Антуан бросил на Марию-Анну испытующий взгляд, усмехнулся и ответил:

— Гражданин Фуркруа, все рецепты я оставил в арсенале. Сходите и возьмите. Вам дадут.

Фуркруа покраснел. Роль вымогателя его явно стесняла.

— А где экспериментальные рецепты? Вы же понимаете, о чем я, не так ли? С разными видами селитры…

Антуан развел руками.

— Все в моей голове. Вы же лучший специалист по химии мозга, гражданин Фуркруа. Отделите мне голову, вскройте, и найдете все в целости и сохранности.

Тогда в разговор вмешался Гилберт Ромм:

— Будьте уверены, гражданин Лавуазье, за отделением головы дело не станет. Или вы думаете, что можете торговаться с республикой?

Антуан покачал головой.

— Нет, гражданин Ромм, не думаю. Поэтому и не питаю иллюзий на свой счет.

Комиссары еще немного потоптались, выискали и приобщили к делу пачку писем на английском языке, реквизировали все инструменты и рукописи, касающиеся создания метрической системы. Потом они обронили несколько новых угрожающих фраз и ретировались.

Антуан проводил их долгим взглядом, повернулся к жене и проговорил:

— В чем дело, Мария-Анна? С каких пор ты изымаешь мои бумаги без моего ведома?

Но она и не думала оправдываться, отводить глаза.

— Я не взяла ни одной бумаги, написанной твоей рукой, Антуан. Хочешь найти свои рабочие записи за последние двадцать два года, поищи их на тех салфетках, которыми ты промокал кислоту на столе и хватался за горячие щипцы.

— Это вызов? — Антуан нахмурился.

— Нет. — Мария-Анна покачала головой. — Я просто живу своей жизнью.

Антуан вскипел.

— Тогда верни мне мое и живи своей жизнью дальше!

Мария-Анна развела руками.

— А нет ничего твоего, Антуан. Все твои исследования оплатил мой отец. Даже я не твоя. Вы с отцом продали меня Пьеру Самюэлю. Тебе принадлежит лишь твоя светлая голова, но и ее скоро снимет республика. Смотри, ты еще жив, а Фуркруа и Ромм уже приходили оценить то, что им достанется по наследству.

Антуан моргнул и уставился в пространство, а Мария-Анна вздохнула и продолжила:

— Я отчаянно пыталась спасти вас троих: тебя, отца и Пьера Самюэля. Год назад, при Людовике, это было легко, теперь — невозможно. Но я еще могу спасти моего сына. Не становись у меня на пути, Антуан.


Адриан дезертировал без малейших угрызений совести. Он не питал никаких иллюзий насчет истинных целей «бешеных», дорвавшихся до власти. Этот рынок ничем не отличался от любого другого. Тот, кто взял на нем половину акций плюс еще одну, начинал давить всех остальных.

Однако, став дезертиром, Адриан не спешил избавиться ни от голубой волонтерской формы, ни от мушкета, ни тем более от бумаг, ясно свидетельствующих о том, что он обладает правом совершать закупки для своего полка. Адриан предпочитал не отъезжать далеко от линии фронта. В первом попавшемся городке, с четырьмя последними луидорами в кармане, он совершил первую сделку.

Все было просто. Едва конвент назначил фиксированные цены, рынок в мановение ока стал черным, а цены в очередной раз взлетели. Это нормальная доплата за риск.

Но крестьяне слишком боялись доносов, а потому предпочитали сгноить зерно в яме, чем продавать. Они так жаждали хотя бы видимости законности своих сделок, что все пошло как по маслу. Адриан — в форме, с оружием и документами — подходил к председателю коммуны, заключал договор на поставку зерна по фиксированной цене и приплачивал разницу до черной, минуя договор, из рук в руки. Крестьяне были счастливы, и зерно загружалось на подводы в считаные часы.

Чуть сложнее было в городах. Доносчиков там хватало с избытком, а потому Адриан сразу шел в самое гнездо якобинцев — местное отделение чрезвычайной комиссии — и платил. С этого момента все доносы на него тут же уничтожались, а зерно спокойно уходило городским перекупщикам. Огромная машина террора работала лишь тогда, когда за ней наблюдали сверху. Если Адриан обнаруживал, что люди из комиссии чего-то боятся, то он просто выходил на уровень выше и покупал наблюдателя.

Система работала без единого сбоя, как шепотом говорили комиссары, вплоть до бывшего министра внутренних дел Дантона, сколотившего совершенно неприличное по нынешним временам состояние. Главное, не попадать под кампании по ужесточению режима, периодически запускаемые Робеспьером.

Анжелика тоже довольно быстро нашла удовольствие в кочевой авантюрной жизни. Адриан даже специально умерял свои аппетиты и отыскивал время, чтобы под руку с ней посетить местный бомонд. Жены комиссаров, как правило разряженные в цвета республики, иногда в красном колпаке санкюлотов, пошитом из самого лучшего шелка, а то и в панталонах, не хуже мужей знали, как скоротечна жизнь и непредсказуемо будущее.

