— Ах да, Абигейл! — воскликнул простодушно Кольберт Ланье. — Очаровательнейшая женщина! Она похитила мое сердце!

Чашка Жюли замерла на полпути ко рту, и она пристально посмотрела на отца. Неужели он влюбился в тетю Джоуна? Только этого не хватало. По собственному опыту она знала, что нужно быть действительно неординарным человеком, чтобы произвести впечатление на ее отца. Но что правда, то правда — Жюли видела Абигейл и не могла не согласиться с отцом. Это действительно была очаровательная женщина.

— Ну что ж, расскажи мне о мистере Джоуне Дамароне, — проговорил отец после небольшой паузы. — С ним ты попала в точку. Он так заботился о тебе ночью.

Ее забавляло то, что произошло с ними этой ночью. Жюли подумала об этом и сразу приготовилась отрицать любые домыслы отца относительно их с Джоуном совместного времяпрепровождения.

— Просто он был очень галантен и как настоящий джентльмен и гостеприимный хозяин помог мне и позволил остаться на ночь.

— Да, это очень благородно с его стороны… К большому облегчению Жюли, отец решил, что на этом тема личных отношений его дочери с мужчинами полностью исчерпана, и оседлал любимого конька.

— А какая у него коллекция картин! — воскликнул он с восторженным видом. Отец всегда увлекался искусством.

— Действительно, коллекция хороша, — согласилась Жюли, — но три картины в ней стали теперь далеко не коллекционными.

Жюли выдвинула стул и села. Она не слишком хотела заводить этот разговор, но откладывать на будущее его уже было нельзя.

— Сядь, папа, мне нужно кое о чем с тобой поговорить.

— Не сейчас, мне надо вернуться к работе.

— Сейчас, папа. Пожалуйста, удели мне несколько минут и выслушай внимательно.

Глаза отца расширились от ее тона.

— Что такое, Жюли-Кристиан? С тобой ведь все в порядке, не так ли?

— Да, все в порядке. Разговор не обо мне.

— А что же тогда…

— Пожалуйста, присяду на минутку и выслушай меня, — жестко повторила она.

Физически Жюли чувствовала себя вполне нормально, вчерашний приступ не оставил никаких следов, но одна лишь мысль о предстоящем разговоре угнетала ее. Они много раз говорили на эту тему, но ни к чему так и не пришли. На этот раз она должна заставить отца понять и принять ее точку зрения. Жюли подождала, пока он не сел напротив нее.

— Я внимательно посмотрела на твоего Ренуара. Вернее, на ту фальшивку, что сейчас висит в галерее Дамарона.

Отец засиял:

— Хороша, правда? Одна из моих лучших работ.

— Папа, ты допустил ошибку — я разглядела это практически сразу — в нижнем правом углу полотна.

Он покачал головой и отмахнулся от нее, словно она сморозила какую-то глупость.

— Нет, нет, дорогая, ты ошибаешься. На этой картине нет никаких ошибок.

— Нет, я не ошибаюсь. Я слишком хорошо знаю кисть Ренуара. Ты сделал ошибку. И она дорого нам обойдется.

— Нет! — Он опять покачал головой, на этот раз более энергично. — Припомни, у тебя был приступ. Видимо, из-за этого твой зоркий взгляд мог тебя подвести. Да, наверняка все так и было. У тебя всегда в таких случаях слезятся глаза.

— Возможно, ты и прав, — сказала Жюли, вспомнив несвойственную ей реакцию на Джоуна. — И если ты прав, то я тем более обеспокоена, потому что твоя ошибка была очень очевидной.

Отец поднял со стола столовый нож и раздраженно постучал им по масленке.

— Моя рука так же верна мне, как и раньше. И глаза мои прекрасно видят. И на сегодняшний день никого в этом деле лучше меня нет. Никого! — самодовольно сказал он.

Жюли вздохнула, но решила не сдаваться.

— Папа, выслушай меня. Только действительно выслушай. Я много раз говорила тебе, что подделывать произведения искусства и выдавать их за оригиналы — исключительно неблагородное занятие. Рано или поздно оно приводит к плачевному концу.

— А, ерунда! Никого это не задевает. Что тут такого?

Она постаралась сохранить самообладание и не сорваться на крик.

— А дело в том, что владельцы картин, которым ты подменяешь подлинные шедевры на свои копии, лишаются настоящих произведений искусства. И все это незаконно.

— Но у них остаются мои полотна, которые так же хороши, как и оригиналы, а порой даже и лучше.

Ей показалось, что его чрезмерное тщеславие граничит с безумством.

Она уже пробовала убеждать, умолять, кричать и даже плакать, но ничто не помогало. Жюли никак не могла достучаться до отца и заставить его понять, что же на самом деле происходит. Со смертью матери Жюли он с каждым днем все больше и больше отдалялся от реальности, погружаясь в свой собственный мир, наполненный шедеврами мировой живописи. Нет, он не заблуждался и не питал никаких иллюзий. Он был одержим, и Жюли ясно понимала, что с одержимостью, тем более беспричинной, спорить невозможно и бесполезно.

