Они обратились за советом к швейцару, и тот, конечно, направил их на улицу Шабане, где им тотчас же предложили на выбор дюжины две карточек с голыми женщинами разных мастей. Но восхищение молодых людей этим рынком женского мяса очень скоро остыло. Они стали предпочитать самостоятельные исследовательские рейды, маленькие кабаре, где могли сидеть как можно ближе к эстраде.

В одном из таких кабаре они и сидели в первом ряду: Тэкс давно совершенно пьяный, Феликс — намного трезвее. Пел какой-то комик. Феликс старательно отмечал все непонятные ему жаргонные слова, чтобы на следующий день спросить лакея. Тэкс дремал. Комик не интересовал его, равно как и следовавшая за комиком певица.

Но вдруг венец толкнул Дэргема в бок.

— Просыпайся, очередь Риголетты!

Риголетта была величайшей страстью Тэкса. Он никогда не мог в полной мере ею насладиться. У нее был задорнейший носик, какого он никогда еще не видал. Главным ее трюком было сморкаться посреди куплетов. Она искала носовой платок у себя за пазухой, в своих чулках, нигде ничего не находила и в конце концов просила его у публики. Затем сочиняла площадные остроты по адресу того, кто ей его давал. Тэкс постоянно покупал новые платки, набивал ими свои карманы и бросал их ей: большие, красные, бумажные крестьянские, самые дорогие с широким кантом, лососевого и оливкового цветов, шелковые платочки, которые носят раскрашенные эфебчики. Риголетта выступала в коротком балетном кринолине. Черные волосы на лбу были подстрижены челкой, а сзади кудряво завиты, локон спускался через правое ухо по щеке. Ее тонкие руки были чрезвычайно длинны, и она носила короткие черные перчатки. Ее танец представлял собой дикую смесь разных стилей, живот и все члены постоянно двигались, точно она была сделана из резины. К тому же она пела или говорила без перерыва, издевалась и высмеивала всех и вся, в том числе и себя. Во время танца она раздевалась, но всегда оставляла какое-то подобие костюма. В конце концов, на ней, кроме перчаток, оставались только черные чулки с розовыми подвязками. На грудях и животе — три больших поддельных бриллианта.

Именно в этот момент активно выступал Тэкс.

— Снимите бриллианты! — орал он на исковерканном французском языке, — снимите бриллианты!

Но Риголетта была добродетельной девицей. Ей и в голову не приходило снимать свои бриллианты. Она чистила носик и высмеивала американца.

Однажды ночью перед концом представления к ним подошел лакей и попросил Тэкса задержаться: Риголетта хотела бы с ним переговорить.

— Она в тебя влюбилась! — смеялся Феликс.

Но Тэкс вовсе не питал таких надежд и думал, что она желает сделать ему выговор за его ежевечернее оранье. Они оба ошибались. Риголетта не была ни обижена, ни влюблена. Она заявила, что хотела бы поговорить о деле, и все трое последовали в «Курящую Собаку». Там она сделала Тэксу предложение: он мог бы приобретать у нее нужный ему запас носовых платков. У нее их много сотен, гораздо больше, чем она когда-либо в жизни сможет использовать. Она будет отпускать их ему за полцены. Сговорились очень быстро. Тэкс тотчас же взял бумажную коробку с пятьюстами выбранных платков, которую она, оказывается, принесла с собой, и, кроме того, обязался при каждом посещении покупать новую дюжину, оставляемую ею в кассе. Затем Риголетта объяснила ему, что он должен бросать ей на сцену только недорогие и плохие цветы, которыми торгует цветочница при кабаре. Он вообще не должен ей подносить никаких цветов, ни посылать в гардеробную шоколад. Это все — выброшенные деньги. Если он желает ей что-либо подарить, пусть предварительно сговорится с нею. Тогда она пойдет покупать вместе с ним, чтобы он не переплачивал.

Тэкс спросил, что же ей нужно. И Риголетта сказала: швейную машину. У нее, правда, есть одна, но унаследованная от бабушки, старая, которую надо крутить рукой, а это очень трудно, когда приходится самой шить все туалеты. Она знает одного старьевщика, имеющего для продажи очень хорошую, почти что новую машину. Тэкс мог бы ее получить дешево, если бы решился на это сейчас же.

Тэкс выразил полную готовность. На следующее же утро они купили швейную машину и теперь начали встречаться ежедневно. Скоро Риголетта привела с собой для Феликса свою подругу Марию-Берту, красивую молоденькую белошвейку, которая была еще проще и скромнее в своих требованиях. Несомненно, обоим молодым людям это было выгодно: на четверых они расходовали теперь меньше, чем прежде на двоих, и притом имели за свои деньги больше удовольствия. А любовь — любовь они получали сверх того, бесплатно, как само собою разумеющееся, без всяких стараний. Феликс за несколько недель выучился французскому языку и говорил теперь, как подлинный парижанин. Тэкс ничему не научился, но его шансонетка с носовыми платками, Риголетта, вскоре научилась достаточно хорошо болтать с ним по-английски. Более того: она совершенно стерла из его мозга все мысли о Гвинни. Он даже ловил себя на чувстве благодарности к ее жениху, господину Войланду, за то, что тот взял у него Гвинни. Она всегда требовала от Тэкса невозможнейших, безумных вещей, которые были ему противны, и ничего не давала взамен. Маленькая же парижанка десятикратно возмещала ему то, что он для нее делал, а то, что она требовала, было очень просто и разумно.

