– Нет, – произнесла она ровным голосом. – Все это так. Если нужно, я готова засесть за мой стол.

Наконец, она медленно опустилась на кресло за своим столом, словно признавая, что это отныне ее место. «У меня есть для тебя местечко, – говорила Сибилла, – оно создано для тебя».

Валери содрогнулась от язвительного смысла этих слов и, выпрямив спину, высоко подняв голову, оглядела комнату, стараясь поверить, что она отныне часть всего этого.

Комната была большой, с низким потолком и голубыми с белым стенами, люминесцентные лампы освещали отдельные закутки для режиссеров и операторов. Секретари и ассистенты сидели посреди комнаты на неотгороженном пространстве. Пол был покрыт ковром, столы были совсем новые, а оборудование в офисе и в студиях было самым лучшим, какое только можно закупить, и все же все здесь показалось Валери тусклым и скучным, таким же, как в других студиях, которые ей приходилось видеть. Но эта была куда более невыносимой, чем другие. Как темница.

«Все потому, что я работаю здесь. Я не залетела сюда, как редкостная звезда, чтобы снять потрясающий полутораминутный эпизод и вновь лететь прочь к своим лошадям, к своей свободе и к своему самому прекрасному в мире поместью Стерлингов».

Она закрыла глаза, чтобы совладать с подступающими слезами. «Слишком много перемен за столь короткий срок», – думала она; у нее не было даже возможности привыкнуть к ним.


На следующий день после того, как она отвергла предложение Эдгара, когда она решилась покончить с жизнью, заключенной в сделанный из денег кокон, Валери в полной мере осознала тяжесть того, что натворил Карл.

Потом объявилась Сибилла со своей работой, и через два дня Валери вернулась в Вирджинию, но не в свое прелестное имение в Мидлбурге, а в крошечную квартирку в Фейрфаксе, с двумя комнатенками и тесной кухонькой, скромно обставленной мебелью на длинных прямых ножках, с кроватью, перекошенной на один бок и с несколькими алюминиевыми кастрюльками и сковородками. И утром, и вечером она твердила себе, что это все временно. «Это как в плохом отеле: я не собираюсь задерживаться или жить здесь, я просто остановилась ненадолго, пока у меня не будет достаточно денег, чтобы найти что-то подходящее».

Но она понятия не имела, когда это случится.

Мать ее на время была устроена. Как только она нашла меньшую квартиру и съехала с Парк Авеню, она смогла жить на деньги, оставшиеся на нерастраченном счету Карла и вырученные от продажи драгоценностей, пока Валери не сможет устроиться и как-то помогать ей.

Это означало, что ей нужно зарабатывать как можно больше в компании Сибиллы или подыскивать другую работу, или… Но ничего другого не было. А задуматься над поиском другой работы у нее не хватало мужества; вряд ли у нее выйдет лучше, чем в первый раз. Сейчас она была хоть в какой-то безопасности: работа, зарплата. Слишком крошечная, чтобы на нее можно было прожить, – Валери была уверена, что она точно не сможет, надолго ей не хватит, – но все же деньги поступали регулярно, и она не бегала за ними, высунув язык: Сибилла опустила их в ее протянутую ладонь.

Но ее мутило от этой милостыни, мутило от этой работы. Ей было невыносимо вставать по звонку будильника, в спешке одеваться и давиться завтраком, ехать на службу в потоке машин, заставлявшем ее чувствовать себя частицей толпы, и входить в офис «Сибилла Морган Продакшнз», где она была по-прежнему никем: винтик в громадном механизме, руководимом кем-то, кто мало заботился о том, что она думает, чувствует, о чем беспокоится, кто только старается заполучить ее на целый рабочий день. У нее не было собственной жизни, разве что по вечерам или в выходные она могла забыться и представить, что она свободна по-прежнему: хоть на несколько часов она могла вернуться назад и не стоять перед кем-то навытяжку.

Где та радость победителя, которую она вкусила в Адирондаке? Где восторг, где удовлетворение от того, что в ней нуждаются и зависят от нее? Где ощущение того, что она лучше, чем привыкли считать другие?

В этом месте нечего было и мечтать о подобном – контора Сибиллы – не место для совершения геройских поступков. Вероятно, таково большинство мест, но где-то должно же было быть место, где она могла совершить то, на что она способна? Что-то такое, от чего она опять почувствовала бы себя у кормила жизни.

Единственное, чего она никак не могла сделать, это снова вернуться к Эдгару. Она думала об этом не раз, но знала все, что за этим последует: он великодушно простит ее и немедленно женится на ней, умиляя всех щедростью натуры, и их брак будет обречен с самого начала. Нет, только не Эдгар. Другой человек, скорее всего тот, кто поверит, что и она на что-то способна. Или ее деньги, хотя бы их часть вернется к ней, или… что-то еще. Случится что-то, о чем она пока даже не задумывалась.

Однажды все великолепным образом изменится, твердила себе Валери. Но единственное изменение с тех пор, как она две недели назад вернулась в Вирджинию, коснулось поместья Стерлингов: оно было продано.

