— Как ты смеешь просить подаяние?

Пролетая мимо меня, он повторял свою странную загадку. Когда я оглянулась, великан уже почти возвышался надо мной, но лицо у него изменилось, теперь это был злодей, портрет которого Роберт Фолкон нарисовал на стене, чтобы предостеречь меня.

Я проснулась и неподвижно уставилась в узкое окно, за которым уже бледнели звезды и рассвет разливался по небу. Как всегда бывает после кошмара, я проснулась с облегчением, но оно быстро улетучилось. Я знала, что не могу больше откладывать путешествие в Ченгфу ни на один день. И мне придется что-нибудь украсть: сегодня мы съедим все, что осталось.

Утро прошло как обычно, я делала свою ежедневную работу, гоня от себя все мысли. Казалось, боль отпустила мисс Протеро, и она была такой сонной, что у нее не было сил задавать неприятные вопросы, и я была за это благодарна. После раннего обеда я надела пальто и войлочные сапоги, дала необходимые указания Юлан, остававшейся за старшую.

— В котором часу ты вернешься, Луци? — спросила она, провожая меня до двери. На руках у нее была Кими.

— До наступления темноты вернуться не успею, — ответила я, — так что тебе придется кормить детей ужином. Дай им все, что есть, — поколебавшись, сказала я. — А если я задержусь… или что-то меня задержит, и я не смогу сегодня вернуться, возьми это.

Несколько недель назад я зашила серебряную монету за подкладку своей куртки. Это был мой неприкосновенный запас. Мисс Протеро всегда говорила, что нужно иметь что-нибудь на черный день, и я хранила монету на крайний случай. Если меня поймают в Ченгфу за воровство, этот черный день действительно наступит. Я пальцами оторвала нитку, вынула монету и протянула ее Юлан. Она со страхом посмотрела на меня и спросила:

— Но ты вернешься, Луци?

— Обязательно вернусь. Но ты уже взрослая, и, если случится что-нибудь непредвиденное, ты справишься. Этих денег хватит, чтобы прокормить всех несколько дней, если будешь экономить. А потом…

Мой голос сорвался. Я не могла даже представить себе, что Юлан будет делать «потом». Она с надеждой смотрела на меня, и я сказала:

— А потом ты будешь делать то, что нужно сделать в первую очередь.

Не дожидаясь ответа, я открыла дверь и пошла по широкой тропинке, ведущей к воротам.

Река, текущая у подножия нашего холма, делала широкую петлю, в которой и стояла деревня Цин Кайфенг. Она была слишком маленькой, чтобы иметь официального представителя власти. В Цин Кайфенг не было даже мирового судьи — низшей государственной должности. Деревня находилась под управлением мандарина Ченгфу, который вспоминал о ней только тогда, когда приходила пора посылать сборщиков налогов.

Дойдя до моста через реку, я оглянулась. Вон там, на вершине холма, стоит миссия, мой единственный дом. Это двухэтажное здание из серого кирпича с внутренним двориком, с двухъярусной крышей с загнутыми вверх краями и маленькой мраморной пагодой, оставшейся от храма. Пагода поднималась к небу в восточной части двора.

С одной стороны рос большой старый кедр, с другой — несколько олеандровых кустов и две сливы, на которые я смотрела из своего окна. Сливы были очень старые. Мисс Протеро говорила, что их было больше, но никто не помнил, когда деревья плодоносили в последний раз. Клочок земли, который я называла «нашей фермой», был в дальнем конце миссии, и мне не было его видно.

Торопливо шагая по дороге, я старалась унять волнение, но — напрасно. Мне нельзя попадаться на воровстве. Нельзя! Правителем Ченгфу был очень важный человек, мандарин третьего ранга, по имени Хуанг Кунг. Его имя наводило ужас на всех нарушителей закона. Всю жизнь я ходила через площадь перед «Дворцом правосудия», на которой наказания приводились в исполнение. Там, как на развлечение, собиралось множество людей, чтобы посмотреть на наказание плетьми или казнь. Однажды, случайно, я увидела палача — мрачную фигуру в черной кожаной куртке с большим кривым мечом. Мне было достаточно, смотреть я не осталась.

Я знала, что даже мандарин Хуанг Кунг не осудит меня на казнь за воровство, по крайней мере, в первый раз мне не отрубят голову. В наше время, на пороге двадцатого столетия, наказания были не такие суровые, как в прошлом. Тем не менее, если мне повезет, меня жестоко побьют. Но, скорее всего, мне отрубят руку, если мандарин, рассматривая мое дело, будет в плохом настроении, особенно, если увидит, что я — чужая, иностранка, дьявольское отродье. Хуанг Кунг был известен своей ненавистью к иноземцам, он всех их считал дикарями.

Чтобы не думать о том, что меня ждет, я принялась читать наизусть отрывки из сборника пьес, которые написал человек по имени Вильям Шекспир. Это была одна из самых любимых книг мисс Протеро, которые я читала ей по утрам. Пьесы были довольно глупые: люди в них вели себя странно. Мне казалось, что они были не в себе. В лучшем случае — недалекие. Но слова были прекрасны! Даже если я их не совсем понимала, они звучали, как самая торжественная музыка.

