Он адресовал вопрос Кларе Санчес, высокой красивой девушке, питающей слабость к красным блейзерам и проработавшей в его конторе чуть больше года. Она еще не проявила достаточно смекалки в зале суда, чтобы полностью удовлетворить Доусона, но ему нравилась ее уверенность в себе. Ноги у нее тоже были неплохи.

– Почему нет? – холодно ответила она. – Убийство первой степени требует злого умысла и преднамеренности. Даже если Дженифер Тейрин сильно разозлила Монтеру, когда давала против него свидетельские показания, это было двадцать лет назад. Как вы докажете, что кто то мог таить злобу столь долго?

Зашуршали бумаги, и задвигались стулья, ясно указывая на несогласие, но первым заговорил Мейнард Кейес.

– Нам не надо этого доказывать, – возразил он. – Достаточно показать такую возможность. Монтера не сидел в засаде двадцать лет. Она снова появилась в его жизни, растравила старые раны и предоставила ему прекрасную возможность поквитаться с ней.

Низкое шипение сотрясло обогреватель.

Клара скрестила длинные ноги и откинулась на спинку стула.

– Вы полагаете, что до этого он не держал на нее зла? Не пойдет, Мейнард. Кроме того, зачем ставить наше дело под угрозу, забирая слишком высоко? Убийство по неосторожности или даже убийство второй степени – это пара пустяков, но какое жюри отправит тридцатисемилетнего рецидивиста на смерть?

– Он уже отсидел за убийство по неосторожности! – Мейнард начал горячиться, и Доусон разделял его чувства.

Аргументы Санчес были разумны, однако ее слова могли быть истолкованы и как сочувствие Монтере. Слишком плохо, подумал Доусон, представляя себе сценарий, по которому эта пылкая молодая женщина латиноамериканского происхождения, взвинченная этим преступлением против всех женщин, добивается торжества справедливости, даже если это будет означать осуждение одного из незадачливых представителей ее собственной нации, даже если это будет означать газовую камеру.

Она была бы великолепна, но, к сожалению, не выказала достаточно ярости. Доусон уже не в первый раз ставил для себя под вопрос ее жесткость. По его мнению, результативный обвинитель должен обладать этаким не знающим жалости тщеславием не для того, чтобы продвинуться по служебной лестнице, но для того, чтобы выиграть дело, а это, в конце концов, одно и то же. Обвинитель должен жаждать крови, но Доусон не находил достаточных признаков кровожадности в Кларе Санчес.

Он утешил себя тем, что в его команде она будет чертовски хорошей движущей силой. Надо признать, что это было символическое предоставление равных прав в его худшем виде, но он был готов к упрекам в политической некорректности, если это могло помочь выиграть дело. А ему надо было выиграть. Шел год выборов, и хороший процесс был жизненно необходим, если Доусон хотел избежать первичных выборов на альтернативной основе. Но что еще важнее, выигранное дело застраховало бы его от скелета в шкафу, находящегося там уже двадцать один год, скелета, который легко можно найти, если Доусон не будет предельно осторожным. Он был вовлечен в закулисную борьбу во время первого суда над Ником Монтерой, хотя почти никто не знал об этом. И он намеревался оставить всех в неведении.

– Может, Клара – поклонница Ника Монтеры? – предположила одна из женщин заместительниц.

В комнате послышались смешки. Санчес покраснела.

– Лично я нахожу его работы оскорбительными. Его модели кажутся жертвами – Спящими красавицами и Золушками, – дожидающимися освобождения. А эта фотография, где мужчина держит руки на горле женщины, как она называется? «Приходи в полночь»? Трудно определить, поцелуй это или какая то извращенная сексуальность. Одной этой работы достаточно, чтобы признать его виновным.

Голос Доусона прервал ее гневную тираду:

– Признать его виновным, мисс Санчес? Ника Монтеру видели входившим в дом жертвы в тот вечер, когда она погибла, у нас есть его отпечатки, у нас есть образцы волос и кожи, а у него нет чертова алиби. Мне мало признать этого мерзавца виновным. Я хочу пригвоздить его к кресту. Я рассчитываю на смертный приговор, не меньше. Вопросы есть?

Клара Санчес, казалось, испугалась, затем она вздохнула и покачала головой. Вопросов нет. Никаких.

Доусон искривил губы в улыбке. Если она не почувствовала жажды крови, то по крайней мере стала податливой. Это начало. К тому времени как он с ней закончит, она бросится на Монтеру с острым ножом.

* * *

– Черт возьми! Что са гаткую мусику ты слушаешь? И почему ты голый?

Ник Монтера вышел из задумчивости и поднял глаза на свою домработницу, которая стояла в проеме арки в мавританском стиле, ведущей на кухню, и с ужасом на него смотрела. Она застала его, когда он грезил днем, прислонившись к выложенной плиткой кухонной стойке, в одних трусах, с полотенцем на шее. Голым он не был, но для Марии Эстелы Инконсолаты Торрес трусы от Кляйна были настолько облегающими, что ее это шокировало.