Дэн Лисигейт сообщил ей за день до ее поступления на службу к Сибилле, что кто-то сделал прекрасное предложение; кто – он не знает, потому что покупатель ведет торги через адвокатов, но цена отличная, и финансовое обеспечение покупателя выглядит солидно. Так что вскоре Валери должна была получить солидный куш, чтобы расплатиться с долгами Карла. Через неделю торги состоялись.

«Все кончено. Теперь поместье будет принадлежать кому-то другому, и я никогда не пройду по этим комнатам, не проедусь на лошади по полям и не буду рвать букеты в саду или оранжерее…»


– Все рассортировано? – остановившись у стола Валери, Гас Эмери сунул нос в коробку с почтой.

– Нет, – ответила она. – Сейчас закончу.

Он бросил взгляд на висевшие позади нее стенные часы.

– Преподобная Лили ожидает корреспонденцию к одиннадцати.

– Ты не предупредил меня.

– Я дал тебе задание, и это значит, что его надо выполнить немедленно, а не когда тебе взбредет в голову.

Взгляд Валери, брошенный на него, был холоден.

– Ты считаешь, что грубость прибавит тебе вес?

Какое-то шипение вырвалось сквозь его плотно сжатые губы.

– Те-те-те, как мы сегодня отважны, словно мы не помним, что мы новички и в любую минуту нас могут вышвырнуть отсюда. Я сам позабочусь о своем весе здесь, а ты займись работой, идет?

– Нет. Если уж мы работаем вместе, то почему нельзя быть джентльменом и вести себя повежливее?

– Джентльменом, – повторил он. – В бизнесе не бывает джентльменов, Вал. Если бы тебе приходилось работать день-деньской напролет, ты бы это знала. Принеси мне почту, когда закончишь. У меня накопилась для тебя еще гора.

– Откуда ты знаешь, что я не работала всю мою жизнь?

– Ах, ну как же! Газеты, телевидение, твои манеры и – пчелиная матка. Увидимся.

– Так вот что тебя волнует? Что я никогда не смогу работать?

Он оглянулся на нее через плечо:

– Меня волнует только то, что некоторые не выполняют свою работу. Люди, вроде тебя, не воспринимают задание как нечто естественное; тебе еще придется привыкнуть к этому. Вот и один из уроков: я отдаю приказание, ты бежишь исполнять. Ты должна зарубить себе это на носу, как и многое другое. Мы научим тебя всем этим сволочным вещам. В частности, и тому, что когда я приказываю тебе что-то сделать, тебе нужно не сидеть сложа ручки и витая в мечтах, а делать то, что велено.

Валери проводила его взглядом. «Ах ты, завистливый скользкий червяк, – думала она, – ты ненавидишь людей с деньгами. Меня ты ненавидишь из-за того, что у меня были деньги, а у тебя их никогда не было и, вероятнее всего, никогда не будет. А Сибилла навязала меня тебе, и тебе это не нравится. Ну и черт с тобой. Зато у меня есть работа, и ее у меня никто не отнимет».

Она поставила коробку с почтой на свой стол и стала вынимать письма из конвертов, просматривая их и раскладывая по пачкам. «Дорогая преподобная Грейс, моя жизнь расцвела благодаря тебе…» – ложились на одну сторону стола; «Дорогая преподобная Лили, просто не знаю, что мне делать с сыном, он связался с наркоманами…» – на другую.

Но потом ее руки стали двигаться медленнее, когда она принялась читать письма от начала до конца. Интимные, страстные, иногда преисполненные почтения, они были адресованы Лили Грейс, словно она была матерью, сестрой, любимой учительницей, другом детства или возлюбленной; с ней делились самым сокровенным.

Взволнованная Валери не могла от них оторваться. Девушка, летевшая с ними в тот фатальный для Карла полет, казалась совершенно обыкновенной. Даже то короткое впечатление от нее на похоронах Квентина Эндербая совершенно прошло. Какое же с ней произошло перевоплощение? «Может быть, как-нибудь, если будет время, я наведуюсь к ней в церковь».

– Похоже, тебе нужна какая-то помощь, – послышался за ее плечом благодушный голос, и длинная рука заграбастала часть писем, лежащих перед ней.

– Да нет, спасибо, – раздраженно выпалила Валери, прежде чем обернулась и увидела приподнятые брови и широкую улыбку Эла Славина, второго режиссера, с которым она работала.

– Давай покончим с этим, – проговорил он, придвигая себе стул. Его борода и шевелюра были огненно-рыжие, а когда он нагнулся над письмами, Валери заметила пятнышко начинающейся лысины у него на макушке. Он лишь мельком взглядывал на письмо, направляя его в соответствующую стопку, и сразу брался за следующее. – Не задерживайся на них подолгу. Знаешь, через некоторое время все они становятся неотличимыми.

– Их всегда так много? – спросила Валери, проглядывая письма так быстро, как только могла.

– Каждый день. За неделю мы получаем семьсот-восемьсот писем, а иногда и больше, и проглатываем по сотне в день. Обожатели получают благодарности через эфир; тем, кому нужна помощь, отвечают письменно или тоже советуют что-то по телевизору.

– Как? – заинтересовалась Валери.

Он заложил пальцем письма.