Эндри ждала, как ждала и графиня. Но Ян не писал и не приезжал.

Она скакала верхом с бабушкой или бегала по полям и лесам. Часто одна, иногда брала с собой Нелли и дразнила ее. Иногда она выезжала с Бартелем и его соколами.

Тиролец не испытывал никакого смущения, был смел и развязен, вел себя как всегда. Он называла ее барышней, как и прочие. Она говорила ему «ты», как делала бабушка. Он принимал Эндри за госпожу и делал по ее слову все, что она ни приказывала. Многое, чего она хотела, казалось ему глупостью, но он исполнял ее желания гораздо охотнее, чем старый Лер или помощники сокольничего. Эти не стеснялись говорить ей «нет», если считали себя вправе так поступать, отвечали спокойно, что сперва спросят графиню: если она прикажет — сделают, иначе — нет. Бартель никогда не спрашивал. Он говорил: приказ есть приказ и оставлял ей всю ответственность. Так она привыкла к нему.

У Маттеса она однажды потребовала Франсез и Фенгу, ястреба Геллу и еще пару ястребов: она хочет бить жаворонков. Парень не решился взять птиц на шест и спросил своего начальника. Старый Гендрик ей решительно отказал: графиня этого не дозволит. А если бы и дозволила, он все же откажет: ни один сокольничий из соколиного царства не пустит своих соколов на жаворонков. Эндри закричала на него, сказала, что в старые времена постоянно травили жаворонков. Но сокольничий закричал на нее еще громче: он знает это отлично, не ей его учить. Теперь этого больше не делают, во всяком случае, в Войланде. Это свинство, и его сокола для этого слишком благородны.

Эндри была вне себя и хлопнула за собой дверью. Затем она пошла в лесной домик, где жил Бартель. Он, не говоря ни слова, взял шесты и своих соколов.

* * *

Эндри следовала за Бартелем через поле. Голова у нее болела после бессонной ночи. Мысли блуждали. Зачем ей хочется травить жаворонков?

Жаворонки — кузен называл их поющими, скачущими львиными жолудками. Так говорилось в одной сказке. Это звучало приятно и радостно: львиные жолудки. Ян сказал ей: это слово безо всякого смысла, слово из сказки, только для звука. Поющие, скачущие жолудки!

Они весело вздымались ввысь, прямо стрелой, выше и выше, в голубой эфир. И там, где открывалось небо, как раз там — порвут их Бартелевы сокола. Что с ней? Как пришла ей в голову мысль бросить сокола на жаворонков?

Да, именно это. Ян любил жаворонков, любил их больше всех других птиц. А он не приезжал и не писал, жил где-то там, в свете, со скверной женщиной. Был с какой-то из тех, которые пели и скакали, жил с одной из этих!

Два жаворонка взлетели, и она бросила ни них кречетов — Сару и Саломею… Легла на траву, стала с замиранием сердца смотреть вверх широко раскрытыми глазами. К небу поднялись милые птички — за ними гнались хищники.

Сокола принесли добычу. В своей руке она держала львиные жолудки, окровавленные и разорванные. Их головки свесились вниз. Эти уже никогда больше не будут ни петь, ни летать. Они были еще теплые — совсем теплые. Разве не держала она в руке два сердца — свое и Яна?

Она сидела у садков с тирольским парнем.

— Спой! — приказала она ему.

Он запел о браконьере, который в воскресенье утром вышел на охоту. Его преследует егерь, но он находит приют на горном пастбище у красивой пастушки. Они оба издеваются над егерем, сторожащим дичь. Браконьер из-под носа уносит у него дичь, а впридачу и девушку. В припеве поется, что любить надо, пока молод, так как скоро придет старость — и тогда уже поздно.

Эндри мечтала, едва слушая слова песни. Там, в свете, егерь сторожит свою дичь, а у его девушки сидит браконьер.

Еще несколько своих песен спел Бартель по ее приказанию, некоторые она выучила и пела сама.

Ее грудь высоко вздымалась. Она чувствовала себя словно бы освобожденной, выкрикивая эти страстные напевы.

В июне на Петра и Павла был утренний праздник. Она позавтракала с бабушкой и отправилась в конюшню. Дала Питтье распоряжение оседлать ее кобылу и пошла в комнату переодеться.

Едва она разделась, к ней, запыхавшись, прибежала Фанни, зовя к бабушке. Та получила какое-то письмо, должно быть, с плохими вестями. Бабушка вскочила, побледнела, как полотно, чуть в обморок не упала. Вынуждена была схватиться за стол и тяжело повалилась в кресло. Она, Фанни, принесла ей токайского — теперь несколько полегчало…

Эндри накинула рубашку, халат и быстро спустилась с лестницы.

— От Яна? — спросила она.

Бабушка отрицательно покачала головой:

— Нет, не от Яна.

Она наполнила стакан вином и подала Эндри.

— Пей, девочка!

Эндри подняла стакан к губам и опорожнила его. Вино показалось ей терпким, но сладким.

— Нет, — повторила бабушка, — письмо не от Яна. Я спросила у друзей, что он делает, так как сам он не писал. Вот ответ. Он сдал экзамены…

— О! — прошептала Эндри. — И…

— Нет, нет, — крикнула бабушка, — он не приедет! Он уехал в Париж или в Испанию — этого они не знают. Уехал с танцовщицей!

