Евгения Марлитт - Прихоти любви

– Нет, это не звонкие предметы. Это воск, простой желтый воск, который монахи замуровали в погребе, когда приблизился враг.

– Воск! – разочарованно воскликнула герцогиня.

– Ваше высочество, это не хуже, чем деньги, настоящий чистый воск. Теперь…

– Видели вы его? – перебил герцог.

– Да, ваше высочество. Я осматривал находку на месте.

– Так распря, разделявшая Альтенштейнов и Нейгаузов, окончилась? – равнодушно спросил герцог.

– Ваше высочество, моя сестра Беата и Клодина фон Герольд – подруги по пансиону, – ответил Нейгауз.

– Вот как! – еще равнодушнее произнес герцог и снова стал смотреть в окно…

– Ах, знаете, милый Герольд, я бы хотела увидеть эту находку! – воскликнула герцогиня.

– В таком случае, ваше высочество должны поторопиться, потому что торговцы накинулись на нее, как осы на спелые фрукты.

– Слышишь, Адальберт, не поехать ли нам?

– Завтра или послезавтра, если хочешь, Элиза, после того как мы убедимся, что не помешаем там.

– Мы помешаем Клодине? Я думаю, она будет рада увидеть людей в своем одиночестве. Пожалуйста, Адальберт, прикажи, чтобы сейчас закладывали.

Герцог обернулся.

– Сейчас? – спросил он, и его красивое лицо слегка побледнело.

– Сейчас, Адальберт, пожалуйста!

Она быстро поднялась, подошла к мужу и с мольбой взяла его за руку, ее большие, неестественно блестящие глаза смотрели с почти детским просительным выражением.

Он снова посмотрел в окно, как бы проверяя погоду.

– А возвращение по вечерней сырости? – пробормотал он.

– О, в этом чудном лесном воздухе… – упрашивала она. – Ведь я здорова, Адальберт, совершенно здорова!

Он слегка поклонился, изъявляя согласие, и обратился к вошедшему Пальмеру, чтобы он приказал закладывать. Потом, пригласив Лотаря ехать с ними, подал герцогине руку и повел в ее комнаты одеться для поездки.

Нейгауз печально посмотрел им вслед. Что стало в его отсутствие с герцогиней, прежде хотя и нежным, но таким гибким, элегантным созданием? Эта женщина с возвышенным характером и любовью ко всему прекрасному, с фанатическим рвением относившаяся к обязанностям своего положения, считавшая долгом материнскую заботу о стране, – эта женщина теперь была тенью самой себя, и огонь, горевший в ее глазах, был лихорадочным блеском; вместо прежней очаровательной живости появилось нервное возбуждение, столь ясно выказывавшее ее болезнь.

А он? Занавеси только что закрылись за высокой фигурой, красивой, статной, олицетворением силы, – он был типичным древним германцем со светлыми волосами и голубыми глазами. И был до крайности упрям, когда чего-нибудь хотел. Не зная сам почему, барон Лотарь вспомнил одну охоту, когда герцог весь день, вечер и ночь в проливной дождь преследовал в сопровождении одного лишь егеря великолепного оленя, вымок насквозь, но все-таки убил его… Да, он был до крайности упрям, и потому…

Глаза барона все еще не отрывались от лиловой портьеры, когда появился Пальмер и с элегантностью придворного подошел к нему.

– Позвольте мне также, барон, – начал этот изысканный господин с сединой на висках, – приветствовать вас на родной земле. Ваше отсутствие так чувствовалось в придворном салоне, что мы не можем не прийти в радостное возбуждение, увидя вас снова!

Барон с неподвижным лицом слушал его и с высоты своего роста надменно смотрел на говорившего. «Какая типично мошенническая физиономия», – думалось ему при взгляде на смуглое лицо с темными дерзкими глазами под густыми бровями.

– Премного обязан, – холодно отвечал он, и глаза его перешли с маленького человека на яркие картины.