Ник не удивился. Эстела, как она предпочитала, чтобы ее называли, была беженкой из Центральной Америки, и ее переполняла радость оттого, что последние несколько лет она жила в свободной стране. Эстела не понимала ни цинизма Ника, ни его увлеченности противоположным полом. Она истово придерживалась веры своих отцов, верила в сглаз и важность присутствия настоящего перца чили в соусе кирпично красного цвета, который всегда готовила. Неудивительно, что она не одобряла почти все, что делал Ник Монтера, и уже несколько лет.

– Женщины, женщины, всегда эти женщины! – сетовала она, глядя на его работы. – Почему ты не фотографируешь природу?

– Женщины и есть природа, – объяснял он.

Но она не смягчалась. Они никогда не обсуждали выдвинутые против него обвинения в убийстве, но он не удивился бы, узнав, что в глубине своего глубоко верующего сердца она убеждена, будто он разделался с несколькими из своих бывших моделей с первобытной жесткостью. И тем не менее неделю за неделей Эстела приходила, неизменная, как восход солнца, чтобы прибрать у него. От ее соуса глаза лезли на лоб, и она была его добрым гением. Но он не хотел бы увидеть ее в жюри присяжных на своем суде.

Кухня и столовая в его студии представляли собой одно открытое, просторное помещение, украшенное несколькими большими веерными пальмами и геранью с яркими красными цветами, мексиканской керамикой и испанскими сундуками с затейливой резьбой. В плетеной тростниковой мебели явно просматривалось мавританское и португальское влияние. Ник любил музыку, и в примыкающей к столовой кухне гостиной, или зале, как называла это помещение Эстела, современная стереосистема извергала симфонию Дворжака «Из Нового Света» достаточно громко, чтобы сравниться с агрессивными рекламными роликами. Ник хотел, чтобы звук окружал его со всех сторон.

Эстела зажала уши, подошла к механизму и стала рассматривать кнопки и переключатели с таким видом, словно имела дело с дьяволом.

– Матерь Божья, – пробормотала она по испански, найдя нужную кнопку и яростно на нее нажимая. Музыка оборвалась, и в студии воцарилась зловещая тишина, не считая удовлетворенного фырканья Эстелы. – И что это са мусика? – с подозрением спросила она, повернувшись к Нику. – Я думать, ты любишь джаз.

– Люблю, – подтвердил он. – Но у меня было настроение послушать что то другое.

Это была правда, за исключением одного. Когда Ник включил систему, он точно знал, что хотел услышать, и стал это искать. Он даже знал почему.

Эстела, казалось, пришла в недоумение от его меланхоличного настроения.

– Так… ты хочешь стоять вот так? – Она схватила со своего лотка для рабочего инвентаря метелку из перьев для сметания пыли и уперла руки в пышные бока. – И как я буду убирать, когда ты в таком виде? Когда твоя волосатая задница торчит наружу! – Ник оглядел себя, ища подтверждения ее словам. Он увидел волосатые икры и бедра, его живот и грудь были тоже щедро снабжены темной растительностью, но задница у него не торчала, а если даже и так, то, насколько он помнил, никаких волос на ней не было.

Эстела не ответила на его ухмылку.

– Ладно, только ради вас, сеньора, – проговорил он. – Только ради вас я удалю свою волосатую задницу с ваших глаз.

– Хорошо! – пропыхтела она. – Очень хорошо. И куда ты пойдешь?

– Я собираюсь запереться в темной комнате и погоревать там какое то время, а потом, может, напечатаю несколько фотографий.

Она закатила темные выразительные глаза:

– Аи, фотографии женщин, бьюсь об заклад!

– Совершенно верно.

Ник уже был на полпути из кухни, но успел сдернуть полотенце с шеи и швырнуть его на один из плетеных стульев у бара. Самое меньшее, что он мог сделать, – это позволить Эстеле обозреть свою задницу во всей ее девственной чистоте.

Ее выстраданный стон заставил его улыбнуться. Инконсолата – «безутешная». Правильно ее назвали.

В вестибюле своего дома студии он устроил небольшой демонстрационный зал с белыми стенами, мебелью красного дерева и куполообразным стеклянным потолком. Далее простиралось рабочее помещение – изобиловавшая закутками комната была уставлена сложным фотооборудованием, которое он использовал, работая в основном над рекламой, тут же находились два помещения для переодевания, темная комната, внутренний дворик с естественным освещением и сад терраса для съемок на улице.

Его работы были представлены в галереях, но он понял, что для бизнеса ему не помешает место в рабочей студии, где клиенты смогут увидеть его снимки. Не то чтобы в настоящий момент у дверей собралась очередь, но он слышал, что галереи бойко распродавали его фотографии с тех пор, как разнеслась новость об убийстве. Ничто так не оживляет интерес, как скандал. Только одно превосходило скандал – смерть автора. Это гарантировало немедленную славу. Даже для Дженифер…

Ник мгновение помедлил, рассматривая то место на стене, где висела ее фотография. Детективы из отдела по расследованию убийств конфисковали ее, но Нику не нужна была фотография, чтобы оживить в памяти образ этой женщины. Красавица Дженифер, безумно, отчаянно несчастная Дженифер. Ее безжизненные глаза смотрели с экранов телевизоров и с первых страниц главных газет на протяжении дней, недель. Она всегда говорила, что когда нибудь мир встанет и признает ее. Теперь он вставал.