Это были мои последние слова любви. С тех пор ни одна фраза, ни один намек не выдали битвы, полем которой я не прекращала быть до сегодняшнего дня.

Я продолжила свое послание совсем иным тоном. Обращаясь к тебе уже не как к супругу, но как к духовному отцу нашей общины, я спрашивала тебя о происхождении наших монастырских традиций и просила нового устава, составленного для нашего употребления, — для женщин, а не для мужчин. В самом деле, правила святого Бенедикта, которые монахини соблюдали, как и монахи, казались мне подходящими нам не вполне. По опыту я знала, что в них было достаточно несовершенств. Наша физическая слабость не могла приспособиться без ущерба для здоровья к слишком суровой дисциплине монахов.

Я изложила тебе свои аргументы и предложила некоторые переделки. Почему бы, к примеру, не разрешить монахиням умеренного употребления вина и вкушения небольшого количества мяса? От этого наши силы бы укрепились, нашим трудам это пошло бы на пользу, а монастырское служение оказалось бы от этого только лучше отправляемым. В плохо кормленом теле душе не хватало жизненной силы и она чахла в убожестве. Зато, поддерживаемый крепким здоровьем, дух будет лишь с большей радостью посвящать себя молитве и поклонению. Точно так же, освобожденные от тяжелых обязанностей, мои дочери предались бы с возросшим пылом служению Господу. Эти вопросы, которые, на первый взгляд, затрагивали только наше благополучие, касались на деле нашего духовного расцвета и давали нам средство его достичь.

Я постаралась также истребовать у тебя распорядок дня, задуманный так, чтобы ручной труд занимал у нас меньше времени, чем самая священная из обязанностей: богослужение. Я предложила еще некоторые другие изменения, которые все могли быть сведены к моему врожденному чувству меры. Видишь ли, Пьер, я придавала большое значение отмене труда с чисто материальным результатом или, по крайней мере, его смягчению, в пользу все более глубоких мистических переживаний. Я глубоко чувствовала насколько вера важнее свершения — я, неустанно трудившаяся и, к своему ужасу, до такой степени лишенная веры!

Должно быть, я изложила то, в чем ты и сам был убежден. Ты ответил мне, прислав два трактата, совпадавшие с моими желаниями. Ты полностью одобрял в них меня и давал нам просимые правила. Они заключали в себе все наши труды, все наше время: малейшие детали и нашей практической жизни, и отправления религиозного культа. Ни одна секунда наших дней или наших ночей не была оставлена без внимания. В согласии с моими пожеланиями даже наша пища стала лучше: нам было дозволено два приема пищи в день, кроме времени поста, когда мы должны были довольствоваться одним ужином. Немного мяса, немного вина, овощи в изобилии, иногда рыба. Фрукты только за ужином. Хотя наш хлеб не должен был быть белым, как у богатых, и должен был на треть состоять из отрубей, распределять его следовало в изобилии, как и прочую пищу, не полагая никаких количественных пределов нашему аппетиту.

Я написала тебе: «Это тебе надлежит, о учитель, установить при жизни то, что мы всегда будем поддерживать».

Видишь ли, мне было сладостно сообразовывать свои привычки с тем, что ты почел за благо нам продиктовать, и думать, что тебе все известно о нашем существовании, что ничто тебе не чуждо, что твоя мысль может безошибочно следовать за мной на протяжении всех моих дней.

Получив эту новую программу, я задалась единственной целью: исполнить ее буквально и через тщательное ее исполнение превратить Параклет в один из самых значительных женских монастырей страны.

Думаю, что могу, не погрешив против истины, утверждать, что я этого добилась. По моим указаниям каменщики перестроили уже существовавшие строения. Они возвели и множество новых. Каменная ограда отделила нас от мира, в то же время защищая от него. Вокруг наши поля, виноградники, леса возделывались, обрабатывались, приводились в порядок крестьянами, которых я смогла наконец вознаграждать за труды.

Следуя твоим наставлениям, я назначила из числа своих дочерей шесть управительниц, наделенных каждая какими-либо определенными обязанностями. Приорша должна была во всем помогать мне: в воспитании и наставлении монахинь, в присмотре за библиотекой, переписыванием и украшением рукописей, в отправлении богослужения, распределении работ между монахинями, выработке ежедневных указаний. Ризничая, или хранительница церковной утвари, отвечала за молельню и за ее скромное украшение. Сестре-сиделке — бедной сестре Марг, которую я так плохо слушаюсь! — медицинские познания которой должны быть образцовыми, доверялась забота о моральном и физическом здоровье в монастыре. Наставница послушниц, или кастелянша, заботилась о том, чтобы кожи, шерсть и лен, поступавшие из наших владений, превращались в одежду, белье и постели для общины. Она распределяла работу по шитью и ткачеству между остальными сестрами. Келарша ведала всем, что относилось к пище земной: погребами, трапезной, кухней, мельницей, пекарней, садом, огородом, полями, пасекой, птичником, скотным двором. Привратница, охраняя вход в монастырь, принимала посетительниц, которым я дозволяла оставаться под нашим кровом лишь неделю. По истечении этого срока им надлежало либо покинуть монастырь, либо принять постриг.

С таким подспорьем я могла строго присматривать за своим стадом, контролировать всякое движение, занятия и даже мысли. Моя власть была безграничной, но чтобы оградить себя от гордыни, я должна была подчиняться тем же предписаниям, что и моя паства: нестяжательство, целомудрие, молчание.

Дабы сообразовываться как можно ближе с поступками Господа, мне доводилось обмывать ноги беднякам, которых мы всегда принимали, выказывать в отношении их мягкость и сердечное смирение. Я должна была также постоянно присутствовать среди моих дочерей, есть и спать с ними, одеваться как они, не выделять себя ни в чем. В качестве отличительного знака я носила лишь золотое кольцо и наперсный крест. По большим праздникам я брала в руки жезл аббатисы.

Таким образом, все занятия в Параклете распределялись в соответствии со строгим распорядком. Но я следила, чтобы они никогда не были чрезмерны. Избавленные от тяжелого труда, монахини, в согласии с моим желанием, отныне без забот предавались существованию, которое, притом что оно утверждало преобладание духовного над бренным и возвышало души, позволяло им не оставлять в небрежении и свою плоть. Ни одной из них, к примеру, не позволялось — кроме случаев болезни — отсутствовать в молельне во время чтения канонических текстов или во время мессы, но в период между службами были перерывы, когда им можно было отдохнуть.

Умственные труды также имели свое место в нашем распорядке. Мы должны были ежедневно предаваться созерцанию и чтению Писания. Через их посредство я вмешивалась непосредственно в просвещение своих монахинь. Так часто, как это было возможно, я давала желающим уроки латыни, греческого или даже древнееврейского, не упуская, естественно, и руководства изучением Святого Писания.

Так прошло несколько лет. Никогда я не оставалась праздной, никогда не дозволяла себе отдыха. Позволив моей мысли остановиться в ее движении, предоставив мне время опомниться, бездействие стало бы для меня более пагубным, чем избыток трудов. Напротив, рвение, привносимое мной в мои труды, доставляло мне, вместе с целой тучей забот, удовлетворение от выполненного долга.

Было бы напрасным отрицать, что моя предприимчивая и изобретательная натура черпала немалое удовлетворение в исполнении столь грандиозного дела, столь обременного ответственностью. Я сражалась на всех фронтах: духовная жизнь, интеллектуальный поиск, материальное управление, повседневные интересы монастыря — ни одно предприятие не казалось мне невозможным!

Не сознавая того, я, должно быть, обладала немалым запасом энергии. Созидание Параклета стало применением для нее. Должна признать, что если я смогла спастись от крушения, куда рисковало меня ввергнуть разрушение нашей любви, то обязана я этим именно этому предприятию. Его трудность придавала мне новые силы и спокойствие, которое я не надеялась вновь обрести.

Чтобы достичь своих целей, я, не отступая, предпринимала любые ходатайства, любые хлопоты: в 1137 году я добилась получения от Людовика VII, нашего государя, королевской хартии, на веки вечные освобождающей наше аббатство от налога на куплю или продажу предметов первой необходимости. Иннокентий II вновь, по моему прошению, подтвердил в особой булле наши привилегии и права собственности. Нам в самом деле было необходимо, чтобы столь высокая власть подтвердила приобретение наших новых владений: построек, лесов, виноградников, рек и мельниц, которые с течением времени добавились к списку того, чем мы были обязаны великодушию наших друзей.

К этому времени я внезапно заметила в себе «хозяйственную жилку» и находила удовольствие в перечислении и выгодном применении материальных благ, которые я так долго презирала. Во мне оставалось, благодарение Богу, достаточно критического чувства, чтобы самой посмеяться над этим. Разве я не знала, что все эти богатства лишь давались нам Господом на время? Ничто не принадлежало нам, но все Господу. Мне вспомнилось, что однажды ты сказал: «Все, чем мы обладаем сверх необходимого, есть кража!».

Ободряемая твоим примером и дабы ни в чем не отступить от твоих наставлений, я решительно отвергла столь низменное удовлетворение, вновь погрузившись в изучение теологии.

К тому же в течение этих лет совершенствования и созидания ты не прекращал укреплять меня, Пьер, в нашей взаимной переписке, которую я ценила превыше всего.

Потребность пребывать в контакте с тобой, моя дорогая любовь, побуждала меня поддерживать эту переписку с прилежанием. Так что я усвоила привычку писать тебе, прося твоих объяснений по поводу теологических трудностей, с которыми я и мои дочери сталкивались в наших занятиях. Если ты видел в этом лишь любознательность, удвоенную похвальной потребностью в знаниях, то я должна признаться, что в моей душе это было куда больше тайным желанием занимать твои мысли, показывая тебе, до какой степени я слушалась тебя во всем.