Она еще раз взглянула на пикетчиков. Кто-то фотографировал их и толпу, собравшуюся на другой стороне улицы. «Репортеры, – подумала Валери. – Скоро здесь появятся телекамеры».

– Лучше пойду поработаю, – сказала она, – а то я еще не принималась за свою четырехминутку для этой недели.

– В пятницу вечером, – напомнил Ник, когда она отошла от окна, – после обеда у Леза заедешь ко мне?

– Да, с удовольствием на несколько часов.

Он пристально посмотрел на нее, затем обнял.

– Послушай. Ты уже знаешь, но повторю еще раз. Чед считает тебя потрясающей женщиной. Он все время говорит о тебе, и не может дождаться встречи, готовит истории, чтобы потом рассказать их тебе. Точно так же ведет себя и его отец. Он не желал бы ничего лучшего, как встречать тебя по утрам во время завтрака за нашим столом. Точно так же, как и его отец.

– Он, может, этого и хочет, но на несколько минут. А затем он может начать беспокоиться, если у нас с тобой ничего не будет получаться. Тогда ему может стать еще хуже, и он не будет знать, как ему быть, и побоится спросить у нас…

– Чед никогда не боится задавать вопросы. Его любопытство неиссякаемо и больше нашего, вместе взятого. Он обязательно спросит.

– И что мы ему скажем?

Ник помолчал.

– Если он спросит меня, я скажу, что для двух человек, открывающих друг друга заново, для людей, у которых с первого момента их знакомства все в жизни было совершенно различным, наши отношения продвигаются достаточно быстро и что нам хорошо вместе. Это пока все, что мы знаем сейчас. Затем он спросит тебя.

Валери улыбнулась.

– Мне нравится твой ответ. Но я все еще считаю, что лучше мне пока не надоедать Чеду за завтраком каждый день, по крайней мере до тех пор, пока сама для себя я не определюсь с ответом, – Валери коснулась рукой щеки Ника и медленно поцеловала его. – А теперь я пошла работать.

На следующий день в РαН поступила первая партия из грядущего обвала писем и телеграмм, а к организованным пикетчикам присоединились менее организованные и более эмоциональные демонстранты. К полудню их число достигло трех-четырех сотен. Скандируя лозунги, исполняя песни и гимны, они прохаживались с плакатами, гласившими: «Спасем нашего ангела!», «Защитим преподобную Лили!»

– Интересно, от чего они хотят ее защищать? – спросил Лез, читая плакаты из окна кабинета Ника.

– Бассингтон был несколько неконкретен на этот счет, – ответил Ник, – я записал и просмотрел его проповедь пару раз, но так и не понял, что же он, собственно, сказал, кроме того, что Лили грозит опасность с нашей стороны.

– Взгляни, – сказал Лез, приглашая Ника к окну. Внизу появилось несколько новых плакатов: «РαН = зло и отрава», «Закрыть сатанинскую телекомпанию!», «Перерезать им провода!», «С каких пор Фейрфакс – убежище дьявола?»

– Вот чертовщина, – констатировал Лез, – они требуют, чтобы нас вышвырнули из города.

– Сначала подобное может произойти с ними, – ответил Ник. – Полиция уже прибыла.

На первых порах полицейские только сдерживали демонстрантов, чтобы они не препятствовали автомобильному движению. Однако к середине дня часть из них улеглась поперек тротуара и на подступах к главному и боковым входам в здание, где кроме РαН размещались офисы еще нескольких компаний. Полиция стала растаскивать демонстрантов прочь. Послышались крики и причитания, мужчины и женщины, опустившись на колени посреди улицы, страстно молились, образовалась пробка. Кто-то забрался на дерево и начал дирижировать, демонстранты запели гимн. Дети плакали. Собаки лаяли. Водители нажимали на клаксоны. Вызванивая мелодию, появилась тележка с мороженым и кукурузными хлопьями, матери, не переставая петь, покупали детям сладости.

– Два наших оператора ведут съемку, – сказал Нику Лез, – один с крыши, другой из окна моего кабинета. Есть проблемы?

– Нет. Даже если мы никогда не воспользуемся этими кадрами, все равно нам следует заснять все это. Я рад, что ты подумал об этом.

Ник вернулся к компьютеру, где печатал заявление.

– Уж не собираешься ли ты сам зачитать его? – спросил Лез.

– Конечно, почему бы нет?

– Они считают тебя дьяволом.

– Я буду читать его не для них; включим его в шестичасовые новости. А завтра, когда пикетчики вернутся, раздадим им копии.

– Куда они денутся. Что бы они сказали, как ты думаешь, если бы узнали, что никакого материала для репортажа у нас нет?

– Вероятно, постарались бы закрыть нашу компанию за распространение клеветы.

Ник распечатал текст своего заявления и вручил Лезу два листка бумаги:

– Что скажешь?

Лез внимательно прочитал:

– Мне нравится, не меняй пи единого слова.

Заявление Ника записывали на пленку для показа в шестичасовых новостях. Ник сидел на том же стуле, на котором Валери записывала свои четырехминутки для «Взрыва». Через небольшое окно, расположенное за стулом, можно было видеть монитор, демонстрировавший пленку с записью действий демонстрантов.

