Она написала фамилию Яна, подала записку человеку за решеткой — тот кивнул головой и подробно рассказал, как она должна идти. Она не поняла ни слова. Тогда тот позвал с улицы мальчика-оборванца, который доведет ее. Они шли сначала узкими улицами, затем в гору вдоль садовых оград. Там и тут расположились дачи, а между ними маленькая церковь. Мальчик открыл одну дверь и провел ее через сад к белому дому, обвитому виноградом. Он постучал в дверь, но никто не выходил. Тогда мальчик обежал кругом. Эндри слышала его голос, поняла слово «синьоре» и догадалась, что он спрашивал о господине. Послышался визгливый женский голос. Эндри испугалась: наверное, это женщина, с которой он живет, из кафешантана! Уличный оборванец вернулся и стал ей что-то рассказывать, говорил и глазами, и руками, и ногами. Наконец она поняла: «синьоре» не было дома, но пусть она обождет, уж он его найдет и приведет. Она дала ему пару серебряных монет, и он побежал, сломя голову.

На мраморной лестнице сидела и ждала Эндри. Из дома слышалось пение — оно ей было противно. Быть может, только потому, что она так устала и ей было так нехорошо? Разве та, которая жила там, не была знаменитой артисткой? Медленно ползли ее мысли. Здесь она не сможет остаться — та женщина, наверное, ее не потерпит. Но Ян уж куда-нибудь ее поместит — только бы он пришел, только бы он наконец пришел! Внутренности у нее болели, в голове шумело. Она была голодна и хотела пить. Со вчерашнего дня — ни глотка воды и ничего не ела. Как она выглядит? Все на ней липнет! А устала она, так устала…

Кто-то дотронулся до ее плеча. Она вскочила.

— Синьоре! — торжествовал оборванец. — Синьоре!

Она сошла со ступеньки и посмотрела кругом, но ничего не увидела. Мальчик побежал обратно через сад в дверь. Она услыхала, как он громко звал:

— Синьоре! Синьоре!

Затем пришел он. В белых ботинках, в белых штанах и рубашке, с пиджаком через руку. Высокий и белокурый, загоревший на солнце до красно-коричневого цвета. Вид — сияющий.

Она попыталась пойти навстречу, но зашаталась, удержалась на ногах, устремив на него взор.

Он тотчас же узнал ее.

— Как — ты, Приблудная Птичка? — воскликнул он. — Боже мой, дитя мое, как ты выглядишь! — Он громко засмеялся. — Скажи, пожалуйста, ты окончательно, раз и навсегда отвыкла умываться? — Он увидел, как она слаба, обвил ее стан рукой и горячо поцеловал.

— Ян, — пыталась она что-то сказать, — Ян, я сейчас же пойду дальше, я только хочу…

Но она ничего не могла больше сказать и крепко ухватилась за него, чтобы не упасть.

— Антония! — крикнул он. — Констанца!

Две женщины выбежали из дома, старуха и молодая. Ян отдал им распоряжение, и втроем они потащили ее в дом. Эндри чувствовал?°как приласкал ее кузен и словно издалека слышала его голос.

— Ну, ну, Приблудная Птичка, это — ничего, ровно ничего. Все снова будет отлично!

Затем как будто наступил сон. Около нее были две женщины, они поднесли к ее губам стакан. В нем было вино. Она пила и ела, но не знала, что. Ее раздели — она сидела в ванне. Без рубашки — совсем без рубашки! Коричневые руки мыли и вытирали ее.

Она лежала в постели… Совсем тихо она прошептала:

— Теперь я лежу в кровати и сплю!

Ничего больше не было, кроме этого мягкого ощущения, ничего — в течение долгого времени… Драгоценнейший, глубочайший покой! И временами легкое пробуждение и снова приятное ощущение: «Теперь я лежу в кровати и сплю».

* * *

Открыв глаза и оправившись, она услышала какое-то прихлебывание. Перед нею стояла старая женщина. Она засмеялась, побежала и громким голосом крикнула:

— Синьоре!

Эндри осмотрелась. В комнате на мраморных плитах было много солнца. Окно стояло раскрытое настежь — около него вился виноград.

Вошел Ян.

— Как ты, Приблудная Птичка? — воскликнул он. — Ты проспала тридцать восемь с половиной часов. Скажи-ка, ты привезла с собою какие-нибудь вещи?

— Нет, — засмеялась она. — Даже ни одного носового платка.

Он вытащил из кармана свой и бросил ей.

— Возьми пока мой. Это — единственное, о чем я забыл. Я так и думал, что ты не заберешь с собою багажа. — Он указал на стул: — Это я купил с Антонией — платье, белье, чулки, ботинки, надеюсь, подойдет. Потом ты уж сама себе купишь, а на сегодня как-нибудь сойдет. А теперь поторапливайся, Приблудная Птичка, я жду тебя завтракать на террасе.

Старая Констанца помогла ей одеться. Затем пришла молодая, Антония, завязала ей ботинки и причесала волосы. Они много говорили, но Эндри поняла только одно слово: «Синьорина».

«Синьорина» — это была она. Она снова была барышней. Не должна была больше стоять у корыта — о, нет! — ей прислуживали…

К завтраку подали белый хлеб и масло, сколько она хотела. Мед и мармелад, ветчина и яйца. На тарелке — свежие винные ягоды и большие персики.

