Елена Арсеньева - Преступления страсти. Ревность (новеллы)

– Ах! – сдавленно послышалось с кровати.

– Вы не должны меня винить, – продолжил гость. – В конце концов, если верить баснословным сказаниям, нечто подобное испытала и Бавкис, царица Савская. Помните прелестную историю о том, как царь Соломон решил узнать, каковы ее ноги, которые она всегда тщательно прятала? Он приказал настелить в одной из комнат своего дворца стеклянный пол, под который была налита вода. Царица испугалась, что сейчас вступит в воду, и высоко подняла юбки… После этого царь расстался с ней, потому что зрелища ее кривых, поросших черными волосами ног перенести был не в силах.

И он умолк с дразнящей улыбкой, которая необыкновенно красила неправильные черты его смуглого, черноглазого, толстогубого лица.

Кажется, он ждал нового взрыва негодования? Напрасно.

Старая дама устремила на гостя немигающий взор:

– Вы напрасно тщитесь оскорбить меня. Сильнее, чем оскорбили своим пренебрежением, не удастся! Вы ведь отлично знаете, что никаких черных волос на мне не было. Но коли уж пошел такой разговор… Вы не единственный мужчина, который видел мои ноги. И других они, поверьте, не отпугивали! Ноги как ноги, не лучше, быть может, прочих, но уж и не хуже, чем были у вашей долговязой Натали… – Она осеклась.

– О-о, – протянул гость. – Так вот в чем дело! Это была не простая ненависть, а ревность? Вы ревновали меня к своей троюродной сестре?! Но почему вдруг? Ведь когда я сватался к Натали Гончаровой, когда женился на ней, у нас с вами были задушевные отношения! Еще в тридцать третьем году, помню, когда я сидел в Болдине, Натали в письме передавала мне от вас нежные поцелуи, а я отписал ей, пусть-де скажет Полетике, что я за ее поцелуем явлюсь лично, на почте не принимают… И к жене моей вы были тогда гораздо снисходительней. Откуда же взялась злоба?

– Неужто вы думаете, я завидовала Натали? – высокомерно усмехнулась старая дама. – Я и сама была красавица, могла с нею потягаться.

– Да-да, вас даже называли «зловещая красавица», – как бы в сторону пробормотал гость. – Перефразируя сам себя, я бы выразился так:

– Не перебивайте, – махнула на него рукой старая дама. – Уж эти мне поэты… Экое бахвальство – всюду, чуть что, читать свои дурные стихи! Зловещая, не зловещая была моя красота – какая разница? Главное – красота! Соперничать с Натали мне было бы не зазорно – однако стыдно, когда красавицам откровенно предпочитают карикатуру на красоту!

– Ваши слова мне непонятны, – напряженно проговорил гость.

– Неужели? – хихикнула старая дама. – Неужели непонятны? Но ведь Натали была не одна… У меня были три кузины Гончаровых. Натали – красавица. Катрин – хорошенькая. Но ведь была еще и Александрина…

– Александрина… – словно эхо, отозвался гость.

– Да-да, – кивнула старая дама. – Конечно, она тоже была высока ростом и безукоризненно сложена, как и старшая, Катрин, и младшая, Натали. Но черты ее лица, хотя и напоминали правильность гончаровского склада, являлись, как я уже сказала, его карикатурою. Матовая бледность кожи Натали у нее переходила в некоторую желтизну; чуть приметная неправильность формы глаз, придававшая особую прелесть взору Натали, выглядела как косой взгляд у Александрин… Да всякий, видевший их рядом, находил, что сходство между старшей и младшей сестрой было издевательским и шло явно в ущерб Александрине. Неужели вы этого не замечали?

– Ну как же, как же… – неопределенно пробормотал гость, и старой даме показалось, что очертания его лица и фигуры в темноте несколько поблекли и даже как-то отдалились от нее, словно бы он медленно, осторожно начал отходить или как бы таять.

– Э, нет, милостивый государь! – воскликнула она, приподнимаясь. – Я вас не звала, но уж коли вы решили меня навестить, извольте оставаться несходно, покуда не прогоню. Что это вы, право слово, всполошились, словно нечистый дух от к месту произнесенного экзорцизма? Или правда глаза колет не только на этом свете, но и на том тоже?

– Правда? – пожал плечами гость, вновь становясь явственно видимым. – Какая правда?

– Да такая, – усмехнулась старая дама. – Такая, что на пресловутой дуэли вы сражались вовсе не за жену, а за свояченицу…

– Что за чушь! Что вы выдумываете? До меня доходило, будто вы распространяли какие-то слухи про меня и про Азиньку, как мы называли Александрину дома… А Сашка Трубецкой, любимчик государыни-императрицы Александры Федоровны, ваши слухи поддерживал. Но это же чушь!

– Да бросьте, – отмахнулась старая дама. – Ладно, меня вы считаете… я знаю, кем вы меня считаете. Трубецкой тоже вашего доброго отношения якобы не заслуживал, хотя именно ему вы в свое время жаловались, как поймали Натали целующейся с Дантесом… Ладно, Бог с нами, с ним и со мной. Но Софи Карамзину вы ведь высоко ценили? Как же, дочь нашего знаменитого историографа, сама дама умная и образованная. Но знаете, что она однажды написала в некоем приватном письме? Оно попало мне в руки много лет спустя, а поскольку предмет описания меня весьма занимал, я не поленилась, списала этот автограф, а с течением времени и выучила его наизусть. Хотите, процитирую? Память у меня по-прежнему отменная!

