Барбара Картленд - Прелестные наездницы

Для общества он был уже мертв, потому что трусость в тех кругах, где он вращался, никогда не прощалась и не забывалась. Единственное, что ему оставалось – это перевести свое состояние за границу и уехать туда же самому.

Лорд Манвилл прислушался, но из-за двери Кандиды не раздавалось никаких звуков.

«Спит, должно быть, – подумал он. – Для нее это лучшее лекарство после всего, что ей пришлось пережить».

Он решил, что утром расскажет ей обо всем, что произошло. С удовлетворенной улыбкой на губах он прошел в свою комнату.

Его шаги, а может быть, и само его присутствие, разбудили Кандиду. Она немного поспала, после того как миссис Хьюсон и старшая горничная смыли грязь и кровь с ее лица, рук и шеи, раздели ее и уложили в постель. Она чувствовала себя слишком усталой и измученной, даже чтобы просто открыть глаза, и пока миссис Хьюсон и горничная ухаживали за ней, испытывала немалое облегчение оттого, что не надо двигаться самой. Затем, покорно выпив поднесенный к ее губам стакан теплого молока с медом, она погрузилась в глубокий сон без сновидений.

Теперь, когда она проснулась, голова ее была ясной и, хотя двигаться ей было трудно, а руки болели, она поняла, что никаких серьезных повреждений на ее теле нет. Ее спасли кринолиновые юбки. Она знала, что молодость и выносливость, накопленная за многие часы, проведенные в седле, помогут ее ранам быстро зажить.

Проснувшись, она с мучительной болью, проникавшей, казалось, в самое сердце, вспомнила гневные порицания лорда Манвилла, брошенные ей с верхних ступеней. Она до конца не поняла всего, что он говорил, но и того, что она поняла, было достаточно, чтобы осознать, что он испытывает к ней отвращение за ее притворство, ненавидит ее за то, что, как он думал, она сделала. Но главное – он презирает ее за всю ту ложь, что она говорила.

Кандиде было не совсем ясно, что такого ужасного она совершила; она знала лишь, что он ненавидит ее и что от его любви к ней не осталось и следа. Со страданиями, которые она теперь испытывала, не могло сравниться даже то, что ей пришлось пережить предыдущей ночью, когда она, объятая ужасом, пыталась спастись от сэра Трешэма.

Приложив немалые усилия, она встала с кровати, пересекла комнату и, раздвинув шторы, открыла окно. Уже занималась заря, небо светлело, звезд становилось все меньше. Приближалось утро.

«Я должна уехать», – подумала Кандида.

Пошевелив головой, она почувствовала легкое головокружение. Все еще ощущалась та ужасная, мучительная слабость, от которой каждый шаг в сторону дома прошлой ночью давался ей с таким трудом, будто она шла по зыбучим пескам, затягивающим ее в какую-то бездну.

Единственное, в чем она сейчас была совершенно уверена: ей надо уехать. Она не сможет больше видеть его, не сможет вытерпеть, если он будет говорить с ней тем же жестоким, циничным голосом – голосом, который будто надломил ее силы тогда: она упала навзничь, и тьма поглотила ее.

«Я должна уехать… уехать!» – повторяла она про себя. Она стала лихорадочно одеваться, хотя тут же поняла, что двигается очень медленно. Подойдя к гардеробу, она открыла дверцы. Заколыхались кружева и шифон, в глазах у нее зарябило от разноцветных дорогих платьев, которые миссис Клинтон купила для нее.

В одном из углов она нашла то, что искала, – темную амазонку, которую носила на извозчичьем дворе Хупера рано по утрам, когда там не было никого, кто не должен был ее видеть. Миссис Клинтон презрительно называла этот костюм «твоя рабочая одежда».

Ботинки на забинтованных ногах причиняли ей мучительную боль, но она знала, что надо все это вытерпеть, если она хочет уехать.

Одевшись, она за золотую ручку выдвинула один из ящиков изящно инкрустированного комода, стоявшего у одной из стен комнаты. Там был белый узелок – единственная вещь, которую она положила туда сама и которую велела горничным не распаковывать.

В белой шали, принадлежавшей ее матери, лежало все, чем она владела, единственные оставшиеся у нее личные вещи.

Нед привез всю оставшуюся у нее одежду в Лондон на следующий день после того, как туда приехала она, как и посоветовал майор Хупер. Но миссис Клинтон все выбросила, позволив ей оставить лишь узелок с ее сокровищами – бесценными фетишами, связывавшими ее с прошлым.

Сейчас она положила узелок на широкий подоконник и, чтобы осмотреть содержимое, развернула его. Там лежала миниатюрная картина, написанная с нее, когда она была ребенком; была маленькая серебряная коробочка в форме сердечка, в которой было несколько монет по четыре пенса, лежали там также запонки ее отца, серебряный крючок от застежки и гребень, на котором были выгравированы инициалы ее матери.

Остальное место в узелке занимали книги – поэмы ее отца – шесть тонких книг в зеленых кожаных переплетах, которые мать перечитывала снова и снова и которые всегда стояли возле ее кровати. Еще в узелке лежал молитвенник.

Он тоже был изрядно потрепан, так как мать каждое воскресенье носила его с собой в церковь. С самых ранних лет Кандида знала несколько молитв. Она их все помнила.

