– Спасибо, Мэгги, – произнесла Руби, прикуривая очередную сигару от окурка предыдущей. – Ты что-нибудь слышала?

– Нет, мэм, ничего.

– Не одобряешь курильщиков, да?

– Да, мэм.

– Жаль. Только запомни, Мэгги: я тебя насквозь вижу.

Вздернув голову, миссис Саммерс удалилась широкими шагами.

– Ты нажила себе врага, Руби, – с усмешкой заметила Констанс. – Удивительно все-таки, как богатство меняет положение женщины в обществе.

– И то правда. Заседать в совете директоров компании «Апокалипсис» куда как приятнее, чем делать под столом минет за пять фунтов, – отозвалась Руби, выпуская дым.

– Руби!

– Все-все, уже молчу, – ухмыльнулась она, – но только потому, что наша малютка наверху, быть может, уже при смерти. Ничего не могу с собой поделать – люблю шокировать людей.


Александр разрывался: его безудержно тянуло в комнату Элизабет, но внутренний голос настойчиво повторял, что роды – женская забота, а из всех мужчин видеть их позволительно лишь врачам. Сэр Эдвард пообещал держать его в курсе событий, как и Яшма, которая сновала вверх-вниз по лестнице каждые полчаса, вытаращив глаза от ужаса и сострадания. Благодаря ей Александр знал, что начались судороги, но повторяются они нечасто, поэтому сэр Эдвард надеется, что ребенок успеет появиться на свет.

Неужели Элизабет сказала правду? О том, что он скоро возненавидит ее? Если в душу к нему и закралась ненависть, то лишь потому, что ему, Александру Кинроссу, было невыносимо думать, что сейчас его жена страдает только из-за него.

«В пятнадцать лет я сбежал из дома и все эти годы добивался всего, о чем мечтал. Скоро мне тридцать три, а я уже достиг того, что другие мужчины получают годам к семидесяти. У меня стальная воля, моя власть почти неограниченна, я могу диктовать свои условия болванам из Сиднея, которые возлагают все надежды на политику и живут на широкую ногу, не имея достаточных доходов. Я главный пайщик самого прибыльного золотого рудника в мировой истории, мне принадлежат уголь, железо, земли, целый город и железная дорога. Но несмотря на все это, я не в силах хотя бы просто понравиться семнадцатилетней девчонке, не говоря уже о том, чтобы завладеть ее сердцем. Я дарю ей драгоценности, а она морщится так, словно ее тошнит. Касаюсь ее, а она съеживается и леденеет. Пытаюсь поговорить – отделывается односложными ответами и всем видом дает понять, что разговор ей неинтересен. Ее единственные друзья – женщины: в Руби она вцепилась с жадностью малого ребенка. Ничего себе история».

Его мысли двигались по замкнутому кругу, повторяя свой путь бесчисленное множество раз, до тех пор, пока в четыре часа утра в библиотеку не заглянул сэр Эдвард. Он еще не успел надеть сюртук и опустить закатанные рукава рубашки, только снял забрызганный кровью передник. Но на лице играла улыбка.

– Поздравляю вас, Александр. – Он протянул руку. – У вас здоровенькая девочка. Восемь фунтов.

Девочка… Так он и думал.

– А Элизабет?.. – с замиранием сердца спросил он.

– Эклампсия отступила, но только через неделю я смогу с уверенностью сказать, что опасность миновала. Судороги могут возобновиться в любой момент, хотя лично я считаю, что сульфат магния сделал свое дело.

– А мне можно подняться к ней?

– Я за вами и пришел.

В спальне по-прежнему резко пахло карболкой – неприятный запах, но лучше тошнотворной вони крови или тлена. Элизабет лежала на спине, умытая, переодетая, с плоским животом. Александр опасливо приблизился к ней, остро сознавая, что жизнь не подготовила его к подобным встречам. Глаза Элизабет были открыты, лицо казалось серым от усталости, из трещин в уголках губ сочилась кровь.

– Элизабет… – позвал он и наклонился, чтобы поцеловать ее в щеку.

– Александр, – она слабо улыбнулась, – у нас дочка. Извини, что не сын.

– А я ничуть не жалею! – искренне воскликнул Александр. – Чарлз давно объяснил мне, что дочери даже лучше. Как ты?

– Гораздо лучше. Сэр Эдвард говорит, что судороги могут повториться, но мне что-то не верится.

Александр поднес ее ладонь к губам и поцеловал.

– Маленькая мама, я люблю тебя.

Ее сияющие глаза потускнели.

– Как мы ее назовем?

– А как ты хотела бы?

– Элеонора.

– В школе ее будут звать Нелл.

– Мне нравится. А тебе?

– Тоже. Хорошее имя, не смешное и не напыщенное. А можно мне на нее посмотреть?

Подошла леди Уайлер с тугим свертком и вложила его в руки Элизабет.

– Я тоже еще не видела ее, – сказала Элизабет и откинула угол детского одеяльца. – Ах, Александр! Какая прелесть!

Густой черный хохолок, глазки, сощуренные от яркого света газовой лампы, сизоватая и будто смазанная жиром кожа, крохотный разинутый ротик…

– Д-да, – неловко кашлянув, согласился Александр. – Она красавица, наша малышка Элеонора. Элеонора Кинросс. Звучит!

– Вот увидите, она будет папиной дочкой, – весело пообещала леди Уайлер, забирая ребенка. – Как все первые дочери.

– Не могу дождаться, – ответил Александр и вышел из спальни.