– Софи Карамзина? – недоверчиво спросил гость. – Ну, извольте. Думаю, ничего дурного обо мне Софи сказать не могла.

– О нет, совсем ничего дурного, – успокоила старая дама. – Разве что самую малость желчи излила. Но вот слушайте: «В воскресенье 24 января[5] у Катрин было большое собрание без танцев: Пушкины, Геккерены (которые продолжают разыгрывать свою сентиментальную комедию, к удовольствию общества). Пушкин скрежещет зубами и принимает свое всегдашнее выражение тигра. Натали опускает глаза и краснеет под жарким и долгим взглядом своего зятя – это начинает становиться чем-то бульшим обыкновенной безнравственности; Катрин направляет на них свой ревнивый лорнет, а чтобы ни одна из них не оставалась без своей роли в драме, Александрина по всем правилам кокетничает с Пушкиным, который серьезно в нее влюблен, и если ревнует жену свою из принципа, то свояченицу – по чувству. В общем, все это странно, и дядюшка Вяземский утверждает, что он закрывает свое лицо и отвращает его от дома Пушкиных…» Ну что, дорогой гость? Каково?! – спросила старая дама с торжеством.

– Совершенно не понимаю, о чем вы говорите! – пожал плечами гость. – Положительно, я ошибался в оценке умственных способностей Софи Карамзиной. Пришить мне связь с моей родственницей… да еще с Азинькой… Да на ней держался весь наш дом! Она была истинной хозяйкой – смотрела за детьми, входила во все мелочи…

– О, конечно! – самым невинным голоском перебила старая дама. – Например, мягка ли та или иная кровать…

– Что вы имеете в виду? – напряженно спросил гость.

– Да то самое, – прежним благонравным тоном ответила старая дама. – То, о чем еще один ваш друг, также пиит, Василий Андреевич Жуковский, написал в своих заметках о вас кратко и интригующе: «История кровати».

– Ничего не понимаю, какая кровать? – огрызнулся гость.

– Можно было Жуковскому, конечно, написать иначе – «История креста»…

Старая дама приподнялась, оправила кружево сорочки на груди, потом одернула оборки ночного чепца. Взбила подушку и села поудобнее, устремив взгляд в темноту, в которой смутно сквозили очертания ее ночного гостя.

– Интересно, могут ли призраки краснеть? – осведомилась она благожелательно. – Вы ведь призрак, мой ночной гость, верно? Хотя… даже и в те времена, когда вы были облачены плотью и наделены кровью, вы обладали таким запасом бесстыдства, что никогда не краснели… даже когда дерзали оскорбить женщину, которая вас… для которой вы были… которая мечтала только… – Голос ее на миг прервался, руки стиснули края простыни. – И уж конечно, вы не краснели, когда милейшая Азинька бегала к вам по ночам, чтобы взбить ваши перины помягче. Ну ладно, оставим эзопов язык. Княгиня Вяземская, милейшая Вера Федоровна, рассказывала направо и налево, как она осталась на какой-то миг наедине с вами, умирающим… Ах, мир праху вашему! – Старая дама благочестиво перекрестилась, с наслаждением ловя на лице гостя выражение вполне реальной, а не призрачной ненависти и злости, и продолжила, спеша, чтобы ее не прервали: – Ну так вот, и в то мгновение вы вдруг вынули откуда-то крест… нет, не свой, а другой нательный крест на цепочке… и хладеющей рукой передали княгине Вере, сказав, чтобы та отдала его Александрине. И сказано сие было с таким значительным выражением, что Вера Федоровна поняла ваши слова как приказание передать крест непременно наедине. Она так и поступила и была очень изумлена тем, что Александра Николаевна, принимая уже загробный подарок, вся вспыхнула… Конечно, это возбудило в княгине Вяземской подозрения, которые она позднее высказала своему мужу. Что и побудило князя Петра Андреевича со значительным выражением говорить о том, как Пушкин подружился со второй сестрой своей жены. Но это мелочи. Разумеется, всех интересовало, откуда взялся крест и почему вы отдали его Александрине. И только потом тайна раскрылась. Оказывается, крест был ее собственный! Помните эту историю? Она стала известна со слов старой няньки, которая служила в вашем доме. Вот она вкратце, напомню, коли забыли. В то время Натали рожала в очередной раз. И тут Александрина заметила пропажу нательного креста, которым очень дорожила. Всю прислугу поставила на ноги, чтобы его отыскать. Тщетно обшарив комнаты, уже утратили надежду, как вдруг через несколько дней камердинер, перестилая на ночь кровать вашу, нечаянно вытряхнул из простыней искомый предмет… Разумеется, он отдал крест не Александрине, а вам, а вы, не желая любовницу конфузить, крестик у себя спрятали и вернули, только когда смерть поглядела вам в глаза. Слуги-то всегда знали, что вы грешны перед Натали, ну а тогда и весь свет узнал! А то все подряд бесконечно виноватили ее, глупышку, в шашнях с Дантесом… Ну и что, коли поглядел красивый, привлекательный мужчина на красивую женщину, которая какой-то, прости Господи, макаке принадлежит?!