– Я, Николас Филдинг, президент компании РαН, – начал Ник, глядя в объектив телекамеры и читая текст по монитору. Он был напряжен и ощущал буквально каждую частицу тела. Он был не прочь уступить место перед камерой кому-нибудь другому, но знал, что не сможет пойти на это. Он владел телекомпанией, следовательно, был именно тем, кому надлежало выступить в ее защиту. – Сегодня охваченные страстью демонстранты грозили разнести нашу телекомпанию, если мы будем продолжать наши расследования проблем наших проповедников и, в частности, той проповедницы, которая благодаря телевидению имеет многочисленных последователей по всей стране. Однако я здесь вовсе не для того, чтобы осуждать демонстрантов или тех людей, которые шлют нам письма и телеграммы с теми же требованиями. Что касается меня, то считаю, что было бы гораздо хуже, если бы демонстрантов не было, если бы Америка молчала, потому что это означало бы, что никого ничто не волнует настолько, чтобы выйти на демонстрацию или попытаться изменить положение дел.

С другой стороны, мало хорошего в том, чтобы автоматически уступать требованиям толпы демонстрантов. Я выслушаю их, обдумаю предъявляемые ими требования, но я не могу уступить, если мои убеждения расходятся с их взглядами. Потому что, если бы я издал приказ только лишь чтобы удовлетворить их требования, то не было бы веских причин, чтобы на следующий день не издать другой приказ, возможно, противоречащий первому, лишь потому, что другая группа демонстрантов с новым списком требований проводит акцию перед нашим зданием. А на третий день мне, возможно, пришлось опять изменять свои приказы, чтобы удовлетворить третью толпу. Если бы я не имел собственных твердых убеждений, меня кидало бы из стороны в сторону под давлением тех, кто кричит громче других, в итоге ничего бы не делалось и никто не был бы доволен.

Тем не менее главная причина, по которой я не могу уступить, вовсе не в этом. Настоящая причина – это страсть. У демонстрантов своя страсть, у меня своя. В действительности у меня их несколько.

Это страсть к поиску истины, потому что ложь, недомолвки и тайные соглашения губительны для демократии. И единственными людьми, нравятся вам они или нет, чья работа состоит в том, чтобы разоблачать ложь, махинации и тайные сговоры, являются журналисты.

Это страсть собирать информацию и выслушивать мнение всех сторон и затем определять собственную позицию.

Это страсть, которая советует доверять вашему мнению, быть готовыми отстаивать вашу точку зрения, а также приглашать других разделить ее с вами, но не с помощью силы, а убеждением.

Именно эти страсти движут компанией РαН. Пока мы работаем в ней, мы будем жить и руководствоваться ими. Если мы ошибемся, мы надеемся, вы незамедлительно дадите нам знать, но не требованиями исполнить ваши пожелания, а предложениями об улучшении нашей работы. В этом мы рассчитываем на ваше содействие. Спасибо.

Он не шевелился, продолжая серьезно глядеть в объектив пока не остановилась пленка.

– Браво, – тихо сказала Валери.

Ник повернулся, прикрыв глаза рукой от слепящего света, и увидел ее, стоявшую в стороне.

– Не знал, что ты здесь.

– Я подумала, что если бы знал, то стал бы нервничать.

– Да я и так волновался. Как у меня получилось?

– Ты был великолепен.

Он был признателен ей за похвалу; в этот момент она была профессионалом, а он новичком.

– Взгляну еще раз, что получилось, прежде чем пускать пленку в эфир, – сказал он. – Пойдем, мне хочется, чтобы ты была рядом.

Они смотрели кадры выступления в тишине, стараясь предугадать силу их воздействия.

– Не думаю, чтобы удалось остановить многих демонстрантов, – сказал Ник после просмотра, – но кое-кто из зрителей, посмотрев, может задуматься и одобрить.

– Я более заинтересована в членах правления Фонда, – сказала Валери, – интересно, догадаются ли они, что ты говорил для них, и что они смогут предпринять? Особенно Олсен, – добавила она задумчиво. – У меня такое чувство, что он непредсказуем.

Ник улыбнулся:

– Ты исходишь из того, что он смотрит наши новости.

– Да, пожалуй, ты прав; возможно, он их не смотрит. Что ж, тогда я позабочусь, чтобы он посмотрел эту передачу. Чтобы все они посмотрели. Надеюсь, извинишь, Ник, мне нужно сделать несколько звонков.

В шесть часов тридцать минут, полчаса спустя после просмотра телевизионного заявления Ника, Ларс Олсен позвонил ему в офис. Ник все еще находился в своем кабинете; они с Валери вместе смотрели программу новостей и собирались пойти пообедать.

– Я восхищен вашим выступлением, – сказал Олсен. Его голос звучал размеренно, звучно. Именно этот голос неизменно привлекал внимание его паствы. – Я понятия не имел о демонстрации, пока не увидел в ваших теленовостях. Конечно, мне известно, как она возникла; к ней призывал Флойд Бассингтон в своей воскресной проповеди. Сомневаюсь, чтобы Флойд додумался до этого сам. У него крайне ограниченное воображение, но он близок к двум другим членам правления, гораздо более агрессивным, нежели он.