– Как вы находите ее высочество, господин барон? – Пальмер придал своему голосу грустное выражение. Видя, что собеседник так погрузился в рассматривание живописи, что, казалось, не слышал вопроса, он добавил: – Зима пройдет тихо, потому что она умирает… А потом…

Лотарь обернулся и посмотрел на говорившего.

– Что потом? – спросил он с таким выражением, что Пальмер не решился продолжить. – Что потом?

В это мгновение доложили, что экипаж подан, и Нейгауз прошел мимо Пальмера, не настаивая на получении ответа.

С бледным лицом сел он напротив герцогской четы.

Экипаж помчался по прекрасно ухоженной дороге в душистый еловый лес. Герцогиня, одетая в темно-красное шелковое платье, подчеркивающее болезненную желтизну ее кожи, все-таки казалась полной радости, жажды жизни, под приоткрытыми бледными губами блестели мелкие белые зубы, глаза из-под простой, отделанной только красной лентой шляпы внимательно смотрели в густую чащу ветвей, грудь поднималась и опускалась, как будто каждый вдох был для нее целительным.

«Конечно, умирает… – думал Лотарь. – А потом, потом?..»

Герцог, сидевший рядом с супругой, казался всецело погруженным в рассматривание живой изгороди леса, тянувшейся вдоль дороги.

Потом!.. Барон Лотарь слишком хорошо знал всем известную тайну: у нее были крылья, и она долетела и до его дома.

Он не удивился, когда узнал о страсти герцога: он видел ее приближение и сжимал кулаки, когда впервые услышал имя правителя рядом с ее именем…

Ее высочество начала весело болтать; она безостановочно говорила о Клодине, и Лотарь должен был отвечать, хотя готов был зажать ей рот.

За ними катилась коляска, в которой ехала старшая придворная дама, фрейлина Катценштейн; рядом с этой добродушной женщиной сидел Пальмер и кисло-сладко улыбался, думая о том, что герцог слишком уж поспешно направляется в Совиный дом.

Экипажи внезапно остановились, Пальмер наклонился, и его улыбка сделалась еще более кислой: на некотором расстоянии от них рядом с герцогским экипажем стояла коляска Нейгауза, Пальмер узнал ее по вороным лошадям и желтой с черным кокарде кучера.

Барон Нейгауз вышел и подал герцогине что-то белое, украшенное голубыми лентами, – это был его ребенок.

– Ах, это фрау фон Берг с малюткой принцессы Екатерины, – сказала фрейлина и взяла лорнет. – Вот несчастное жалкое существо. Мне жаль бедную Берг.

Пальмер снова откинулся на спинку сиденья, не отвечая на последнее замечание. Он продолжал улыбаться: «Как все это по-деревенски мило!»

Наконец, лошади тронулись, и экипаж Нейгауза проехал мимо них. Маленький черный человек с преувеличенной учтивостью поклонился сидевшей в нем женщине под пестрым зонтиком. Она держала ребенка на коленях, и ее серо-голубые глаза странно вспыхнули при виде его.

– Она все еще красива, – проговорила фрейлина, довольно сдержанно отвечая на поклон фрау фон Берг. – И, боже мой, не может же она быть вечно молодой!.. Погодите, Пальмер, впервые я ее увидела тринадцати лет в Баден-Бадене у графини Шамбор. Потом она приехала со своим старым мужем в резиденцию и говорила, что для нее полезна перемена воздуха. – Легкая насмешка скользнула по добродушному лицу старой дамы. – Я не хочу сказать о ней ничего дурного, но очень коротким было время ее блеска: через год герцог женился и с этого времени сделался примернейшим супругом.

– О глубокоуважаемая, его высочество всегда следовал по стезе добродетели, как и теперь, как и в это самое мгновение; кто же может в этом сомневаться?

Старая дама пристально взглянула в смеющееся лицо соседа, и краска недовольства покрыла ее щеки.

