хоть и стараешься проявлять к ним сочувствие. И потому упускаешь важное, что тебе пытаются втолковать, не учитываешь ту мелочь, которая может исказить диагноз.

Ярко-синие глаза смотрели на нее в упор, потрясенно и сконфуженно, словно глаза ожившей статуи.

Нелл молчала, а искры ее гнева быстро гасли в холодном воздухе столкновения с действительностью.

– Нелл, милая, не пытайся переделать себя, не превращайся в мужчину – это будет стоить тебе карьеры. Твое платье уместно в больнице или в лаборатории, но оно не к лицу юной, полной сил девушке, которой следовало бы гордиться своей женственностью. Ты уже пробилась через самую неприступную преграду, так зачем вызывать у мужчин злорадство, старательно подражая им? Еще немного, и ты начнешь носить брюки – не спорю, иногда они удобны, но член и прочее хозяйство тебе все равно не отрастить, как ни пыжься. Так образумься, пока не поздно. Только не говори, что на этом вашем факультете не устраивают вечеринки и балы и что тебе вообще некогда напомнить паршивым ублюдкам, что ты истинная женщина. Пусть зарубят себе на носу, Нелл! А практичную одежду оставь для работы. Начни с кем-нибудь встречаться – все равно с кем. Попробует распустить руки – ну что ж, ты знаешь, как поставить его на место. А если рядом окажется тот, кто тебе по душе, позволь себе увлечься им! Не бойся любить и страдать! Ради самой себя можно и не такое стерпеть. Узнай, каково сомневаться в себе после очередной ссоры и твердить, что это ты виновата, и только ты, никто другой. А потом посмотреть в зеркало и расплакаться. Это и есть жизнь.

У Нелл пересохло в горле, она судорожно сглотнула и облизнула губы.

– Ясно. Ты права, тетя Руби.

– И хватит звать меня тетей, я для тебя просто Руби. – Она вытянула перед собой руки, сжала пальцы в кулаки, разжала и покачала головой. – Пальцы сегодня совсем не слушаются. Поиграй за меня, Нелл. Только… – она вздохнула, – только не Шопена. Лучше Моцарта.

Музицирование уже давно стало для Нелл единственным отдыхом. Улыбнувшись Руби, она смело направилась к роялю, не стесняясь жалкого бурого платья, и открыла программу ликующим Моцартом и цыганским Листом. Вскоре и Руби присоединилась к ней, и вдвоем они спели под аккомпанемент рояля несколько оперных дуэтов, закончив импровизированный концерт излюбленными популярными песнями «Я увезу тебя домой, Кэтлин» и «Две девы в голубом».

На свой день рождения Нелл нарядилась в платье из сиреневого шифона. Ей оно было коротковато, но шелковые чулки и модные сиреневые туфельки Руби превратили недостаток в достоинство, подчеркнув стройность ног девушки. Волосы она уложила так, чтобы придать округлость вытянутому лицу, а Элизабет одолжила ей искрящееся аметистовое ожерелье. Довольная Руби отметила шок и восхищение на лице Донни Уилкинса и то, как гордо и торжествующе поглядывает на Нелл отец. «Умница, Нелл! Ты только что спаслась от участи старой девы – чуть ли не в последнюю минуту. Хотела бы я, чтобы Ли смотрел на тебя такими же восторженными глазами, как Донни! Но он, увы, не видит вокруг никого, кроме твоей матери. Господи Иисусе, ну и путаница!»


Нелл уехала через два дня, прежде поговорив с Элизабет об Анне. Разговор с отцом дался ей нелегко, но соответствовал представлениям Руби о настоящей жизни, полной любви и страданий.

– Не хочется взваливать на тебя эту ношу, – признался Александр, – но ты же знаешь, как мама относится ко мне. Если о близкой смерти Анны она услышит от меня, то замкнется в себе и не сможет выплакаться. А с тобой она даст волю своему горю, и ей станет легче.

– Понимаю, папа, – вздохнула Нелл. – Я справлюсь.

И она сдержала слово: расплакалась сама, дав Элизабет шанс крепко обнять ее, безутешно разрыдаться, излить страшное, непоправимое и безнадежное горе. Больше всего Нелл боялась, что Элизабет захочет в последний раз увидеться с Анной, но она промолчала. Казалось, выплакавшись, она уже простилась с младшей дочерью.

До поезда Нелл провожал Ли: Александр следил за проведением взрывных работ, отменить которые было никак нельзя, а Элизабет в широкополой шляпе удалилась в парк к розам, чудом пережившим жару.

