Джулия Стоун - Прихоти фортуны

Она резко отвернулась, ее распущенные волосы взметнулись как флаг, горячий взгляд обратился к трибунам в надежде отыскать Этьена де Ледреда. Она не знала, какой животный инстинкт руководил ею. Ведь в тот момент, когда стража уводила ее с последнего допроса, он неожиданно простер к ней руки. Гийом де Бриг в удивлении поднял брови, а мальчик-писец ойкнул и выронил перо. Все было похоже на морок. Покидая залу, Жанна обернулась. Он взглядом пообещал ей: «Я приду!», и она ответила взглядом: «Приди».

Графа на трибунах не было.

Приступили к оглашению приговоров, латынь и цитаты из Библии лились с высоких трибун. Утомленные лошади стали подавать признаки нетерпения. В толпе шныряли продавцы жареной рыбы и пресных лепешек, водоносы вычерпывали воду со дна своих сосудов, ссыпая в карманы мелочь. Пошло в ход и кислое вино. Горожане начали страдать от жары, но не смели покинуть площадь, к тому же самая интересная часть аутодафе была еще впереди.

Наконец началась казнь. При общем ликовании одних осужденных венчали шутовскими колпаками и облекали в санбенито, иных стегали плетьми. Толпа возбужденно дышала при виде первой крови.

Осужденных на смерть поволокли на соседнюю площадь, где в ярмарочные дни торговали скотом и породистыми лошадьми.

В центре площади возвышался эшафот со столбом, к которому цепями привязывали осужденных. Рядом с эшафотом были сложены хворост и дрова, предназначенные для казни. Вслед за смертниками на площади появились церковные и светские нотабли, не спеша туда же потянулись горожане.

В последнюю минуту монахи вновь пытались вырвать у осужденных отречение от ложных верований.

– Покайтесь, дети! – взывали они. – Примиритесь с церковью, дабы не раскаяться вам в последнюю минуту, когда стопы ваши коснутся геенны огненной. Покайтесь и церковь примет вас в лоно свое, и зверь опустится в преисподнюю.

«Родственники», надвинув низко на лоб капюшоны, воздевали руки и призывали смертников очистить душу.

Но еретики и ведьмы молча слушали призывы; трепеща, взирали они на эшафот, где у красных ступеней стоял палач в колпаке с прорезями для глаз, уперев ногу в вязанку хвороста. Его помощники негромко переговаривались между собой.

Священник закрыл Библию, подал знак палачу. Тот медленно двинулся к осужденным. Снова зазвучали печальные церковные гимны, ожил главный колокол собора, у «жаровни» покачивался штандарт инквизиции. Хромой служка подошел к каждому из осужденных на казнь и зажег зеленые свечи. Они тут же погасли от порыва теплого ветра.

Палач ловко распутал веревки, которыми была привязана Клодина к спине осла, и стащил ее на землю. Женщина рассмеялась, показывая коричневые зубы. Ее радовало всеобщее внимание, торжественность, в любом предмете она видела: загадку. В рот сумасшедшей не был воткнут кляп, как другим смертникам, никто не опасался, что она станет проповедовать в народе. Но не пристало оглашать город криками боли и ужаса, поэтому священник снова подал знак, и палач сунул в рот осужденной промасленную тряпку. Клодина доверчиво засеменила к эшафоту, взошла по ступеням и дала привязать себя к столбу.

Зажгли костер, пламя быстро ползло по сухому хворосту, прозрачное в золотых лучах солнца. Костер разгорался, огненные языки подобно змеям, обвивали ветки и поленья. Уважаемые горожане использовали почетное право приумножить перед церковью свои добродетели и с готовностью подбрасывали хворост в огонь.

Когда пламя с гулом взметнулось вверх, коснувшись живой плоти, сумасшедшая в агонии стала извиваться, глаза ее дико вращались, готовые вылезти из орбит. Запахло паленым. Толпа как зачарованная взирала на казнь. Доминиканцы в развевающихся белых одеяниях усердно возносили хвалу господу.

Внимание тысяч людей было приковано к эшафоту, где в клубах дыма билась ведьма. И никто не заметил, как в эту минуту из низкой арки появился всадник на гнедом жеребце, нервно перебиравшем изящными тонкими ногами. На всаднике был сверкающий панцирь, длинный меч висел у левого бедра. Он прогарцевал по вымощенной камнем площади, люди с проклятьями отпрыгивали в сторону. Лошадь перешла в галоп, среди горожан возникло смятение, а всадник уже приближался к группе осужденных, окруженных монахами. Стражники потянули из ножен мечи, но момент был безвозвратно упущен. Рыцарь наклонился, рывком схватил за тонкий стан одну из приговоренных девушек и посадил в седло перед собой.

В последнее мгновение стражники бросились на всадника, но жеребец понесся прочь, давя монахов и горожан, и показался он им дивным крылатым существом с лентами синего неба в гриве. Всадник одной рукой держал поводья, другой вынул кляп изо рта девушки и прижал к себе ее вздрагивающее в рыданиях тело. Он громко рассмеялся, и это было все, что запомнила девушка, и последнее, что запомнили горожане.