Но сейчас она просто обязана пробиться сквозь все заслоны и доказать ему, что он не прав.

— Хорошо, папа, давай забудем о том, что совсем недавно говорилось здесь, о том, кто прав, а кто виноват. Подумай о себе. Твои руки уже теряют прежнюю сноровку.

Тут Жюли увидела, как отец начинает меняться в лице, и поторопилась продолжить дальше, пока не заговорил он.

— Возможно, для тебя это сейчас не слишком очевидно, но это, к сожалению, происходит. Если я смогла заметить твои ошибки, папа, где гарантии, что их не заметит кто-то другой. В мире полно хороших экспертов и знающих искусствоведов, способных разобраться, что к чему. Старость, к сожалению, делает тебя уязвимым.

— Я не настолько стар, Жюли-Кристиан, и я искренне оскорблен…

Ее рука обрушилась на стол с такой силой, что стоявшая на нем масленка, подпрыгнув, загремела. Отец отпрянул от стола и с удивлением посмотрел на нее.

— Если ты будешь продолжать выдавать свои работы за подлинные полотна мастеров, тебя однажды уличат в обмане, папа. И когда ты попадешься, то сядешь в тюрьму. Ты понимаешь, что я тебе говорю?

— Этого не произойдет. Я слишком хорош. — Самодовольство вновь было написано на лице Кольберта Ланье. — Никто меня не поймает.

Жюли вздохнула.

— Ты был хорош, а сейчас время неумолимо берет свое.

Она подняла ладонь, предотвращая его возражения.

— Ничего не говори сейчас. Если ты подумаешь хорошенько о том, что я тебе сказала, то придешь к выводу, что я права. Подумай о маме и о том, каким она хотела тебя видеть. Подумай, а завтра мы вернемся к этому разговору.

Упоминание о матери было ее козырной картой, и она увидела по лицу отца, что это его задело. Мать Жюли была для него единственной радостью в жизни, это был человек, который одним лишь словом или улыбкой мог заставить его забыть обо всем, даже об искусстве и картинах. Она поглощала всю его страсть, и с ее смертью он все больше и больше погружался в свой собственный иллюзорный мир.

Жюли поднялась и нежно поцеловала его в лоб.

— Я хочу переодеться, а потом, возможно, поеду в город. Вчера на вечеринке я встретила Уинстона Блэйкли и обещала ему повидаться с ним сегодня, что, по-видимому, и сделаю.

Отец с отсутствующим видом кивнул, уже погруженный в воспоминания, в которых Жюли еще не было.

— Очень хорошо, — пробормотал он.

Внезапно Жюли пронзила острая жалость. Она изо всех сил обняла отца и прошептала:

— Я люблю тебя, папа.

Жюли могла бы позвонить Уинстону и отказаться от встречи, но, подумав, все же решила съездить. Ей просто необходимо было чем-то себя занять, а на рисовании она никак не могла сосредоточиться. Она оделась, заправила белую блузку в бежевые льняные брюки, накинула легкий пиджак и поехала на поезде в Нью-Йорк.

Еще много лет назад, когда Жюли только стала задумываться о том, чтобы сделать свое любимое занятие — рисование — своей карьерой, она предложила Уинстону работать вместе. Его галерея была тогда еще не такой роскошной, как сейчас. В то время он занимался талантливыми молодыми художниками, которые никому не были известны и еще не получили признания. Годы его проницательного и мудрого отбора талантов поставили его на то место, где он находился сейчас, а престиж галереи прямо зависел от известности выставляющихся в ней художников. Жюли спокойно относилась к такому успеху Уинстона и поэтому давала ему всего четыре или пять картин в год на продажу.

Он не понимал, почему она так делает. Жюли догадывалась, что никто вокруг этого не понимал. А дело было в том, что она совсем не стремилась стать известной. Жюли знала, что Уинстон считает ее странной и эксцентричной, и был совершенно прав, но ей было это безразлично. Мысль об известности и популярности абсолютно не трогала ее. Оказаться на виду публики, стать объектом внимания зрителей и прессы было выше ее сил. Чувство это было совершенно инстинктивным и, по-видимому, имело какое-то отношение к ее страху быть открытой для окружающих. Но, если бы кто-нибудь спросил ее, что же она в себе скрывает, Жюли не смогла бы и сама ответить на этот вопрос. Видимо, что-то сугубо личное, что-то, что имело для нее большое значение. Может быть, ее отец, то, что она делала, чтобы его защитить.

Жюли казалось, что она была от рождения лишена чего-то важного. Того, что заставляло других стремиться к славе и большим деньгам. Ей не нужно было ни то ни другое. Она получала удовольствие от самого процесса творчества, и ей этого было вполне достаточно.

Даже при том, как мало она сделала для Уинстона, для его успеха, он все равно обращался с ней как с самым важным и ценным художником, который когда-либо выставлялся в его галерее. Скорее всего потому, что они вместе стояли у истоков общего дела.

И, хотя Жюли и считала, что он с ней обращается так же, как и с остальными, она высоко ценила его теплоту и доброту. И его ум.

Вот и сейчас он сказал: