Джулия Стоун - Прихоти фортуны

Ветер подул с востока…

Жанна закусила губу и снова устремила взгляд на постоялый двор, кажущийся отсюда не больше шкатулки, в которой госпожа Рюйи хранила ключи.

Теперь девушка напрашивалась на любую работу, лишь бы меньше времени проводить в трактире. С некоторых пор в одной из каморок обосновался доминиканский монах. Третьего дня, когда Жанна понесла ему ужин, он, опираясь о стену рукой, стоял у окна, созерцая багрянец и золото заката. Услышав звук ее шагов, мрачный постоялец не шелохнулся, он словно окаменел в невыразимой тоске, подобно жене Лота. Девушка не видела лица «стража Христова», но успела рассмотреть узкие жилистые руки и серебряную печатку с изображением пса, держащего в зубах горящий факел.

Грек говорил, что доминиканцы страшны своей нетерпимостью, в первую очередь потому, что они – фанатики. В этом их сила, а еще в том, что они сказочно богаты. Они только называют себя нищенствующими проповедниками, на самом же деле сокровища их несметны.

Гость был облачен в белое одеяние, опоясан широким кожаным ремнем, к которому легко пристегивался меч. Он был высок ростом, с могучими плечами и гордой посадкой головы. Молод этот монах, или перед Жанной зрелый муж, – определить было невозможно, но она знала наверняка, что это не старец.

Девушка быстро сняла с оловянного подноса блюда и расставила на непокрытом дубовом столе. На нем постоянно лежали груды бумаг, книги в переплетах из кожи с глубоким тиснением. Зеленая свеча разгоняла клубящиеся сумерки, на письме со сломанной печатью лежал кинжал.

Жанна ощущала смутное беспокойство от близости этого человека, чувство угрозы, которое он нес в себе. Молчание его казалось зловещим.

Девушка повернулась к постояльцу. Скрытая сила исходила от его фигуры. Он стоял по-прежнему неподвижно, только руки теперь были сцеплены за спиной. Он словно слился с закатом, стал каплей его кроваво-перламутрового моря, встающего над бездной тьмы.

Эту тесную камору посещали все прихожане Пти-Жарден, вплоть до самых горьких бедняков. О чем говорил с ними монах, было строжайшей тайной, но Жанна видела, в каком состоянии оттуда выходили люди, а однажды Масетт Рюйи выскочила из каморы постояльца подобно пробке из винной бочки, белее смерти, и держась за грудь. Она как будто даже похудела.

Порой, когда Жанне доводилось входить к монаху, чтобы забрать посуду, она заставала его сидящим за столом перед ворохом бумаг. Посуда оказывалась сдвинутой на край стола, горела свеча, и он, низко склонившись, выводил на сером листе мелкие острые буквы.

В его темных волосах над левым виском белела, словно примороженная, тонкая прядь, схожая с изогнутым рогом месяца.

Глаз он никогда не поднимал, но Жанна видела, как с ее приходом он напрягается и на узких бледных руках вздуваются вены. Каждый раз она поспешно удалялась.

Монахи воинствующего ордена раз от раза наведывались в деревню, то там, то здесь мелькали их белые одежды и широкие плащи; по утрам в сыром тумане на побережье их можно было принять за духов.

На Пти-Жарден будто опустилась зима, тишина и безмолвие укрыли цветущую местность, невидимая вуаль страха была подобна горькому дыму; только духи моря играли на свирели, и в голос рыдали чайки над изумрудной волной, готовой разбиться о камни.

Как-то на рассвете на похоронной телеге увезли несколько женщин.

Юная Жанна с ужасом слушала разговоры завсегдатаев в таверне.

Сегодня утром, когда она шла через двор, неся корзинку яиц, монах вышел на крыльцо, за ним выкатилась Масетт в монистах и кружевах. Он обернулся к хозяйке и что-то коротко сказал, на что госпожа Рюйи живо откликнулась и замотала головой.

Они сошли по ступеням и двинулись по мощенному камнем двору, причем Масетт своими деревянными подошвами стучала, как солдат его величества, монах же ступал совершенно бесшумно.

Он снова что-то спросил, но так тихо, что Жанна не разобрала ни слова, заметила только движение его тонких губ.

– Что вы, что вы, брат Патрик, – зачастила Масетт. – Это чистое, непорочное создание, подобное ангелу.

Снова вопрос.

– Дочь, – ответила Масетт, наклонившись к нему. – То есть не совсем, но почти как дочь. Сирота.

Доминиканец кивнул, а Масетт, обернувшись, сделала Жанне страшные глаза.

Девушка бросилась в дом.

И вот теперь она стоит на холме, придерживая ногой тугую вязанку хвороста, и дрожит от ветра.

Она не хочет ни о чем думать.

На самом деле, ей бояться нечего. Она добрая католичка, строго выполняет все церковные обряды. С еретиками не знается, а от слова «колдовство» ее прямо-таки бросает в жар.

Правда, из головы не выходила Клодина. Ну как можно верить таким сумбурным бредням? Может, она сама ведьма, а ведет себя так, чтобы никто и не глядел в ее сторону. Вот уж кого им следовало бы порасспросить, подумала Жанна.

Зазвонил церковный колокол, в сыром золотистом лесу свистели какие-то птахи и беспрерывно сыпались листья. Где-то внизу залаяла собака, порыв ветра донес ее тонкий искаженный лай.

