Коль скоро ты решил приостановить свой бег, не было ли естественным желание разом восполнить пробелы прошлого, посвященного до той поры лишь ученым занятиям? Тебе пришло время обратиться к новым свершениям.

Что же касается сделанного тобой выбора, то разве я могу порицать его?

Позже ты признавался, что тебя привлекла также слава о моей учености. Мы разделяли единые вкусы, жили в одной среде под сенью Нотр-Дам, и тебе понравилась женщина, которую ты повстречал. Так не было ли естественным, что, заметив меня, ты предпринял все возможное, чтоб и я разделила твои желания. Порицать ли твое поведение — ведь оно было столь логичным и так верно передавало твой волевой, властный, всегда нетерпеливый характер? Вопреки мнению твоих клеветников я продолжаю думать, что никакого коварства в твоем отношении ко мне не было.

Едва твой выбор остановился на мне, как твоя пылкость заставила тебя возжелать меня немедленно и беспредельно. Я никогда не упрекала тебя в этом и никогда не упрекну. Удостовериться в твоем безразличии было бы для меня куда горестней, чем догадаться о мотивах твоего пыла. Если вначале твоя любовь и была хладнокровным расчетом, она скоро переросла в мощное влечение, и ни ты, ни тем более я уже не могли ему противиться. Плотское искушение, каковым я была для тебя поначалу, превратилось в не знавшую равных страсть, и единый огонь охватил нас обоих. С тех пор он никогда не затухал в глубине моего сердца, и питала его вся моя жизнь.

Видно, запасы привязанности, благоговения, постоянства и обожания, накопленные мной за время учения в Аржантейе, оказались неисчерпаемыми, ибо любовь, которую ты во мне зажег, их так и не истощила. Она заполнила все мое существо и для иного культа не оставила места. Я предалась тебе всей душой, Пьер! И ни страдание, ни разлука, ни жертвы и утраты, ни твое молчание, ни моя горечь, ни время, ни твоя смерть, ни приближение моей собственной — ничто не умерило неизменную и бессмертную страсть.

15 мая 1164

— Выпейте отвара пустырника, матушка, он полезен для сердца.

Не открывая глаз, аббатиса сделала отрицательный жест. Сестра Марг поджала губы. Она привыкла, что больные ее слушались. Иной раз ей случалось и силой заставить пациенток глотать целебные снадобья. Но на сей раз она не посмела настаивать.

Преподобная мать была не из тех, кому можно дать лекарство насильно.

Сиделка пожалела, что матушка Агнесса ушла с другими сестрами на вечернюю службу. Ясно, что от послушниц, что неустанно молились у ложа умирающей, толку не будет.

Приорша — давняя подруга аббатисы и к тому же племянница покойного мессира Абеляра — была единственной среди монахинь Параклета, кто еще мог как-то повлиять на ее железный дух.

Оставалось ждать. Служба недолгая, матушка Агнесса не замедлит вернуться.

Сестра Марг поставила лекарство на дубовый сундук у очага, помешала угли и бросила на них сухого розмарина. Она страдала от своей беспомощности, уязвленная и в самолюбии сиделки, и в дочерней привязанности к умирающей.

Со вздохом она подошла к ближайшему окну, приотворила его и вдохнула принесенный восточным ветром воздух, напоенный ароматом гвоздики и чабреца.

Дождь прекратился. Сестра Марг охотно прогулялась бы, как она любила, меж огородных гряд, простиравшихся перед ее взором до самых берегов Ардюзона, окаймленных шелестящим камышом. Она оглядела едва холмистый горизонт, где к монастырским лугам подступали леса, бросила взгляд на мельницу, деревянное колесо которой сверкало в лучах солнца в радужном облаке водяной пыли, и снова вздохнула. Никогда уже великая аббатиса не попробует первых вишен, не нарвет роз на могилу мэтра Абеляра и не велит садовнику-мирянину посеять шалфей или кервель! Как пусто станет с ее уходом! Элоиза была истинным средоточием всей жизни Параклета, и материальной, и духовной. Что будет после ее кончины?

Сиделка бесшумно прикрыла окно и, взяв четки, обернулась к лежащей. Встав в ногах постели и не сводя глаз с той, что по-прежнему ее не замечала, она приготовилась за нее помолиться.


В одном из писем я писала тебе: «И наше исступление, и час и место, ставшие его свидетелями, так глубоко запечатлелись в моем сердце вместе с твоим образом, что я вновь чувствую себя с тобой — в том же месте, в том времени, в том исступлении».

Не скрою — много долгих лет воспоминания о прошлом были для меня адом. Моя память с неизменной точностью сохраняла воспоминания о каждой встрече, каждом движении, каждом ощущении. Ни ежеминутный труд, ни жаркие молитвы, ни унизительные исповеди, ни беспрестанное умерщвление плоти — ничто не могло отогнать этих воспоминаний, так они были живы.

Но сегодня я могу без мучений, лишь с пронзительной нежностью, вспомнить свою девичью комнатку, которую занимала в юности в доме дяди Фюльбера.