Они пронеслись по главным улицам Канна, запруженным возбужденным народом. Вслед им неслись крики, свист. Кто-то дерзко попытался преградить дорогу коню и отлетел в сторону, утонул в людском море. Вопили и посылали проклятия, попавшие под копыта коня, женщины, возбужденные видом крови на торговой площади, что-то кричали своим мужьям, плакали дети, торговцы спешили убраться из опасного места, воры не теряли времени в начавшейся свалке. По камням мостовой загремела погоня, офицер в блестящей кирасе на ходу выкрикивал приказания всадникам. Толпа хлынула к стенам домов, отовсюду слышались стоны, пахло паленым мясом, от центра площади поднимался густой черный дым.

Гнедой конь летел как вихрь. Гигантская толпа, пестрота и грязь аутодафе остались позади, замелькали уходящие под уклон, почти пустые улицы, грязные переулки, которые никогда не освещались, где из-под копыт коня брызгали огромные крысы и пестрые кошки. Перечеркивали небо полуразвалившиеся арки старого города, увитые плющом и дикими лозами, пустившими побеги под живительными поцелуями солнца. Промелькнули ветхие лачуги городской бедноты, увешанные каким-то тряпьем, где в темных проемах сидели старухи, уродливые дети копошились в клоаке, выуживая из сточных вод невообразимые предметы.

Это походило на зачарованный город. Гул и грохот копыт вспучивался пузырем эха, и лопался в синем воздухе, где над дерновыми крышами домов с писком носились ласточки. Все население собралось в центре Канна, никто не преградил путь беглецам, погоня растаяла в лабиринте узких, похожих на ущелья улиц. Вскоре беглецы достигли городской стены с разросшимся чертополохом и кустами терновника. Ворота оказались не заперты. Лошадь нырнула в глубокий сырой проем, и за ним открылась сверкающая даль. Рыцарь прикрыл девушку плащом, а разомлевшая на солнце стража, не ведавшая, что случилось на площади, лениво проводила взглядом всадника. Теплый влажный ветер свистел над горбатой равниной, застеленной изумрудным травяным ковром, открывался прекрасный вид на поля, пенящиеся сады, сверкающую гавань внизу, где к пристани подходили корабли и качались стройные мачты, где колыхалась цветная, жаркая, деловитая, немая толпа, и блеск воды резал глаза, на сеть дорог, запруженных накануне, где теперь уныло брел осел с поклажей, понукаемый тощим крестьянином в соломенной шляпе.

Всадник пронесся мимо в клубах пыли; длинная голубоватая тень от посоха крестьянина врезалась в память Жанны, переродилась в ее воспаленном воображении во что-то фантастическое, мелькнувшее, подобно молнии, и она закрыла уставшие заплаканные глаза.

Седой туман стелился над равниной, собирался густой вязкой массой у подножия холмов, которые в золотисто-охристом, медленно остывающем воздухе были подобны мордам драконов. На склонах горели костры пастухов, и это было похоже на волшебство, на отуманенные глаза чудовищ, полные слез, обращенные в весенний звездный накат неба.

Они молча двигались вдоль берега. Лошадь иногда всхрапывала, по мускулистому телу пробегала дрожь. Жанна, вконец обессиленная, сидела в седле, и влажный ветер, налетавший с моря из гиацинтовой дали, над которой дрожала серебристая полоса, шевелил волосы девушки. Порой граф, ведущий коня в поводу, поднимал на девушку свой темный взор и тогда она робко отзывалась улыбкой, похожей на дрожание солнечного луча под водой. Взор графа теплел, он с наслаждением глядел на эту улыбку, па бледное осунувшееся лицо, глаза, отуманенные страданием, но все-таки вызывающе прекрасные. Худенькая, в белом балахоне, широкие складки которого скрывали ее руки, с тонким профилем, вырезанным из кристаллизующегося воздуха, Жанна походила на ангела, восседающего на гордом коне, и графу де Ледреду казалось, будто он видит за ней очертания крыльев.

Он любил Жанну пылко, безудержно, нежно, и так боялся, что – безнадежно. Чувство это оказалось сильнее его воли, оно жило своей собственной жизнью и управляло им. Душа графа, прежде не докучавшая ему, внезапно проснулась именно тогда, когда он бросил случайный взгляд на девушку, еще в сущности ребенка, в испуге глядевшую на осужденных, и пепельная резная тень дубовых листьев скользила по ее лицу посреди ветреного, облачного, случайного дня. А потом эта проснувшаяся душа сладостно рыдала, когда он злым, остановившимся взглядом следил за ней, когда она разговаривала во дворе с горбуном, скрестив тонкие подвижные ноги в деревянных башмаках, а урод смущенно склонял голову и закусывал губу.

Он любовался Жанной, когда она, подобно вихрю, с разметавшимися волосами, увенчанная незабудками в сиянии красоты, расцвете половой зрелости, летела с холма и постепенно таяла в мареве затухающего дня, в то время, как в хижинах загорались дрожащие огни, от садов поднимался дым, запоздавшие путники брели к ночлегу, а рыбаки, взвалив на плечи снасти, возвращались к своим семьям.

Он не мог двинуться с места, он рыдал, падал на колени, раскинув руки в белом одеянии монаха, с символом инквизиции на пальце. Он молил Христа освободить его от чувства, терзавшего воспаленный разум и плоть, дать силы служить Ему Одному, дабы исполнить предначертанное. Слезы стекали на его выбритое лицо, чувственные губы, он закрывал глаза. Но образ, который так томил графа, не покидал его.