Учеба, образование… Сначала нанять гувернантку, потом – хорошего учителя, чтобы подготовил ее в университет. Образование – это все.

«В сиднейскую школу я ее не отправлю, не доверяю я тамошним учителям. Нелл – да, это звучит лучше, чем Элеонора, – останется под моим присмотром. И пусть Констанс даже не пытается убедить меня, что девочкам необходимо общаться, учиться флиртовать и вращаться в свете. Да, будущее моей дочери предопределено: высшее образование, языки и история и Ли Коствен в мужья. Если удача мне еще не изменила, следующим родится мальчик, но ставку я сделаю на Нелл и Ли. В жилах моих внуков будет течь моя кровь и кровь Руби – завидное наследие!»


Сэр Эдвард и леди Уайлер покинули Кинросс-Хаус через восемь дней после рождения малышки Элеоноры. Судороги у Элизабет не возобновлялись, силы быстро возвращались к ней. Врач посоветовал счастливым родителям шесть месяцев воздерживаться от исполнения супружеских обязанностей, но обнадежил, что вторая беременность пройдет легче. Эклампсия – недуг первых беременностей.

Беспокойство у сэра Эдварда вызывала только выбранная Элизабет кормилица, поскольку у нее самой молоко так и не появилось. Выкормить малышку предстояло кузине Яшмы и Жемчужины по имени Крылышко Бабочки – ее ребенок умер примерно в то же время, когда родилась Элеонора. Но молоко китаянки?!

– Еще неизвестно, подойдет ли оно вашему ребенку, – увещевал врач. – Все расы в мире разные, и, возможно, молоко матери, принадлежащей к одной расе, не годится для ребенка, принадлежащего к другой.

Очень вас прошу, миссис Кинросс, постарайтесь найти белую кормилицу!

– Чепуха! – отвечала Элизабет, в которой вдруг проснулось шотландское упрямство. – Любое молоко – это молоко. Иначе кошки не выкармливали бы щенят, а собаки – котят. Я читала, что в Америке негритянки кормят белых младенцев. У Крылышка Бабочки молока хватит на двоих, моя Элеонора не будет голодать.

– Как вам угодно, – со вздохом сдался сэр Эдвард.

– И все-таки странные они люди, – сказал он жене в поезде по дороге в Литгоу. – Неужели Александру Кинроссу совсем нет дела до политики? Робертсон, Паркс и даже либералы, заигрывающие с рабочим классом, твердо убеждены: китайцы представляют опасность, их эмиграцию в Австралию следует пресечь. Многие требуют депортировать здешних китайцев на родину. А Кинросс строит свою империю с помощью китайцев, а его жена нанимает в кормилицы не кого-нибудь, а китаянку! Если они и впредь будут придерживаться подобных взглядов, им несдобровать.

– А я не понимаю, с какой стати, – невозмутимо возразила леди Уайлер. – Если бы Александр эксплуатировал китайцев, обращался с ними как с рабами, в его доспехах появилась бы трещина. Но он не дает ни малейшего повода вмешиваться в его дела.

– Дорогая, не все политики способны рассуждать логично.


От молока китаянки малютка Элеонора росла и крепла, никому не доставляя хлопот. В возрасте шести недель она могла проспать всю ночь, не просыпаясь, а в три месяца уже пыталась сесть.

– Да куда же ты так торопишься, резвушка? – ворковала Руби, целуя плотненькие щечки. – Идем-ка на ручки к тете Руби… Ох, Элизабет, как она напоминает мне моего нефритового котенка! Он был такой милый!

– Глаза у нее будут голубые, – предположила Элизабет, без малейшей ревности наблюдая, как Элеонора льнет к Руби. – Не синие, как у меня, но и не сероватые, как у моего отца. Яркие и в то же время светлые. А волосы, кажется, останутся черными.

– Да, – согласилась Руби, возвращая малышку матери. – И кожа будет смуглее, чем у тебя, – скорее, как у Александра. И вообще она его копия: смотри, личико овальное, а у тебя – круглое.

Глаза, о которых зашла речь, устремили на Руби совершенно осмысленный взгляд, опровергая общепринятое убеждение, что трехмесячные дети на такое не способны. Будто понимает, что говорят о ней, мелькнуло в голове у Руби. Она вынула из сумочки письмо.

– Ли прислал, – объяснила она. – Хочешь, почитаю?

– Да, пожалуйста, – попросила Элизабет, осторожно перебирая детские пальчики.

Руби прокашлялась:

– Ну, не буду утомлять тебя первыми строчками… выберу отрывки. Слушай, что он пишет: «Меня перевели в следующий класс, и у нас уже начались уроки латыни и греческого. Наш наставник, мистер Мэтьюз, – порядочный человек, который не считает нужным пускать в ход трость; в школе Проктора телесные наказания не в чести, ведь все здешние ученики – иностранцы знатного происхождения. Красивая фраза, правда? Математика мне дается легче, чем английский, значит, придется всерьез заняться английским. Мистер Мэтьюз говорит, что кого угодно может научить литературе! Для меня он составил особую программу чтения – вся английская классика, от Шекспира и Мильтона до Голдсмита, Ричардсона, Дефо и еще сотни авторов. Он считает, что читаю я еще слишком медленно, но это поправимо. Честно говоря, я больше люблю историю, только не бесконечные английские войны вроде войны Алой и Белой розы. Во всех этих крестовых походах, битвах и предательствах больше вымысла, чем чистой науки. Мне больше нравятся древние греки и римляне, которые сражались под предводительством великих полководцев и преследовали благородные цели. Для них война была наукой и искусством».