Я вновь вижу себя за столом перед раскрытыми рукописями. Я чутко прислушивалась, ожидая твоего возвращения из кафедральной школы. Я любила самый звук твоих четких и быстрых шагов и наслаждалась сладостью ожидания. Я знала, что ты замрешь на мгновение в проеме двери, прежде чем она вновь захлопнется, закрывая нас в нашем раю.

Дядя доверял нам безмерно. Когда он впервые привел тебя ко мне в день, когда ты у нас поселился, он счел необходимым ненадолго остаться с нами и присутствовать при начале урока философии, который ты незамедлительно мне дал. Ученость твоих речей одновременно и нагнала на него сон, и убедила в твоей серьезности.

Дело в том, что он не видел твоего взгляда!

Подняв на тебя глаза, когда он представил нас друг другу, я поразилась выразительности твоего лица. Ты обращался ко мне с какими-то банальными словами, но твой взгляд выдавал самый жгучий интерес.

Несколько дней, однако, ты довольствовался этим языком и при этом заставил меня прилежно заниматься, ограничиваясь тем, что глядел на меня, как охотник из засады. Я же ждала и вместе с тем страшилась момента, когда твоя манера изменится. Меня охватывала сладостная тревога.

Заставляя меня томиться, ты выказал себя весьма тонким и искусным любовным стратегом, хоть и не был подготовлен к этому своей прошлой жизнью и получал со мной боевое крещение. Самый опытный мужчина не повел бы себя иначе. Было ли то смущение перед первым жестом, осторожность в виду возможного недовольства Фюльбера или ты попросту не решался увлечь в бездны страсти девственницу, каковой я была? Не знаю. Позже я забыла спросить тебя об этом. Мы были заняты делом, совсем не оставлявшим нам времени на взаимные расспросы…

Как бы то ни было, твое промедление, заставив меня усомниться в твоих чувствах, смело последние препятствия, которые еще воздвигало во мне целомудрие. Вначале удивленная, затем обеспокоенная, я сочла, что ошиблась и вовсе не нравлюсь тебе. Меня изводили сомнения. Почему ты молчишь? Разве ты не испытываешь волнения в моем присутствии? Быть может, я неверно истолковала твои взгляды? Неужели я самоуверенно приняла за влечение то, что было всего лишь единением духа и общностью вкусов учителя и ученицы?

Я не знала, что думать. В то же время двусмысленность наших отношений обнаруживала себя во множестве ловушек и тысяче искушений. Бок о бок мы склонялись над книгой, наши руки мимоходом соприкасались, дыхание смешивалось. Только дрожь в голосе выдавала иногда наши внутренние бури.

Отсрочка, положенная тобой для утоления наших вожделений, окончательно свела меня с ума.

Совершенно очевидно, что этим промедлением ты и покорил меня самым искусным образом. Если в моем сердце и сохранялся какой-то неподвластный тебе уголок, ты все пустил в ход, чтобы и он сдался на твою милость.

И могла ли ученица монастырской школы не почувствовать упоения, когда всеведущий, всеми почитаемый учитель расточал себя ради нее одной?

Может быть, ты с самого начала почувствовал, что волновал меня? Может быть, ты с первого дня уже знал, что тебе достаточно сделать шаг? Я готова поверить в это. Но твоя властная натура жаждала подчинить себе и мою мысль, чтобы я принадлежала тебе и умом, а не только телом.

О, Пьер! Ты стремился к абсолюту, и тебе мало было просто соблазнить меня. Тебе нужно было еще сплавить два наши разума воедино, бросив мой в огонь своего… Твоя власть была огромна, ты знал ее. Ты без труда обучал меня своим методам — к ним я, впрочем, была вполне готова. На моих мыслях навсегда остался отпечаток твоих суждений. Ты знаешь, что я никак не сопротивлялась этому. Я приняла твое учение, как земля принимает дождь.

Очень скоро меня покорили оригинальность, глубина и блеск твоих воззрений. Еще раньше я была покорена очарованием твоей личности, твоих глаз, твоего голоса. Ты ослеплял меня! Все твое существо было для меня совершенством до последней частицы.

Помню, когда ты уходил, я долго сидела неподвижно, как околдованная.

Уже давно стемнело, ибо дядя в своем безумии предоставил тебе свободу учить меня в любое время суток. Конечно, вечер подходил для этого лучше всего, и ты предпочитал ночные часы, когда повсюду гасли огни и мы оставались наедине.

Фюльбер, служанки, все в доме спали. Лишь моя комната сияла в темноте, как прибежище тепла и света, освещенная двумя свечами с ароматом амбры. От монастыря Нотр-Дам, спящего между рекой и собором, не доносилось ни звука. Только отворив окно, можно было различить слабый плеск воды у берегов нашего острова. Город, убаюканный в объятиях Сены, целиком погружался во мрак и тишину.

Мои напряженные до предела нервы возбуждались этой темнотой, ставшей нашей сообщницей. Все толкало меня к любви: разве не звала меня к тому и сама ночная уединенность нашего убежища? Я всегда считала и все еще считаю, что Провидение с самого моего рождения предназначило мне быть твоей. Такое стечение обстоятельств не обманывает.

Ты покорил меня насколько это было возможно, и мне оставалось только полностью принадлежать тебе.