Она замолчала, и я поняла, что у нее есть еще что сказать, но горничная не знала, как я это восприму.

– Ладно, говори, чего ты там придумала.

– Я не придумала, – торопливо зачастила Аксинья. – Но когда была жива ваша матушка, Исидор к ней приходил. И вроде какую-то дорогую вещь предлагал, только бы она дала вольную Эмилии. Он клялся, что тотчас увезет ее во Францию и княгиня ее больше никогда не увидит. Лидия Филипповна драгоценность взяла и обещала подумать. А тут война началась. Когда французы-то к Москве подошли, князь все добро решил припрятать. И драгоценность эту тоже, хоть матушка ваша ее отдавать не хотела...

Вот драгоценность и объявилась! Уж не знаю, откуда она оказалась у Изабель, а потом у Исидора. Может, в самом деле в жилах Эмилии течет королевская кровь? Если это так, подобная вещь могла перейти к ней от кого-нибудь из предков...

Как, однако, причудливо судьба плетет свои кружева! С какого верха человек может упасть на самый низ! Разве думал отец, приглашая в Россию Изабель, что не только не сможет как следует обеспечить ее жизнь, но и рожденную от нее дочь, по сути дела, отдаст в рабство?

Но я тоже хороша! Не подумала, как сделать так, чтобы с моей помощью восторжествовала справедливость, а старалась обходить стороной бедную девочку, и смотрела на нее свысока, и не хотела слышать о том, что крепостная может быть моей сестрой...

Что подумает отец, глядя на меня сверху? Я была уверена, что он в раю, несмотря на этот свой грех прелюбодеяния. Защитники родины все должны попадать в рай, даже если они допустили когда-то роковую ошибку...

И разве я не могу исправить свершившуюся несправедливость, признав Эмилию своей сестрой?

Но легко было так думать. Стоило мне представить себе, как я призову Эмилию к себе, как стану с ней говорить, у меня заранее язык примерзал к нёбу.

Аксинья давным-давно спала, а я все ворочалась с боку на бок, все думала, думала и наконец решила: я непременно исправлю несправедливость, учиненную моей семьей над этой девушкой. Может, такое случится не сразу. По крайней мере не завтра. Но она долго этого ждала, сможет подождать и еще немного.

Утром я смотрела на сообщенную мне новость уже несколько другими глазами. Ведь покойная матушка, по сути дела, обманула Исидора и опекаемую им девочку. Он не только лишился драгоценности, которая, судя по всему, могла бы обеспечить ему достойное существование, но и никак не изменил судьбу Эмилии. Не смог вытащить ее из рабства. Это может вывести из себя любого. И разве такая история не может послужить причиной обиды на весь свет?

Надо бы рассказать эту историю Мамонову, чтобы он зачислил в подозреваемые и Исидора. Но что-то мешало мне так поступить. Я вспоминала достоинство, с которым шел по жизни этот уже немолодой человек, его стойкость и терпение. Не дело по одному подозрению ставить его в неловкое положение, заставлять оправдываться только потому, что он столько лет верен обещанию, данному женщине, которой уже давно нет на свете.

Нужно было бы с кем-то посоветоваться, но я не могла решить с кем, потому пока в отношении Исидора определила для себя: ничего не предпринимать.

А первым делом, поднявшись с постели, я навестила нашего раненого.

Кирилл лежал в кровати бледный, но с блеском в глазах. Словно он придумал что-то интереснее ножевой раны и готов был хоть сейчас соскочить с кровати, чтобы идти исполнять задуманное предприятие.

Возле его кровати сидел Орест и посматривал на меня с некоторым осуждением. Он что же, считал, будто его хозяина и проведывать не нужно? Впрочем, чего это я? Мне ли интересоваться мнением слуги и есть ли дело до его недовольства?!

– Как вы себя чувствуете, кузен?

Я теперь всегда обращалась к нему так, когда хотела доставить удовольствие.

– Гораздо лучше, чем кое-кому хотелось бы, – ответил он, на мой взгляд, самодовольной фразой. Не думает же он, что это я напала на него с ножом! Или просто намекает, что в моем доме его хотели убить, но он назло всем выжил? – Джим сказал, что мне надо полежать. А знаете, кузина, из него вышел бы превосходный врач. Он умеет сочувствовать... Вы, говорят, еще не завтракали?

– Только что проснулась, – призналась я. – Долго не могла уснуть, переживала. Как-то неприятно сознавать, что у тебя под боком живет убийца...

– Вас беспокоило только это?

– Только! – ворчливо отозвалась я. – А разве этого мало? Кроме того, неизвестный что-то искал в оружейной. Интересно, это все один и тот же человек?

– Может, ваш неизвестный приходил за каким-то оружием?

– Нет, именно искал. Это, хоть и осторожное, постукивание услышал даже Зимин, а он расположился за моей комнатой... Ему тоже досталось. Мы нашли его без сознания все в той же оружейной.

– А не мог он притвориться?

– И самому себе набить шишку? – не поверила я.

– А что здесь трудного? Стукнись как следует о стену, вот тебе и шишка.

– Но зачем ему это?

– Как зачем? Отвести от себя подозрение. Ведь его поймали на горячем?

– На горячем?

– Так говорят воры. Мне об этом поведал мой крестный отец. Наверное, вы не знаете, он городовой.

