И тогда, в одно из воскресений, после утренней службы ты вызвал меня в приемную. В то время посетителей и монахинь не разделяли решетки. Ты мог говорить со мной совершенно свободно и быть как угодно близко. Ты сразу сказал, что страдаешь без меня, но рад, что избавил меня от грубостей Фюльбера.

— Твой отъезд преисполнил его негодованием. Он брызжет слюной и источает угрозы направо и налево. Он похож не на достойного каноника, каким мы его знали, а на человека, потерявшего разум.

— Знает ли он, что я здесь?

— Все становится известным в Париже! Он еще больше разъярился, узнав, что ты надела монашеское платье. Можно сказать, именно это окончательно привело его в бешенство.

— Так что же он говорит?

— Он и его родственники только и кричат, что я над ними посмеялся, что я никогда не принимал наш брак всерьез и вдобавок заставил тебя уйти в монастырь, чтобы избавиться от тебя.

— Это же нелепость! Он сошел с ума!

— Явно к этому идет.

Внезапно сомнение, как кинжал, пронзило меня.

— Пьер, поклянись, что ты послал меня сюда не для того, чтобы удалить от себя и ускорить наше расставание!

Такая мысль прежде не приходила мне в голову. Может быть, тебя начали тяготить сложности, усеивавшие наш путь? И не стал ли в итоге мой отъезд в Аржантей лишь уловкой, призванной облегчить разрыв между нами? Мой уход в монастырь помогал тебе доказать, что слухи о нашем браке беспочвенны.

— Ответь мне, Пьер. Умоляю тебя!

И тогда ты улыбнулся улыбкой, околдовавшей меня.

— Если бы это зависело от моей воли, я немедля доказал бы тебе безумие такого предположения… — произнес ты тихо. — Увы! Не могу.

Ты сжал мои руки.

— За тобой, как за мирянкой, здесь, должно быть, присматривают меньше, чем за твоими товарками?

— Я и в самом деле свободна приходить и уходить, когда мне захочется.

— Прекрасно.

Ты быстро огляделся.

— Будь вечером в трапезной, после службы. Я приду.

Я взглянула на тебя, усомнившись в твоем здравомыслии.

— Это же совершенно невозможно, любовь моя! Мы в святом месте. Подумай, какой скандал!

— Никто ничего не узнает. Смелее! Я же твой супруг!

Ты принял решение. Ничто не могло тебя остановить. После бесплодных препирательств я вновь уступила.

Будто во сне я смотрела, как ты стараешься привлечь внимание к своему отъезду. Я вернулась в келью. До конца вечерней службы меня не отпускало смятение, в котором мои чувства и разум сцепились как две собаки, смятение, которым я, конечно, не пытаюсь оправдать то, что мы готовились совершить.

Мои товарки, на коленях перед аббатисой испросив благословения на ночь и поцеловав ее кольцо, удалились спать. Небо на западе еще светилось.

Задыхаясь, я отступила на несколько шагов в сад, отставая от них. Никто меня не хватился. Положение гостьи освобождало меня от соблюдения правил и давало право на многие вольности.

Когда я оказалась в трапезной, темнота сгустилась. Несомненно, ты выбрал это место, где мы принимали пищу, из-за некоторой его удаленности от остальных построек. В этот поздний час примыкавшие к нему кухни были пусты.

Я живо осмотрелась. Кругом было тихо. Убедившись, что я здесь одна, я хотела затворить тяжелые деревянные двери и в тот же миг увидела, как, прижавшись к стене, ты выскальзываешь из гардеробной.

— Я едва не задохнулся среди монашеских одежд, — сказал ты, прижимаясь ко мне. — Никто меня там не смог бы найти.

Ты смеялся. Ты целовал меня. Я затворила дверь.

Внутри трапезной было почти совсем темно. Последние отблески дня окрашивали пурпуром тонкий пергамент в оконных переплетах. Белые скатерти на длинных столах еще отражали призрачный свет. Лишь огонек серебряной лампады у подножия статуи Пресвятой Девы светился во тьме.

— Не хочу оставаться здесь, Пьер! Увези меня отсюда!

— Куда же, бедная моя возлюбленная?

— Все равно. В этих стенах я задыхаюсь.

Ты обнял меня.

— Потерпи. Наш час придет. Нужно лишь подождать.

— Я больше не могу.

— Думаешь, и я не умираю от желания вновь обрести тебя?

Ты обнимал меня все крепче. Твои губы становились все более страстными, твои руки — ищущими. Любовь захватывала меня. Однако мысль о святотатстве — возмущала.

— Нет, Пьер, не здесь!

— А мы сможем пробраться в твою келью?

— И думать нечего. Чтобы попасть туда, нужно пройти мимо кельи аббатисы.

— Вот видишь!

Когда ты прижимал меня к себе, я теряла над собой контроль. Огненный вихрь вырывал меня из моих пределов и увлекал к вершинам наслаждения. Я уступила тебе. То была буря.

Позднее, в одном из ответных писем, ты скажешь: «Ты знаешь, что наше бесстыдство не остановилось перед почтением к месту, посвященному Святой Деве. Даже если бы мы были невиновны в ином преступлении, разве этот проступок не заслуживает самого сурового наказания?»

