– Я думала, ты, барышня, об этом знаешь. Вся дворня знает. Михаил Каллистратыч ни от кого не скрывали...

Вот как! Дворня все знает. Так что теперь болтай в их присутствии, не болтай, один леший... С трудом справившись с растерянностью, я продолжила расспросы:

– А мать ее жива?

– Никого у нее нет. Мамашу ейную князь Михаил из Франции привез. Чтобы, значит, обучала княжну, тебя то есть, всяким манерам. Такую-то кроху! Тебе об ту пору только кормилица и требовалась.

– Сколько же мне тогда было?

– Только на ножки начала становиться...

Нет, конечно, я ничего не могла помнить, но откуда-то всплыла фраза, произнесенная матерью в моем присутствии: «Как ты мог! Ведь Аннушке и года не исполнилось!»

Вот почему маме вечно было не до меня. Всю оставшуюся жизнь она поминала отцу его грех, всю жизнь не могла простить!

– ...Матушка-княгиня, видать, сразу смекнула, что к чему, и заявила, что эту... нехорошую женщину она к своей дочери не допустит. Вот эта гувернантка не гувернантка... погоди-ка, Изабель ее звали, вот как! – слонялась по имению и старалась не попадаться на глаза княгине Лидии.

– Но мама же, насколько мне помнится, подолгу в имении не жила.

– Не жила, – согласилась нянька. – Как только батюшку твоего ихнее начальство вызвало, она следом уехала, а тебя прежде того в Петербург отослали.

По рассказам Амвросия я знала, что одно лето провела с нянькой в Петербурге.

Он даже сказал как-то:

– Это было в лето, когда вас не стали вывозить в имение...

– А Изабель, она так до самой... смерти в Дедове оставалась? – продолжала интересоваться я, потому что нежданное обретение родственницы меня не столько радовало, сколько огорчало. Тем более я теперь вспомнила, что Эмилия вовсе не была свободной девушкой, она была моей крепостной, записанной как Эмилия Гучкова.

– Как тягость ее стала заметна, матушка-княгиня приказала отправить Изабель с глаз долой. А князь Михаил Каллистратыч в очередной приезд, когда княгини в Дедове не было, приказал рядом с баней ей комнату устроить... Изабель-то при нем родила. И умерла родами, бедная, царствие ей небесное!.. Михаил Каллистратыч приказал ее похоронить на фамильном кладбище. Говорил, будто Изабель была чуть ли не царской крови, потому в склепе Болловских ей лежать не зазорно...

Я чувствовала, что кровь у меня в голове шумит и мешает воспринимать рассказ Егоровны спокойно и с достоинством. Так, словно меня это ничуточки не касается.

– ...А после похорон князь меня призвал и наказал девочку назвать Эмилией и фамилию ей дать – Болловская. Задержись он еще немного, сам бы все так и сделал, но тут ему срочный пакет пришел. Он мигом собрался и уехал... А следом, значит, приехала Лидия Филлиповна и записала девчонку крепостной. Вроде как от Мавры Гучковой – та как раз об ту пору мальчонку родила. Княгиня представила все нашему священнику так, будто Мавра двойню родила: мальчика и девочку...

Теперь мне кое-что стало ясно. Конечно, я вспомнила не то время, когда родилась Эмилия, а много позже. Отец что-то требовал от матери, а она не соглашалась. Я слышала ее выкрики, что он сможет дать незаконнорожденной девке вольную только через ее труп. Скандалы между родителями, которые они старались скрывать ото всех, все равно не прошли незамеченными ни для дворни, ни для меня...

Красные опухшие глаза матери, разговоры на повышенных тонах за дверью спальни... Не видеть и не слышать мог только слепой и глухой.

И шепот дворовых, смолкавший всякий раз, когда я проходила мимо...

Но как мне удалось остаться в неведении, не представляю. Может, мое нелюбопытство тому виной? Или я подсознательно отмахивалась от того, что могло бы в тот момент существенно поколебать мою любовь к родителям, а особенно к отцу, которого я считала человеком в высшей степени достойным.

Видимо, отец настаивал Эмилию сделать свободной – она к тому времени, должно быть, бегала по имению и волей-неволей попадалась на глаза матушки, содействуя тому, чтобы все началось сначала.

Сколько мне было – года четыре? – а я отчего-то помнила слова матери:

– Я продам ее Ипатову, в придворный театр.

– Только посмей это сделать! – кричал отец.

Теперь я понимала – матушка опасалась, что незаконнорожденная папенькина дочь, как отпрыск князя, может потребовать для себя каких-нибудь благ или вздумает появляться в свете и тем самым бросит тень на доброе имя законной дочери, то есть меня. А таким образом она надежно оградила семью и своего единственного отпрыска от возможных неприятностей.

Впрочем, так ли уж она пеклась именно обо мне? Скорее всего это делалось назло отцу, посмевшему привезти свою любовницу в родовое имение. Или проще: посмевшему разлюбить ее, княгиню Лидию, одну из первых красавиц Петербурга...

Это воспоминание о ссорах родителей, однако, привело за собой другое.