Эндри рассказала кузену о своем бегстве. Сказала, что приехала только посоветоваться с ним. Она знает, что не может у него остаться, и уедет, как только он пожелает.

— Почему я должен отправить тебя обратно? — спросил он.

— Да из-за этой женщины, — сказала Эндри. — Она ведь меня здесь терпеть не будет.

Он изумленно взглянул на нее.

— Что за женщина не будет тебя здесь терпеть? Быть может, Антония? Или старуха Констанца?

Она выдержала его взгляд.

— Ты хорошо знаешь, кого я имею виду. Женщина, с которой ты живешь, — из кафешантана. Знаменитая артистка, с которой ты ездил в Париж и на Мадейру, которая тебе писала письма…

— Умолкни, Приблудная Птичка, — засмеялся он, — для одного раза этого слишком много. В доме у меня нет ни одной женщины, кроме прислуги. И на Мадейре был без всякой женщины, если ты не имеешь в виду одну англичанку, несколько со мной флиртовавшую. Она провела целых три дня там. В Париже — это так. Туда я брал с собой женщину. Правда, не из кафешантана, но из театра. То была маленькая актриса. Я обещал ей показать Париж, когда удачно сдам экзамены. За это она мне благоволила. Две недели пробыл я с нею, затем она должна была вернуться в театр. И писем, конечно, она не писала. К этому она была неспособна. Кроме одной видовой открытки я от нее никогда ничего не получал. Про какие письма ты говоришь, Приблудная Птичка?

— Про письма, которые ты получал в Войланде, когда мы ездили на травлю цапель. Ты всегда волновался, когда получал их. Бабушка и я — мы это хорошо заметили.

Он подумал:

— Ах, да! — воскликнул он, — конечно! Но они были совсем от другой. От одной дамы из бара. У каждого студента заводится роман с такой дамой или с кельнершей. Да-да, это была Энни из «Монополя»! Ты говоришь, я волновался? Вполне возможно, было чертовски трудно от нее отделаться приличным манером.

Эндри откинулась на спинку своего плетеного кресла. Как бабушка говорила, так и было. Он бегал за другими женщинами, подобно прочим мужчинам. Это находило и проходило. Она хорошо поняла это и тогда, а все же не так, как оно было.

— Что с тобой, Эндри? — спросил он.

— Ничего, ничего, — быстро сказала она. — Итак, я могу остаться?

Он подтвердил.

— Конечно, сколько хочешь. Ты не обязана ни стирать, ни заниматься рукоделием.

Немного помолчав, она спросила:

— И ты их нисколько не любил, этих женщин?

Он снова засмеялся:

— Конечно, я их любил — этих и еще парочку других в придачу. Только это, если хочешь знать, недолго длилось.

«И из-за этого, — подумала Эндри. — Из-за этого? Что именно? Да, этот ад в монастыре. Это — и…»

— Ян, — начала она медленно, — зачем ты это делал?

— Но, Приблудная Птичка, что с тобой? Не наглоталась ли ты у Английских Дам вместе с их супом и их морали, и оттого я кажусь тебе безнравственным, так как развлекался с полудюжиной женщин? Ведь это же на самом деле вовсе не так скверно. Детей я ни от одной, во всяком случае, не имел…

Он оборвал фразу. Эндри побледнев, быстро вскочила. Простояв с минуту, она медленно опустилась на стул.

Она видела, как он пожал плечами. Ян произнес:

— Прости, Приблудная Птичка, я не хотел тебя обидеть. Сказал это просто так, не имея в виду тебя.

Она покачала головой.

Не в этом дело, нет! Только она забыла про это — про своего ребенка. За все время в монастыре она никогда о нем не думала. Он исчез. Его не было в ее мире. Она испугалась потому, что на самом-то деле он в мире был и Ян про это знал.

Она смотрела на него. Глубоко и сдержанно звучал ее мягкий альт.

— Я хочу рассказать тебе, Ян. Все это случилось потому, что я ненавидела тебя — из-за этих женщин. Я бросала хищных соколов на жаворонков, на поющие и прыгающие львиные жолудки. Я делала это, это и еще другое. Потому, что хотела сделать тебе больно. Это мне не удалось. Тебя я ничуть не задела, ни секунды ты из-за этого не спал хуже. Ты нисколько не был оскорблен, не рассердился на меня, ты только посмеялся. Тебе немного стало жаль бабушку, а может быть, и меня. И — видишь ли, Ян, — только это, только это одно и причиняет мне страдание.

Он слушал ее, но смотрел вдаль. Смотрел туда, на скалы и темно-синее море. Он отвечал медленно:

— Думаешь, я всего этого не знал, Эндри? Часто я понимал, что нет человека более близкого мне, чем ты. Но как ты ни близка, все же ты — не я. Никогда, никогда ни один человек не поймет другого. Между ними всегда будет зиять глубокая пропасть, через которую нельзя перекинуть мост.

Она ответила с горечью:

— Как ты умен, Ян!

Он покачал головой:

— Не знаю, очень ли умно это знать. Я этого не выучил, а всегда чувствовал так с тех самых пор, как начал думать. Только постепенно это становилось мне все яснее и яснее. Ты — есть ты, я — я, и так оно остается. И у нас нет ничего общего, и мы никогда не сможем слиться. Всегда и навеки человек совсем одинок и совершенно один. Потому и всякая любовь есть ложь. Хорошо знаю, что лгать приятно, приятно забыть правду. Если кому-то это удается, то считается счастьем.