Понятно, что однажды попробовал новой светской жизни и Адриан. Однако, погуляв с комиссарами вечерок, он признал, что это не для него. Якобинская аристократия предпочитала грубые плотские радости: проверить, нет ли среди женщин, задержанных по доносам, юных аппетитных аристократок, оценить конфискованное итальянское вино — до мертвецкого состояния, а затем и съездить пострелять. Людей, приговоренных к смерти, хватало.

Новой элите совершенно не было знакомо обаяние риска. Этот вид удовольствия так и остался в прошлом, вместе с золотой молодежью, не знающей, куда себя деть.

Адриан довольно быстро разобрался, почему так выходило. Комиссары и без того рисковали каждый день, ибо донос на любого из них мог поступить когда угодно. Рынок власти на поверку оказался столь же спекулятивным и черным, как и любой другой. Просто Адриан играл ценами и товарами, а они — политической конъюнктурой и самими собой. Ничего больше им ставить на кон не позволяли. Каждая партия для кого-нибудь становилась последней.

Прихотливость комиссарской судьбы и скорость ее поворотов потрясали даже Адриана, привычного ко многому. Робеспьер видел английских агентов буквально в каждом человеке. Трибуналы следовали его призыву «быть столь же активными, как само преступление, и действовать так же быстро, как и преступник». Они уже не ведали, где проходит рубеж между реальностью и горячечным бредом вождя.

Адриан увидел, как это бывает, после ареста Жака Ру, именуемого красным священником. Правосудие понеслось резать своих и чужих, как обезумевший хорек, угодивший в курятник. Главный ужас был в том, что никто из комиссаров не знал, в чью фамилию в следующий раз ткнет нежный наманикюренный пальчик Робеспьера.

Прирожденный аферист Адриан Матье оказался самым счастливым членом этой компании. Когда был опубликован список товаров, на которые будет установлен максимум, он понял, что при жизни оказался в спекулянтском раю. Свежее мясо, солонина и свиное сало, масло коровье и растительное, живой скот, соленая рыба, вино и водка, уксус, сидр и пиво, дрова, древесный и каменный уголь, сальные свечи, гарное масло, соль и мыло, поташ, сахар, мел и белая бумага, кожа, железо, чугун, свинец, сталь и медь, пенька, лен и шерсть, материи, полотно и сырой фабричный материал, сабо и башмаки, сурепица, репа и, конечно же, табак получали твердую цену и были обречены целиком уйти на черный рынок.

Адриан не был новичком. Он отлично запомнил, как жестко работают крупные буржуа, а потому хорошо понимал: в считаные дни мятежные районы организуют коридоры для контрабанды всех этих товаров и контроль над реальной экономикой начнет переходить к ним. В стране опять что-то назревало.


Охотник чувствовал, что если не найдет Анжелику в ближайшее время, то для него лично все кончится. Аббат не любил проигрывать, и прощать год безуспешных поисков было не в его стиле. Да, Охотник вышел на след, но пришла пора признать недостаточность своих сил и подключать все агентуру «бешеных».

Он полагал, что супружеская парочка Молле скорее всего сменит имена, причем не мешкая. Поэтому Охотник приказал агентам, работавшим в четырех близлежащих провинциях, составить полный перечень всех, кто прибыл после переписи. Данные начали поступать, и он почти сразу же обнаружил знакомую фамилию.

Супруги Молле даже не думали скрываться и беспечно курсировали из города в город. Сейчас они находились буквально в двух сутках езды от него.


Аббат видел, что проигрывает. Едва конвент ввел твердые цены, тут же начали налаживаться контрабандные коридоры и казна затрещала по швам. Камбон открыто признал, что все налоги исчерпаны, правительство более не в состоянии ни занимать, ни облагать.

Теперь единственным способом не дать буржуа переписать экономику на себя было массированное тиражирование бумажных денег. Каждый новый ассигнат понижал вес прибылей, идущих в руки буржуа. 28 сентября было принято решение о беспрецедентном вбросе в два миллиарда ливров.

Конвент не знал, чем еще поддержать революцию. Он принимал самые разные законы. Один из них, например, обязывал женщин носить трехцветный значок. Было ускорено следствие против генеральных откупщиков, но совершенно попусту. Они давно перепрятали все, что могли. Исход войны на деле зависел только от пакета номер четыре, попавшего в руки Анжелики Беро.

В такой момент Аббат и получил известие о том, что Жан и Жанетта Молле найдены в небольшом городке рядом с линией фронта. Эта новость пришла из агентурных сетей, а не от Охотника.

«Пора его убирать», — подумал Аббат, зная, что победил.

Не пройдет и нескольких часов, как он получит следующее донесение, извещающее о том, что Жан и Жанетта Молле арестованы и препровождаются в Париж.


Пожалуй, Анжелике нравилась такая жизнь. Новое простонародное имя убрало ненужные препоны, и комиссарский бомонд принимал ее как свою. Да, ей мешал колониальный говорок, но она уже усвоила революционный лексикон, и это стирало границы.

— Гражданка Молле! — Новые подруги делали круглые глаза. — Вы видели, в чем вышла в свет гражданка Ноэль? На ней были панталоны! Без юбки!