Признаю наше безрассудство. Я никогда не пыталась его преуменьшить. В тот вечер наша страсть вдруг окрасилась отсветами ада. По одному твоему слову я без колебаний повела бы тебя или последовала за тобой в бездны геенны огненной!.. Бог вездесущий и всевидящий знает это!

Ты ушел перед утренней службой. Я видела, как ты исчез, растворясь в летней ночи.

В это мгновение все было кончено. Я еще не знала об этом, но украдкой пробираясь в свою келью, тихо плакала. Ничто, однако, еще не казалось потерянным, не говорило о наказании. Ты обещал вернуться. Ты еще строил планы, прощаясь со мной. Мое тело хранило печать твоего, на мне оставался твой живой запах, я могла верить в вечную любовь, которую ты так неистово мне доказывал.

Откуда же исходил привкус пепла?

Прошло два-три дня, ничего не случилось. Жара усиливалась. Виноградные листья скручивались на шпалерах. В саду, среди иссушенной листвы, лопались от зноя сливы. Медвяные слезы стекали по их светлой кожице. Пчелы опьянялись соком. Земля в саду потрескалась, братья миряне без конца поливали ее. Трава стала рыжей, как оленья шкура. Молились о дожде.

Чтобы не упускать минут утренней свежести, я садилась работать с рассвета, а в полдень, после обеда, отдыхала.

Что может быть покойнее? Но так бывает перед бурей. Все смолкло. Затишье заставляет забыть об угрозе.

Затем огнь Господень обрушился на нас!

Дойдя до этого предела, Господи, я чувствую в себе протест. Как скакун, которого направляют на препятствие против его воли. Ты знаешь, что я никогда не переставала возмущаться варварством Фюльбера. А сейчас мне предстоит, не медля более, простить его! Как я смогу? Если бы дело было во мне одной, Господи, я бы сказала — мы квиты. Но я не могу забыть его чудовищную жестокость к Пьеру!

Конечно, можно искать мотивы его преступления. Их всегда можно найти! Мой уход в монастырь, несомненно, окончательно лишил его разума. Доведенный до последней степени ярости тем, что он расценил как наивысшее предательство со стороны моего мужа, пожелавшего от меня отделаться, дядя сошел с ума от ненависти. После моего бесчестья и его собственного позора, после наделавшего шуму похищения и рождения незаконного ребенка, после стольких невзгод и предательств Абеляр заточил меня в монастырь, еще раз нарушив самые торжественные клятвы! С таким вероломством Фюльбер смириться не смог. В объятом горячкой уме зародился дьявольский план. Слава моего совратителя была ему невыносима. И он обратился к мести, мести беспощадной и кровавой.

Я могу перечислить его резоны. Но смогу ли я когда-нибудь простить? Знаю, что должна, Господи, если хочу предстать перед Тобой хоть с какими-то шансами быть прощенной. Как это жестоко, Господи, как тяжело заглушить свою обиду. Волей этого безжалостного человека разрушены обе наши жизни. Позже, однако, Пьер заклинал меня видеть в нем Твое орудие и находил законной расправу дяди, который, как он говорил, заплатил ему вероломством за вероломство; он возблагодарил Тебя за заслуженное и очистительное испытание!

До сегодняшнего дня я отказывалась следовать за Пьером по этому пути. Я цеплялась за обиду. Пришел ли час отбросить вместе с гордыней и мои горести? Чтобы уйти к Тебе свободной от цепей, Господи, свободной от самой себя и своих страстей. Поскольку Ты этого хочешь, Господи, поскольку Пьер писал мне некогда, что этого хотел, я попытаюсь. Но это так трудно. Вырвать этот шип, так плотно угнездившийся в моем сердце, значит резать по живому!

Господи! Помоги мне!

«Прости мне мои прегрешения так же, как я прощаю их согрешившим против нас!»

Недолго, впрочем, предстоит мне еще говорить о Фюльбере. Я предпочитаю не задерживаться в его обществе.

С несколькими своими родными он составил заговор. Он знал, что Пьер, всегда осторожный, спит в самой дальней комнате своего дома. Слуга сторожил у его двери. Подкупить лакея было, наверно, нетрудно. Кого не соблазнит золото? Однажды ночью неверный слуга впустил Фюльбера с подручными в комнату, где спал Пьер. Они силой удержали его и нанесли ему, едва проснувшемуся, дичайшее и позорнейшее увечье.

Когда я узнала, материнскими заботами аббатисы Аржантейя, о чудовищном покушении, жертвой которой ты стал, Пьер, свет померк в моих глазах и я лишилась чувств.

Едва придя в себя, я просила разрешения вернуться в Париж, чтобы выхаживать тебя.

— Не уверена, что мессир Абеляр желает сейчас вашего присутствия, — сказала аббатиса. — Ему нужен покой. Волнение от вашего прихода может погубить его. Лучше помолитесь о нем, дочь моя. Больше всего он нуждается сейчас в ваших молитвах!

Молиться у меня не получалось. Железо, отсекшее плоть моего супруга, тем же ударом отсекло мое будущее, и мы оба были ввержены в боль. Яростный протест переполнял меня. Я не могла сдержаться и обвиняла Тебя, Господи, в жестокости. Пытка, которую претерпело обожаемое мной тело, разрывала мне душу. Меня осаждали страшные картины, и я глубоко страдала при мысли о муке, постигшей тебя, моя бедная дорогая любовь.