Эндри вспыхнула. Бабушка наполнила ей второй стакан.

— Нет, нет, не плачь! — сказала она. — Выпей глоток.

Затем продолжала:

— С одной женщиной из варьете, которая поет грязные песни и показывает при этом ноги. Она очень знаменита — знаменита в кафешантанах!

Эндри выпила свое вино и пристально посмотрела на бутылку.

«Токайский Порыв» — значилось на ней. «1846. Урожая графа Гезы Андраши». А ниже: «шестичанное». Что это значит — шестичанное?

Бабушка протянула ей письмо:

— Хочешь прочесть?

Она не пожелала. Теперь он уехал, совсем уехал и никогда не вернется. Он был в Париже или в Испании, с танцовщицей, с женщиной, писавшей ему письма.

— Встань! — приказала она бабушке. — Я не хочу, чтобы ты плакала. Вытри глаза!

Что такое? Разве она плакала? Бабушка повиновалась, встала, взяла носовой платок — действительно, на глазах были слезы…

— Налей себе, — велела ей бабушка, — пей! Это пройдет, с танцовщицей, слышишь? Он все-же вернется в Войланд, приедет к нам — ты меня понимаешь?

— Да, — ответила безучастно Эндри, — да!

Опорожнила свой стакан, стояла и ждала.

— Теперь иди! — сказала ей бабушка.

Она вышла из комнаты, медленно закрыла дверь. Спустилась с лестницы, остановилась во дворе. А! Солнце сияет!

Пошла через двор, вышла главными воротами, прошла мостом, мимо пастухов. Пришла в парк, пересекла его и через луг вступила в Войландский лес.

«Солнце светит, — думала она, — сегодня день Петра и Павла». Ей стало вдруг холодно. Она подумала: «оттого, что я едва одета». На ней была шелковая рубашка, сверху халат, чулки и высокие сапожки для верховой езды. Нет, не поэтому мне холодно — солнце светит и греет.

Было тихо, очень тихо. «Надо вернуться, — подумала она, — в таком виде не могу же я бежать через лес».

Но шла дальше.

Шестичанное? Что такое: шестичанное? Комичное слов Голова у нее горела. Все было так растрепано! Она выпила три стакана — токайского. Не потому ли это, что она еще не привыкла к венгерскому вину? Или — шестичанное потому, что оно было шестичанное. Она засмеялась.

Эндри села на пень, снова вскочила и побежала дальше.

Ян был с одной из кафешантана, которая показывает ноги. С той, которая поет и скачет. И она знаменита!

С львиным жолудком был он в Париже, с поющим, скачущим и очень знаменитым!

Шестичанным было вино, шестичанным. И горячо же ей нынче!

Она должна была снова присесть. Деревья кругом вертелись. Там наверху было очень укромное местечко — мох под высокими буками. Там можно вытянуться.

Она побежала дальше на гору. Никогда Ян не вернется в Войланд, никогда! Зачем же сияет солнце?

А холм, он тоже шестичанный? Порыв — шестичанный?

Она сознавала, что пьяна, так порою казалось ей. Затем все снова становилось совершенно ясным. Где же родник? Там, под звездообразным кустом… Там могла бы она напиться воды, свежей, ключевой…

Она снова пошла вверх.

Услыхала какое-то журчание и жужжание. Словно большая жужжащая муха, только сильнее, гораздо сильнее. К тому же — в самом деле слышна какая-то мелодия! Она остановилась, заткнула уши пальцами: не шумит ли у нее в голове?

Снова прислушалась. Нет, нет, жужжало в кустах. Но ведь никакая муха так не жужжит, да и откуда быть ей в лесу? Это могло быть только большое животное, вероятно, птичка? Жужжание очень походило на пение, но никогда она не слыхала такого.

Теперь Эндри слышала уже совершенно ясно: звук исходил из одного и того же места. Наверное, это птичка! Нельзя ли ее поймать? Она принесла бы ее бабушке — эту жужжащую птичку.

Она сняла халат и приготовилась набросить его на птичку. Остро вглядывалась в кусты, бесшумно скользя туда. Медленно и осторожно, все ближе и ближе, шаг за шагом.

На мху сидел Бартель. Он что-то держал у рта и жужжал. Эндри стояла совсем близко от него.

Бежать хотела она, бежать! Но нет — разве она испугалась? Кого? Бартеля?

Она кинула белый халат на землю и села на него.

— На чем ты жужжишь? — спросила она.

— Ох, как я перепугался! — воскликнул он. — Подумал, что это пришла лесная ведьма!

Он тяжело дышал. Испуг был написан на его лице. Затем он протянул ей свой инструмент — маленькое железное кольцо со стальным пером в середине.

— Это — варган, — сказал он. — У каждого пустертальца найдется такой в мешке.

Он показал ей, как на нем играют. Одной рукой держал кольцо у открытого рта, а пальцем другой тренькал по перу, которое журчало и жужжало, встречая резонанс во рту.

«Варган, — думала она, — шестичанный варган». Она закрыла глаза и почувствовала, что должна за что-то держаться.

Затем она снова услыхала его голос.