Сейчас, прикоснувшись к этой книге, она едва слышно произнесла строки, которые ее мать всегда добавляла к своим молитвам:

– Разгони тьму, окружающую нас, умоляю тебя, о Всевышний, и своей великой милостью защити нас от всех опасностей этой ночи.

Прошептав эти прекрасные и такие знакомые с самого детства слова, она почувствовала, что на глаза наворачиваются слезы; продолжать она уже не могла и закрыла лицо руками.

– О, мама! Мама! – сквозь плач приговаривала она. – Помоги мне! Куда мне идти? Что мне делать? Я люблю его… я люблю его… но он меня ненавидит! Он больше не хочет, чтобы я оставалась здесь. Помоги мне, мама! Что же со мной будет? Я так одинока, я совсем одна!..

Мольбы и стоны Кандиды потонули в ее слезах, и тут ей вдруг показалось, что мать ее где-то рядом. Она уже не чувствовала такого отчаяния, не чувствовала себя такой потерянной. Объяснить этого она не могла, она знала лишь, что страха больше не было. Она вытерла глаза. Небо все светлело, приближалось утро.

«Может быть, я и найду, куда мне можно поехать», – подумала она.

Положив молитвенник рядом с остальными книгами, она приподняла углы шелковой ткани, чтобы связать их. И тут она вдруг увидела рядом с поэмами отца еще одну книгу. Она не помнила, что это была за книга. Переплет был красный, в то время как у остальных книг – зеленый.

Чувствуя любопытство, Кандида взяла ее. Она наконец припомнила, что нашла эту книгу в самом дальнем ящике туалетного столика своей матери, когда уже выносили мебель, чтобы, продав ее, рассчитаться с долгами. Торговец дал Кандиде всего несколько фунтов за все, что находилось в комнате.

«Я никогда ее раньше не видела», – подумала Кандида и вспомнила, как затолкала ее в узелок вместе с книгами отца в самый последний момент.

Перевернув книгу, она увидела, что это «Ромео и Джульетта» Уильяма Шекспира. На губах ее появилась легкая улыбка, когда она прочла название. Ей стало ясно, почему ее мать хранила эту книгу. Она вспомнила ее слова:

– Я была очень молода, Кандида, когда встретила твоего отца, но я любила его всем сердцем. Однако мы были уже достаточно взрослыми, чтобы сознавать, что наша любовь значила для каждого из нас. Как Ромео и Джульетта, мы знали, что созданы друг для друга.

Кандида открыла книгу. На форзаце четким и без наклона почерком было написано:

«Моей дорогой дочери Элизабет в честь ее семнадцатилетия от любящего отца».

«Вот, значит, почему мама прятала ее!» – сказала себе Кандида, и тут взгляд ее упал на экслибрис.

Это был очень искусно разработанный и изящно выписанный экслибрис. Когда Кандида пригляделась к нему, у нее захватило дыхание: мать услышала ее молитву и откликнулась на нее!

Адриан сидел за завтраком, устремив взор куда-то вдаль и держа в руке лист бумаги. В комнату вошел лорд Манвилл.

– Доброе утро, Адриан, – сказал он. Его подопечный торопливо засунул во внутренний карман пиджака лист, который держал в руке.

В любое другое время лорд Манвилл был бы раздражен таким явным свидетельством того, что от него что-то скрывают, но в это утро он был в хорошем настроении.

– Прекрасный денек намечается, – веселым голосом изрек он, садясь за стол. Почти тут же Бейтман принес ему серебряную тарелку, на которой лежали почки, приготовленные в сливках и вине. Адриан ничего не ответил, и его светлость продолжал:

– Ну, как тебе понравились вчерашние увеселения?

– В целом нормально, – ответил Адриан, – но я рано ушел спать. Мне показалось, что я слышал, как ты вернулся к себе очень поздно, около четырех утра, но, возможно, я ошибаюсь.

– Нет, ты не ошибся, – сказал лорд Манвилл. – Я ездил в поместье Тауэрс и преподал его хозяину урок, который он не скоро забудет.

– Ты ездил туда? – изумился Адриан. – Я думал, что ты дал себе клятву никогда даже не приближаться к этому месту.

– Фокслея мы больше не увидим, – с удовлетворением в голосе сообщил лорд Манвилл, приступая к следующему блюду. – В принципе я с немалой долей уверенности могу предположить, что поместье Тауэрс скоро будет продаваться, – и в этом случае я куплю его.

– Что же случилось? – спросил Адриан. – Что я пропустил вчера ночью?

Лорд Манвилл оглянулся, чтобы удостовериться, что слуги вышли из комнаты.

– Ты пропустил, – медленно ответил он, – возвращение Кандиды – в синяках и в крови, после того как она выпрыгнула из кареты этой свиньи, пытавшейся похитить ее.

– Боже мой! – почти закричал Адриан. – Но когда же это случилось? Отойдя от меня, Кандида пошла спать.

– Полагаю, она собиралась это сделать, – сказал лорд Манвилл, – но Фокслей уговорил ее пойти и посмотреть одну из его лошадей, которая якобы поранила себе ногу. Это, конечно, была ловушка, и она попалась в нее, ничего не подозревая.