Нелл не была близко знакома с Ли, внешне он чем-то напоминал ей симпатичную рептилию. Если бы она знала, как Элизабет привыкла мысленно называть его, она сочла бы сравнение метким. Даже в рабочей одежде Ли оставался джентльменом до кончиков ногтей, англичанином с рафинированным акцентом, но под внешним лоском кипели опасные, бурные и притягательные страсти. Таких мужчин Нелл не понимала и недолюбливала. Неприязнь мешала ей разглядеть в Ли мягкость, благородство и преданность.

– Опять впряжешься в больничную лямку? – спросил он, усаживаясь в вагон подъемника.

– Да.

– Тебе нравится?

– Нравится.

– А я – нет.

– Верно.

– Почему?

– Ты когда-то осадил меня. Помнишь Отто фон Бисмарка?

– Боже мой! Тебе же было всего шесть лет. Но я вижу, ты до сих пор обижена. Очень жаль.

До станции они добрались молча, Ли внес вещи Нелл в отдельное купе.

– Вопиющее сибаритство, – оглядевшись, заметила Нелл. – Я к нему так и не привыкла.

– Со временем от него придется отказаться. Не вини Александра за то, что он гордится плодами своих трудов.

– Со временем? Что ты имеешь в виду?

– Видишь ли, со временем из-за налогов такое вопиющее сибаритство станет непозволительной роскошью. Хотя вагоны первого и второго классов будут всегда.

– Мой отец любит тебя как родного, – резко объявила Нелл и села.

– И я его люблю.

– А я его разочаровала, занявшись медициной.

– Да, разочаровала. Но не потому, что хотела отомстить, – это ранило бы его еще сильнее.

– Мне следовало бы полюбить тебя. А я почему-то не могу.

Ли поднес к губам ее руку и поцеловал.

– Надеюсь, ты никогда не поймешь почему. Всего хорошего, Нелл.

И он ушел. Нелл услышала, как прогудел поезд, как гудок заглушила какофония лязга, скрипа и хрипа, предвещающая отправление. Нелл хмурилась. О чем это он говорил? Порывшись в дорожном саквояже, она достала учебник фармакологии и уже через несколько минут забыла и о Ли, и о сибаритской роскоши отцовского вагона. Приближался третий год учебы, а вместе с ним и экзамены, на которых проваливалась половина студентов. Но Нелл Кинросс не собиралась сдаваться, даже если ради этого придется пожертвовать личной жизнью. К черту парней – на них нет времени!


В том году лето продолжалось необычно долго и уступило место осени только 15 апреля 1898 года.

14 апреля во время приступа эпилепсии умерла Анна. Ей был двадцать один год. Тело доставили в Кинросс и похоронили на вершине горы; на панихиде присутствовали только Александр, Нелл, Ли, Руби и преподобный мистер Питер Уилкинс. Александр сам выбрал место для могилы недалеко от своей картинной галереи, под гигантскими эвкалиптами с белоснежными стволами, напоминающими колоннаду. Элизабет не провожала дочь в последний путь – она присматривала за Долли, которая резвилась у бассейна по другую сторону дома. Дверь дома, выходящую к могиле, Нелл предложила навсегда заколотить.

Позднее, когда Ли, Руби и мистер Уилкинс уехали, а Нелл с отцом расположились в библиотеке, Элизабет добрела до холмика сладковато пахнущей, еще влажной земли и украсила его всеми розами, какие только сохранились в саду.

– Покойся с миром, невинная моя девочка, – прошептала она и скрылась в буше.

Небо на севере заволокли косматые зловеще-синие грозовые тучи, края которых курчавились над разбегающимися белыми облаками, словно морские волны; последнее дыхание лета обещало буйство стихий. Но Элизабет ничего не замечала, углубившись в буш, откуда в преддверии бури разбежались все обитатели. Она ни о чем не думала осознанно, в голове у нее теснились тысячи, миллионы воспоминаний об Анне, заслоняя собой небо, буш, день.

Гроза приближалась, все вокруг залил призрачный грязно-желтый свет, в воздухе сладко и удушливо запахло озоном. Без предупреждения сверкнула молния, по небу раскатился гром. Элизабет ничего не видела. В себя она пришла, когда промокла под ливнем до нитки, и то лишь потому, что тропа свернула к ручью, побежала по его грязному берегу – такому скользкому, что Элизабет не удержалась на ногах. «Так мне и надо, – равнодушно думала она, стоя на четвереньках и ослепнув от дождя. – Так и надо. Так и должно быть».

* * *

– Слава богу, погода переменилась, – сказала Нелл Александру, в эркерное окно библиотеки наблюдая, как начинается гроза.

Он вздрогнул:

– Могила Анны! Надо накрыть ее!

И он выбежал под дождь, а Нелл поспешила на кухню, созывать прислугу на помощь.

Александр вернулся мокрый и дрожащий. За какие-нибудь двадцать минут температура понизилась на сорок градусов, налетел свирепый ветер.

– Что там, папа? – спросила Нелл, подавая ему полотенце.