Постепенно сосать под ложечкой перестало, и я смогла пожевать немного просяных зерен, которые прихватила в дорогу. За долиной, в которой лежала деревня, дорога начала петлять между каменными холмами и затем — через равнину, где дул сильный ветер. Я радовалась, что в это время, в начале года, людей на дороге было мало, и колеса повозок не разбили ее, не превратили в грязное месиво. Весной дорога бы отняла в два раза больше времени из-за грязи.

Через час мне повезло. У одного из маленьких храмов, сложенных из красных камней, я повстречала знакомую. Молодая женщина была из Цин Кайфенг. Она ехала на маленькой повозке в Ченгфу и остановилась, чтобы покормить двух осликов, запряженных в повозку. Когда я с ней поздоровалась, она предложила меня подвезти. Она была второй женой башмачника, и было очень милосердно с ее стороны пригласить меня в повозку.

Мы вежливо разговаривали в пути. Каждая из нас старалась подчеркнуть, какой никчемной была она сама и какой любезной и достойной была ее спутница. Женщина поблагодарила меня за одолжение, которое я ей сделала, согласившись сесть к ней в повозку. А я ответила, как я польщена, что она соизволила взять себе в попутчицы такую ничтожную личность, как я. Это было моей второй натурой. Это — часть китайского этикета, соблюдавшегося веками. Для меня он был более естественным, чем мои вечерние разговоры с мисс Протеро, во время которых я постигала искусство беседы, придуманное чужаками.

Наконец, мы увидели стены Ченгфу. Я всегда считала его огромным городом, но мисс Протеро объяснила мне, что Ченгфу просто затерялся бы в Пекине или Тяньцзине. Мы въехали в город через северные ворота и медленно продолжили свой путь по узкой улочке, ведущей на площадь «Дворца правосудия». Улицы были запружены повозками, рикшами. Люди шли пешком или ехали на ослах. Иногда попадались носилки с важными персонами.

Никого не было с пустыми руками. Мужчины, женщины, повозки были загружены продуктами и товарами, которые несли и везли на базар или с базара. Перед нами ехала женщина с гусями. За нами шла другая, с огромной вязанкой дров на спине. Дрова были завернуты в одеяло, концы которого женщина обвязала вокруг лба. Она сгибалась под тяжестью своей ноши. Я тоже всегда так носила тяжести и удивлялась тому, как много могу унести.

Не все в этой толпе были крестьянами или батраками. Шли по улице или сидели на открытых верандах чайных и более важные господа: купцы, землевладельцы и люди ученые. На них были теплые, великолепно расшитые длинные халаты до пят с очень широкими рукавами. У них были длинные ногти, иногда в полпальца, что свидетельствовало об их богатстве, которое позволяет им ничего не делать своими руками. Один или два господина несли палки с маленькими плетеными клетками на концах. В каждой клетке сидело по цикаде — насекомому со стрекочущими крыльями. Цикады издавали бесконечные скрипящие звуки, которые китайцы считают очень мелодичными.

Когда мы добрались до площади, я распрощалась со своей спутницей, обменявшись с ней обязательными долгими комплиментами в самых витиеватых выражениях.

Я решила отправиться на улицу ювелиров. Красть еду без толку: мне негде было ее спрятать. Деньги или маленькая вещица, которую можно продать в другом месте, — вот, что мне нужно. Да и ювелиры богаты. Лучше украсть у богатых, чем у бедных. Но ювелиры очень осторожны, так что задача опасная. При этой мысли у меня в животе все перевернулось.

Думаю, это было малодушие, но я решила, что сначала схожу к доктору Ленгдону. Если он сегодня даст мне флакон обезболивающего для мисс Протеро, мне не придется еще раз на этой неделе идти в город. Во всем Ченгфу не было и более полудюжины иноземцев. Доктор Ленгдон был одним из них. Он был американец. Приехал в Китай до того, как я родилась. У него были седые волосы и усталые глаза. Я слышала, что в молодости он совершил что-то плохое в своей стране и ему запретили там работать врачом. Когда я спросила об этом у мисс Протеро, она велела мне не сплетничать и сказала, что Доктор Ленгдон помогает тем, кто, возможно, больше всех на свете нуждается в помощи, и, хотя он — не христианин и даже не верующий, он заслуживает уважения за все, что делает.

Я отправилась в жилище доктора Ленгдона. Просторная комната, поделенная на две половины, была раньше частью большого поместья, в котором сейчас было много отдельных маленьких жилищ. Решетчатые бумажные окна с блестящими лакированными рамами выходили во двор.

Когда я пришла, доктор Ленгдон только что закончил прием пациента — маленького китайского мальчика. Он удивился, увидев меня, затем улыбнулся и сказал:

— Здравствуй, юная Люси! Хочешь чаю?

Я встречалась с доктором Ленгдоном нечасто — три-четыре раза в год, когда он приходил в миссию лечить заболевшего ребенка или мисс Протеро. Как приятно, что он помнит мое имя! Мне пришлось сдержать себя, чтобы по китайскому обычаю не пуститься в рассуждения о том, что такой неприметной особе, как я, не приходилось даже мечтать о том, что такой глубокоуважаемый человек, к тому же старший, не сочтет за труд предложить мне чаю, и я просто сказала: