С тех пор уже никто и ничто не могли помешать росту нашей общины. Я смогла без опаски посвящать себя все более занимающему меня управлению Параклетом, имя которого я хотела прославить по всей стране.

Я, несомненно, испытывала слишком большое удовлетворение в исполнении этого дела, которое больше сближало меня с тобой, чем с Богом, и когда я считала себя спасенной, новый мрачный период открылся перед мной, сменив время относительного равновесия.

Ты опять, как обычно, уехал в Сен-Гильдас. Поскольку ты мне никогда не писал, при каждом отъезде я не знала, как долго ты будешь отсутствовать и когда вернешься. Я просто научилась ждать этот сладостный и горестный момент.

Но ты не вернулся. Времена года сменяли друг друга. Прошли зима, весна, лето. Мы пребывали в неведении. По прошествии года молчания я почувствовала, что душа моя утрачивает стойкость. Что с тобой? Почему ты нас покинул? Где ты? Мной овладело смертельное беспокойство. Я знала, какое зло замышляли против тебя бретонские монахи. Может быть, они подвергли тебя дурному обращению, заключили в темницу, пытали?

Эти мрачные страхи повергали меня в уныние, но его вдруг сменяли приступы негодования. Как мог ты так пренебречь мной? Неужели я так мало для тебя значила, что ты оставил меня без вестей на протяжении стольких месяцев? Разве ничто в нашем прошлом не подсказывало тебе мысль поддержать меня своим приездом или хотя бы утешить издали письмом? Написать мне стоило бы тебе так немного труда! Разве ты забыл, какие тесные узы связывали нас друг с другом? Неужели ты их презирал? Неужели, как во времена Аржантейя, я снова впаду в оцепенение, а ты не прибудешь меня из него извлечь?

Я была на вершине тревоги и негодования, когда, уже потеряв надежду, я получила известие. Впрочем, адресовано оно было не мне. Это известное — слишком известное — послание излагало историю твоих собственных бедствий для скорбящего друга. Ты ничего не утаил, и наша история была изложена в нем во всех подробностях. В мои руки его привел случай. Я буквально проглотила его. Каждая строка пронизывала меня.

Из него я и узнала причины твоего молчания. Преследуемый, всеми преданный, под угрозой смерти от твоих собственных монахов, пытавшихся несколько раз тебя отравить — они дошли до того, что влили цикуту в вино для совершения мессы, а затем наняли разбойников, чтобы зарезать тебя, — ты был вынужден посвящать свое время и силы борьбе с их низостью. Падение с лошади во время блужданий от одного пристанища к другому, когда ты спасался от своих недостойных сыновей, поставило последнюю точку в твоих испытаниях — ты сломал шейные позвонки. Ты долго болел. Крайне ослабев, в ужасном унынии, ты решил уйти от мира и посвятить остаток жизни лишь служению Господу. Ты заканчивал послание цитатой из мудреца: «Праведный не будет печален, что бы ни случилось».

Итак, провидение не сложило оружия и продолжало расставлять на твоем пути опасности и унижения!

Весь гнев и горечь, зревшие во мне с давних пор, взорвались наконец с мощью бури.

Я больше не могла молчать! Это мучительное письмо, в котором ты доверялся другому, освободило во мне крик, который не могли вырвать у меня ни наше погибшее счастье, ни мой уход в монастырь, ни пустынные годы в Аржантейе, ни твоя холодность, ни мои разочарования.

Именно тогда я и написала тебе первое из тех посланий, о которых, увы, столько говорили! Я адресовала его тебе, подписав следующим образом: «Своему учителю или скорее отцу; своему супругу или скорее брату, его служительница или скорее дочь, его супруга или скорее сестра, Абеляру — Элоиза».

Вся сложность наших отношений была заключена в этих нескольких словах. Далее следовала одна страстная жалоба, призыв о помощи от женщины, погруженной в крайнее духовное и эмоциональное страдание. Заканчивала я, требуя от тебя за невозможностью твоего присутствия хоть письменного утешения. «Если ты не делаешь этого ради меня, сделай это хотя бы для того, чтобы, черпая в твоих словах новые силы, я предалась с большим рвением служению Богу», — говорила я в завершение.

Я написала тебе под воздействием безграничного волнения. Так что я и не надеялась, что ты ответишь на мою мольбу; мне важно было лишь, что ты меня услышишь. С каким же удивлением и волнением я получила, немного времени спустя, написанный твоей рукой ответ! Он был адресован «Элоизе, возлюбленной сестре во Христе, от Абеляра, ее брата в Нем».

Тон был ласковый и вразумляющий. Ты говорил о моей мудрости и моем усердии. Ты предлагал присылать мне в письмах советы всякий раз, как они потребуются, и просил моих молитв для поддержки в борьбе, которую тебе приходилось вести. Кроме того, ты просил меня о погребении твоего тела на нашем кладбище в Параклете в случае, если враги убьют тебя. Наконец, ты заклинал меня перенести мои горячие молитвы об устранении от тебя телесных опасностей на спасение твоей души.

К своему посланию ты присоединил псалтырь, дабы она послужила к тому, чтобы дарить Господу вечную молитвенную жертву во искупление наших общих, столь многочисленных грехов и чтобы отвести угрожавшие тебе опасности.

Я хорошо видела путь, который ты сдержанно и твердо указывал мне в этих строках, меж которыми следовало уметь читать; но, подобно вулкану, мое сердце было готово взорваться и я не почувствовала себя освобожденной от огненных лав, все еще запертых в нем. Я вновь взялась за перо, твердо решившись освободиться от всего, что все еще душило меня.

Это второе письмо, более длинное, более пламенное, чем предыдущее, содержало признание в моей слабости, моих искушениях, моей неспособности любить Бога больше, чем тебя. Я обнажала в нем глубины своей души и мучения своей плоти. Я прокричала в нем всю правду, дабы ты не мог больше притворяться неведающим. Я умоляла тебя поверить, что не излечилась от своей страсти, что не могла обойтись без твоего попечения; я отвергала ужасающую перспективу потерять тебя и отклоняла твои похвалы не из ложной скромности, но из боязни впасть в опасное фарисейство. Наконец, я признавалась тебе, что все еще не приняла приговор Провидения в отношении нас и никогда не ощущала действенную благодать своего монашеского состояния.

Это был итог. Он внушал тревогу.

Твой ответ был столь же быстрым и пламенным, как и мой.

Вступление было сдержанным, но потом восторжествовало стремление убедить меня, я бы сказала, обратить меня к единственно дозволенному почитанию, единственно спасительному — к почитанию Бога!

Моими стараниями ты наконец должен был взглянуть в лицо истине, которую до сих пор рассматривать отказывался: истине моего постоянства и моего упорства. Аббатиса Параклета, так превозносимая за ее достоинства, неизменно оставалась твоей Элоизой и ни на мгновение не прекращала боготворить тебя. Это открытие тебя потрясло. Осознав внезапно ответственность, выпавшую тебе в драме моего пострижения и отречения от мира, тогда как я не имела к тому призвания, ты почувствовал необходимость вмешаться, помочь мне неуклонно продвигаться по тяжкому пути, на который сам меня направил.

Я знаю эти пламенные строки почти наизусть, Пьер. Впоследствии они стали моей самой надежной поддержкой, столько раз я повторяла их про себя в часы слабости. Они часто помогали мне, но поняла я их только сегодня.

Упорно стоя на своем, я долго видела в них лишь свидетельство твоей собственной веры, соединенное с надеждой, доходящей иногда до суровости, привести меня к источнику всякой истины. Я не могла принять такой перемены. Из гордыни, несомненно, и еще из упрямства. Я упорствовала в своих притязаниях, считая, что уже достаточно пожертвовала собой и своей любовью, чтобы лишить себя еще и горечи остававшегося мне удовлетворения: тайного удовлетворения, которое я ощущала, лелея свою боль, отгораживаясь стеной неповиновения.

Да, Пьер, вот когда я наконец проникаю в смысл этого чудесного текста, который ты написал мне из Сен-Гильдаса, вот когда пелена спадает с моих глаз! Ты побуждал меня в нем лучше исследовать причины нашего двойного наказания: «Вы упрекаете Господа за наше обращение, тогда как должны были бы благодарить за него. Я думал, что созерцание столь явных замыслов милосердия Господня уже давно изгладило из вашей души эти горькие чувства, опасные для вас, чьи тело и душу они изнуряют, и потому тем более мучительные и болезненные для меня… Подумайте, вступая на путь благочестия, что цель путешествия есть блаженство и что плоды этого счастья будут тем более сладостны, что мы вкусим их вместе».

Затем ты доказывал мне, что все происшедшее оказывалось, по размышлении, как справедливым, так и полезным. В доказательство ты приводил список наших грехов, ты настаивал на их тяжести, на нашей распущенности, нашем предательстве в отношении дяди, на своей склонности к сладострастию: «Сравните опасность и освобождение. Сравните болезнь и лекарство. Рассудите, чего заслуживали наши грехи, и преклонитесь перед милосердным действием доброты Господней».

Затем ты обвинял себя в наихудших мерзостях, в которых из деликатности намеренно отказывал мне: «Вы знаете, в какие непотребства горячность моей страсти ввергала наши тела… Я пламенел к вам с такой силой, что ради этих постыдных наслаждений, одно имя которых заставляет меня краснеть, я забывал все — Бога, самого себя: могло ли Божественное милосердие спасти меня иначе, как воспретив мне эти наслаждения навсегда?»

Затем ты умолял меня присоединиться к твоему благодарственному молебну так же, как я была соединена с твоим вероломством и с твоим прощением. Ты объяснял мне, что наше супружество, которое я проклинала, было угодно Богу, поскольку ему ты был обязан освобождением от причины своего позора, а я без него осталась бы в миру после твоего увечья и была бы принижена заурядным существованием. Дети, которых я родила бы в миру, немного значили бы в сравнении с духовной семьей, которую я созидаю ежедневно в стенах монастыря: «Какая плачевная утрата, если бы вы были просто супругой, вы, которая превосходит теперь мужчин, которая преобразила проклятие Евы в благословение Марии! Какое осквернение, если бы эти священные руки, привыкшие теперь листать Святое Писание, занялись вульгарным трудом, обычным для всех женщин!»