Когда я подросла, мне рассказывали, какая безумная любовь соединила их когда-то. Отец просто засыпал мать драгоценностями, среди которых было даже что-то особенное, фамильное: не то перстень, не то брошь.

По сравнению с другими женихами князь Болловский не считался особенно выгодной партией. Род его хирел, и лишь папина бережливость не позволила ему в трудные минуты продать драгоценности покойной матери, как на его месте сделали бы многие. Но его любовь к моей матери заставила его обо всякой бережливости забыть.

Что же произошло между ними, если отец стал изменять матери с Изабель почти сразу же после свадьбы?

– Ежели так случится, что меня не станет, продашь изумруд, – как-то сказал он матери в моем присутствии.

– Что, что с тобой может случиться? – сразу забеспокоилась она, приникая к нему.

Поверх ее головы папа подмигнул мне, и я решила, что он просто шутит.

Значит, среди фамильного серебра есть какой-то изумруд, который может облегчить мое положение. А почему об этом ничего не знает Амвросий? Кроме этого смутно помнящегося разговора родителей, у меня не было никакого доказательства существования какой-то дорогостоящей семейной реликвии. Или наш дворецкий считает, что это теперь мое приданое и прикасаться к нему нельзя?

Сколько мне, оказывается, предстояло еще узнать!

Увы, сейчас было не до того. Поэтому, рассудив, что все проблемы, свалившиеся на меня разом, все равно не смогу сразу и решить, я выбрала такой путь: вначале заняться делами насущными, а те, что могут потерпеть, оставить на потом.

Время до полудня пролетело так быстро, что, когда позвонили к обеду, я опять была занята, потому что с помощью крепостной девушки по имени Аглая перемеряла полотно, предназначенное для постельного белья. Мы прикидывали, сколько постелей понадобится нам уже сегодня, так что я собиралась засадить за шитье всех дворовых женщин имения, не занятых срочной работой.

Куда делось наше прежнее постельное белье, можно было только догадываться. Разве что ватажники Осипа порвали его на портянки.

Звонок показался мне прозвучавшим некстати, и только взглянув на часы в гостиной, я поняла, что уже полдень. Часы были перенесены из танцевальной залы под руководством поручика в гостиную, и господин Зимин собственноручно установил их, ориентируясь по своему брегету.[3]

А я нашла колокольчик, лежавший почему-то в кладовой поверх штук всевозможной материи, и вручила Егоровне, чтобы та отнесла на кухню. Мне самой не хотелось лишний раз встречаться с Эмилией.

То ли из-за того, что нянька отца рассказала мне об этой странной девице в роли повара, то ли оттого, что в моем имении все шло вкривь и вкось, я все время чувствовала себя так, словно над моей головой постепенно сгущались тяжелые черные тучи.

Потому, наверное, я и старалась увлечь себя работой, чтобы этим чувством тревоги попусту не изводиться.

Глава девятая

Заглянув в комнату, которой занимался Кирилл, я увидела, что ему помогает Хелен. А я, грешным делом, считала, что она недомогает и лежит в кровати – и ведь именно поэтому наказала слугам поскорее привести ее комнату в порядок.

Неужели Хелен перенесла свое внимание с Джима на Кирилла?

Надо сказать, Ромодановский должен был нравиться женщинам. Синеглазый, русоволосый, с ослепительной белозубой улыбкой, он мог представляться иностранке истинно русским аристократом.

Судя по всему, ему не в тягость было общение с Хелен. Они оживленно беседовали – правда, негромко, так что я не услышала ни слова, – а когда я зашла в оружейную и сообщила, что подан обед, Кирилл удивился:

– Как быстро пролетело время! Я еще подумал, звонят где-то или мне кажется?

Они переглянулись, как сообщники, и Хелен поддакнула:

– Странно, я подумала о том же.

Итак, мы все собрались за столом. Пятеро. Две женщины и трое мужчин. Это при том, что совсем недавно я думала некоторое время пожить в своем имении совершенно одна и самостоятельно разобраться со всеми делами. Наивная, думала, мне это удастся!

Но с другой стороны, как я теперь поняла, если заранее готовить себя к тому, что у тебя ничего не получится, то можно ничего и не достигнуть.

Теперь я была даже рада, что не одна. По крайней мере мне не надо было искать себе горничную среди крепостных и объяснять ей, что к чему.

Впрочем, нет, вот этому как раз я особенно и не радовалась... Мне было странно, что мама выбрала себе в горничные женщину, которая вовсе не походила на служанку. На подругу, компаньонку – да, но никак не на горничную.

С другой стороны, она не стала меня ни в чем разубеждать и согласилась ехать в Дедово, чтобы именно прислуживать. А мне даже на ты к ней трудно было обратиться.

Что же все-таки случилось с этой англичанкой, что она согласилась на такое незавидное существование?

За столом нам прислуживали две женщины: Аксинья и Мария. Та, что встретила нас в первый день приезда на пороге дома.

Она, видимо, наконец пришла в себя. Привела в порядок волосы, переоделась в чистое платье – скорее всего к этому приложила руку Егоровна. В любом случае ни одна из женщин не оскорбляла наше чувство прекрасного ни своим видом, ни манерами, бесшумно скользя за нашими спинами и аккуратно меняя тарелки.