Наступило Рождество. Пришел Новый год. Они все еще жили в Париже.

— Когда же свадьба? — спросил однажды Феликс. — Когда мы поедем в Лондон?

Тэкс передернул плечами.

— Не знаю. Гвинни не говорит об этом ни слова.

— Жених тоже молчит, — заметил Феликс.

Они решили и не спрашивать об этом — им было очень хорошо в Париже. Каждый день был выигрышем. Все равно когда-нибудь придется возвращаться в свое беличье колесо, на восток и на запад, в больницу и в банкирскую контору.

* * *

Эндрис Войланд в выходном костюме стоял перед зеркалом и проводил рукой под подбородком. Да, сомнений нет, он должен бриться. Две недели назад брился, а теперь уже надо снова. Он снял фрак и воротник, взял мыло, щетку, станок для бритья — ах, кончились лезвия! Он позвонил лакею, приказал ему купить. Затем закурил папироску и заходил взад и вперед по комнате, тихо смеясь про себя.

Бриться — как это смешно! И, конечно, обременительно, в этом отношении женщине лучше. Пока еще ничего, но если и дальше так будут расти волосы на подбородке и верхней губе, то ему придется скоблить себя каждое утро. Что ж, он привыкнет к этому и не станет больше, беря в руки маленькую бритву жиллет, впиваться в себя в зеркале глазами: смотри, ты — мужчина!

«Маленькие девочки, — думал он, — часто горячо желают стать мальчиком… И продолжают этого хотеть, даже когда подрастают.»

Было ли у него когда-нибудь, еще в бытность женщиной, такое желание? В Войланде, когда за нею гнались гуси, когда кузен бранил ее, что она глупа, как картофель, не умеет ни верхом ездить, ни плавать, тогда она, конечно, думала, что сразу бы все это смогла, если бы только была таким большим мальчиком, как он. Позднее мало что изменилось. Когда ее преследовали неудачи, снова приходила мысль: никогда бы так не вышло, если бы она была мужчиной, как ее двоюродный брат Ян. Но, если хорошенько вдуматься, это, собственно, никогда не было настоящим желанием, а только констатацией факта, размышлением. Даже когда Паркер Брискоу пришел к ней и купил ее, даже тогда едва ли у нее было такое желание. Она поняла, что ее жизнь кончается, и предусматривала возможность новой жизни. Едва ли тут играло роль стремление сделаться мужчиной. Может быть, наоборот? Не цеплялась ли она до последней минуты каждой своей каплей крови за свою жизнь женщины, пока наконец и эта последняя попытка не разбилась, как и все остальные, когда после короткой ночной грезы жестокий смех ее кузена не прогнал ее с тонущего корабля? Тогда, оглушенная и слепая, она пошла по дощечке над пропастью.

Десять тысяч часов она провела в океане забвения. Но ни одна волна не разбила ее, ни одна акула не сожрала, ни об один подводный камень Эндри не ободрала свое тело. Море выплюнуло ее. Легкая волна вынесла ее на нежный песок. Там она и проснулась.

Теперь она — мужчина, и это хорошо. Когда Эндрис после демонстрации в аудитории Геллы Рейтлингер открыл глаза, у кровати сидела сестра Роза-Мария, улыбалась ему, гладила его руки. Он жил тихо и спокойно, окруженный ее заботой. Постепенно исчезала тяжесть, рассеивался туман перед глазами. Однажды пришли докторша и с ней Фальмерайер. Они подсели к нему, протянули ему руку, поздравили его с превращением в мужчину.

Эндрис понимал каждое их слово, но казалось, что они говорили о ком-то постороннем, а не о нем. Очень медленно к нему приходило сознание новой жизни, шаг за шагом он осваивал в себе другую природу. И было странно вот что: довольно скоро он привык к резким основным различиям, в то время как незаметные мелочи, укоренившиеся женские привычки причиняли много затруднений. Он улыбался, когда закуривал новую папироску: все еще зажигал спичку, как женщина, от себя, а не к себе, как делает всякий мужчина.

И еще вчера, когда Гвинни бросила ему через чайный столик коробку спичек, а он обеими руками держал большой газетный лист, Эндрис, как женщина, раздвинул колени, чтобы поймать коробку, которая упала на пол между ног. Ни с кем, кто родился мужчиной, этого бы не произошло. Тот невольно сжал бы колени.

Но уж этому он выучится…

* * *

Лакей принес лезвия, и Эндрис побрился. Снова надел фрак, немного побрызгал платок духами. Разве эти аткинсоновские духи не были любимыми духами его двоюродного брата? Правда, Ян любит их не на себе, а на женщинах. Но если Эндрис подражает кузену, то…

Он задумался. Подражает? Действительно, он просто обезьянничал. Вел себя, как Ян, говорил, как он. Часто ловил себя на том, что думает его мыслями, употребляет его словесные обороты. Однажды, когда он держал в объятиях белокуро-рыжую Розу-Марию, она вдруг вскочила, устремив на него пристальный взгляд. Она не хотела ничего говорить, но он настаивал и не отпускал ее. Тогда и разъяснилось: только что произнесенные им слова, эти легкие, игривые слова шаловливой любви, которые, однако, звучали жестко, — она уже слышала. Их говорил ей другой, и этим другим был Ян.