Жанна стала спускаться по склону, волоча за собой хворост.

В таверне было пусто. Жанна прошла на кухню, свалила хворост на пол. Нужно с кем-то поговорить, рассказать о непонятной тревоге.

Она покосилась на Гийома, который по обыкновению сидел на низкой скамейке у очага. Его длинные пальцы с крупными суставами проворно плели пояс из узких кожаных ремешков. Горбун был мастером в подобных вещах. Из самого бросового материала он мог смастерить шедевр. Оборотистый Жак Рюйи выгодно приторговывал талантами урода.

Около трех месяцев назад Гийому исполнилось двадцать два года, ростом он был вровень с Жанной, и носил на левом плече чудовищный горб. Но он был крепок и обладал силой поистине сверхъестественной.

К девушке Гийом был искренне привязан. Она давно привыкла к его отталкивающей внешности; горбун остался ее единственным другом, единственным после гибели Клода.

В свободные часы юная Жанна опускалась на овечью шкуру рядом со скамейкой горбуна, и он рассказывал ей об Испании, о кастильских ночах, о таборах, с которыми ему доводилось бродяжничать, о цыганках, любая из которых красивее испанской королевы. О, Жанна воочию представляла эти картины: антрацитовый мрак, небо в обнаженных звездах; хрустят подмороженные травы; где-то во мраке ходят кони и тычут морды в руки влюбленным, отошедшим от костра; слепой цыган играет фламенко. Двое юношей надвигают на глаза шляпы и неслышно исчезают во мраке: в ближайшем поместье томятся в стойлах сытые вороные.

Жанна, как зачарованная, слушала Гийома, перебирая пальцами его длинные вьющиеся кудри. В такие минуты зеленые сердитые глаза урода светились нежной печалью, и он робко улыбался красными вывернутыми губами.

– Гийом! – тихо позвала Жанна.

Молодой человек поднял глаза и молча глядел на прекрасную девушку.

– Хм… Гийом. – Жанна поправила косынку и вложила руки в карман передника. Она неожиданно передумала говорить обо всем своему другу. Нет, пусть лучше Гийом ничего не знает, все ведь может оказаться пустым страхом. – Где Масетт? Я что-то не заметила ее во дворе.

– Там. – Горбун махнул рукой.

– Спасибо, дружок, – сказала она.

Жирная Масетт в шерстяном палантине восседала на заднем крыльце и ощипывала цыплят. Она хмуро посмотрела на девушку.

– Вот что, Жанна, – наконец решилась она. – Не надо бы тебе расхаживать по двору. Монаха будет обслуживать Гийом. А ты, детка, посиди-ка пока в своей каморке.

– Хорошо, мадам Рюйи, – ответила Жанна, опуская глаза. – Я там хворост принесла…

– Да знаю, знаю, – раздраженно отмахнулась хозяйка. – Свалился он на мою голову! Какие убытки несем из-за него! Нас теперь обходят, словно двор прокаженных, а разве так было? Иной раз и лошадей поставить некуда… А теперь? Пусто!

– Отчего это так, мадам Рюйи?

– Жанна, послушай, детка. – Масетт в сердцах швырнула недощипанного цыпленка. – Говорят, в нашу местность прибыл инквизитор из Авиньона. – Она возвела очи к небу. – Милостью божьей Гийом де Бриг. Это плохо, Жанна, очень плохо. Полетят головы с плеч долой. – Она вздохнула. – Ладно, ступай.

В чулане, как всегда, было сумрачно, сквозь решетчатую отдушину вяло стекал свет. Жанна посидела на тюфяке. Было невыносимо скучно и тоскливо. Сильно пахло укропом и пылью.

Она опустилась на колени перед распятием и заплакала.

– Гийом!

Нет ответа. Ветер ревет и мечется, насыщенный тьмой морских глубин, влагой звездной бездны, песками Египта. Шумят в сумраке синие крылья демонов. Жанна как тень понеслась по двору; окна харчевни освещены, камни двора отсвечивают, подобно кружочкам жира. Беззвучно мелькнула молния. На мгновение Жанна ослепла.

– Гийом!

Упали крупные капли дождя. В душе Жанны бушевала буря. Она звала горбуна с таким отчаянием, как если бы я звала тебя, моя любовь.

У конюшни закачался красный фонарь. Жанна бросилась туда.

– О, хвала Господу, ты здесь, Гийом!

– Что с тобой, Жанна? Я услышал, как ты зовешь меня.

– Теперь-то я вижу, что все в порядке. Я подумала, что тебя нет.

– Кто, испугал тебя?

– Никто.

– А все-таки?

– Я же говорю, Гийом – никто. Просто тебя долго не было.

– Я убирал лошадей этих ротозеев.

– Да, да, я вижу…

– Они совсем уходили бедных животных. Что за народ эти немцы!

Как бы в подтверждение слов горбуна до ушей молодых людей донеслись хохот и вакхические песни. Гостей, благодаря провансальским винам, разобрал хмель, забыв всякие приличия, они чудили, кто во что горазд и горланили куплеты, смысл которых приличному человеку показался бы диким. С купцами прибыл небольшой отряд солдат, они-то и создавали господам Рюйи некоторые неудобства.

Масетт новые постояльцы пришлись не по вкусу, хотя, вероятно, это напряжение последних дней сформировалось в столь странную фантасмогорию.