– Оставьте свой сарказм, Пальмер! – воскликнула она. – В том, что вы подозреваете, нет ни искры правды. Клодина Герольд…

– Ах, можно ли сказать что-нибудь против Клодины Герольд, чистейшей из чистейших женщин? – возразил он и поднял шляпу над своей лысеющей головой.

Госпожа фон Катценштейн еще сильнее покраснела и закусила губу: «Этот Пальмер настоящий вьюн, которого никогда не поймаешь, Мефистофель, Тартюф…» В своем гневе она не могла найти достаточно сильных выражений для ненавидимого всеми любимца герцога.

– Вот мы и приехали, – между тем сказал он, указывая рукой в узкой перчатке на расстилавшуюся перед развалинами лужайку, где песочные дорожки казались кружевом, наброшенным на темно-зеленый бархат. Над башней, выступавшей из густых вершин деревьев, вились и сверкали на солнце, как серебряные блестки, голуби Гейнемана, а сквозь низкие ветви кустов пестрели садовые цветы. – Действительно, многоуважаемая, этот Совиный дом – настоящая идиллия, уголок, будто нарочно созданный для того, чтобы мечтать в нем о будущем счастье.

На площадке пристройки звучал смех, но не тот гармоничный смех, который срывается обычно с прелестных женских уст, а несколько другой, слишком громкий, но такой светлый, что усердно писавший в колокольной комнате человек прислушался, и тихая улыбка расцвела на его сперва выразившем недовольство лице.

Как уверенно, честно и здорово звучал этот смех, и так смеялась Беата, эта «варварская женщина». Ее смех странно привлекал его, напоминая лесной ключ, который бежит по камням и обрывам… Замечательный смех! Он снова взялся за перо, но смех все еще продолжал звучать в его сознании.

Внизу, в тени старого дуба, Беата вытирала слезы, вызванные приступом веселости. Она сидела рядом с Клодиной на скамейке, красиво устроенной Гейнеманом из грушевых стволов, и учила ее шить на машинке. Маленькая блестящая швейная машинка стояла на зеленом столике, и прекрасные руки бывшей фрейлины старались совладать со сложным механизмом.

– Это так смешно выходит у тебя, Клодина, – смеялась Беата, – но, дорогое дитя, здесь давным-давно нет нитки, а ты продолжаешь шить с настоящим азартом! Смотри, вот она! Теперь хорошо.

Молодая девушка в светлом платье сидела, вся красная от усердия.

– Терпение, Беата, я скоро выучусь, – сказала она, рассматривая шов. – Тогда я стану помогать тебе в твоей работе.

– Этого еще недоставало! – возразила Беата. – Полон дом баб, которые толкутся без дела, а ты станешь мне помогать, когда у самой так много работы. В свободное время ты должна заниматься музыкой и рисованием. Но я возмущена другой, а именно Берг. Ты, может быть, думаешь, что она вяжет чулки для ребенка? Недавно я вошла к ней с мотком самой лучшей нашей шерсти и сказала: «Вот, моя милая, уже теперь надо позаботиться о ребенке – здесь в горах холодно зимой». Она побледнела от злости и ответила: «Ее светлость, принцесса Текла, не примет самой малой заботы о гардеробе внучки, и вообще шерстяные чулки вредны». – «Вот как, – спросила я, – разве у меня или у отца ребенка вид нездоровый?» А мы, моя милая, в детстве не носили ничего, кроме домашних шерстяных и льняных изделий, так и выросли. Она не посмела возразить, но какое сделала лицо! Старалась скрыть свою злость, только заметила очень холодно, что принцесса дала ей весьма строгие предписания… Господи боже мой! Почему Лотарь так глуп? Ведь он отец! Когда я все ему рассказала, он пожал плечами и промолчал. Дали бы мне на месяц измученное дитя, оно живо стало бы таким, как эта толстушка!