– Городовой? Впервые слышу.

Глядя на мое равнодушное лицо, на котором он ожидал прочесть, может, восхищение, Кирилл зачастил:

– У него очень интересная служба. Он мне столько рассказывал...

– Я с удовольствием послушаю эти рассказы, когда вы окончательно поправитесь, – сказала я, опять-таки отчетливо чувствуя недовольство Ореста. До чего тяжелый, наверное, человек. – Но теперь господин Веллингтон вряд ли разрешил бы вам много говорить. Выздоравливайте поскорее, Кирилл, а мне пора. Вас, кстати, покормили?

– Еду мне принесла некая Эмилия. Если вы почему-либо будете ею недовольны, продайте мне. Эта девчушка, между прочим, прекрасно готовит... Есть в ней что-то этакое. Может, покойный князь обратил внимание на хорошенькую крепостную? Готов биться об заклад, что капля-другая благородной крови в ней отыщется!

Что он себе позволяет: обсуждать моего покойного отца! Намекает, что Эмилия – бастард? Или к особам женского пола применяется какое-то другое слово?

Но вовсе не обязательно было посвящать Ромодановского в подробности происхождения Эмилии и мои планы относительно нее. Может, как раз после завтрака пригласить ее на откровенный разговор?..

Но нет, в моем имении пока слишком неспокойно. Я уже не могу быть уверена в том, что в какое-нибудь следующее мгновение кто-то не придет и не заявит, что где-нибудь обнаружен очередной труп.

– Аксинья, можешь сегодня позавтракать на кухне, у меня с гостями будет приватный разговор.

Я вошла в гостиную, где стол уже был накрыт; мимо меня, здороваясь, проскользнула Егоровна с пустым подносом. За столом сидели Мамонов, Джим и Зимин со странными мокрыми и всклокоченными волосами.

– Здравствуйте, господа, – сказала я и отдельно обратилась к поручику: – Что это с вами, Владимир Андреевич?

– Пытался приложить к голове холод, – смущенно улыбнулся он.

– Поручик просто лег спиной на снег, утверждая, что так у него не болит голова.

– Может быть, послать кого-нибудь из слуг за врачом? – предложила я.

– Ну, это не такая уж страшная рана, – отозвался за него Веллингтон. – Кстати, и у вашего кузена тоже.

– Похоже, у нашего злоумышленника стала дрожать рука или он просто решил больше никого не убивать. Если у него, конечно, не зуб на женщин вообще, – усмехнулся Зимин. – Как почивать изволили, Анна Михайловна?

– Прескверно, – отозвалась я, отпивая из чашки превосходный молочный кисель, – все какие-то мысли в голову лезли, все я прислушивалась: не скрипнет ли где половица, не попробует ли наш человеконенавистник обрушить свой гнев и на меня. Между прочим, я выяснила одну вещь: в нашем доме имеется некая драгоценность, которую может искать преступник... Да вы ешьте, ешьте, господа, а то я совсем заговорила вас. В крайнем случае побеседуем обо всем после завтрака. Хотела сказать об этом одному Ивану Георгиевичу, но потом подумала, что и вы тоже имеете право знать. Эта драгоценность не фамильное достояние, но, видимо, она достаточно дорогая, чтобы ради нее можно было убить человека.

– И вы точно не знаете, что это – бриллиант, изумруд? – спросил Мамонов.

– Не знаю. Об этом мне сказала моя горничная Аксинья, а она, как вы догадываетесь, вряд ли разбирается в драгоценных камнях.

– Вы знаете, где находится эта драгоценность? – продолжал интересоваться он.

– Думаю, что знаю. Если бы не случились эти ужасные события, поручик Зимин помог бы мне отыскать фамильное серебро и драгоценности покойной матушки; может, самое ценное мы бы отвезли с ним в банк, на том все и кончилось...

– Я так понимаю, что Владимир Андреевич тоже имеет в этих розысках некую корысть? – предположил Мамонов.

Я взглянула на Зимина – он мне согласно кивнул.

– Есть у него корысть. Отыскать некий важный документ, который, как подозревают его товарищи, мог остаться в имении, в бумагах моего покойного батюшки.

– Но это вовсе не аксиома, что он найдется, – уточнил Мамонов.

– Помилуйте, какая аксиома. Скорее всего гипотеза. Но обстоятельства сложились так, что мы не можем пренебрегать даже такой малой надеждой.

– Тогда лучший выход – покончить с этим делом немедленно, – сказал Иван Георгиевич, от нетерпения уже приподнимаясь из-за стола.

– Но доесть-то я могу? – поинтересовалась я, удивляясь про себя, что такой воспитанный человек, как наш исправник, может, пусть и ненадолго, выйти из себя, забыв про всяческий этикет.

Зимин и Веллингтон при этом дружно хохотнули.

Я потому не торопилась выйти из-за стола, что в голове моей бродили самые противоречивые мысли. Причем ныне, при солнечном свете, они куда легче вылепливались в образы отчетливые, реальные, чем те – ночные, смутные и непонятные.

Я украдкой оглядывала сидящих за столом мужчин. Джим аккуратно ел блин, макая его в густую сметану. Зимин нехотя помешивал ложечкой чай. Явно смущенный Мамонов перебирал пальцами лежавшую подле тарелки салфетку.