«Скотина! — думала она. — Нам ведь так нужны яйца…»

Из яиц Софрония, Пенелопа и Мэри делали болтушку и поили ею больных детей бедняков. Болтушка творила настоящие чудеса: она была питательной и легко усваивалась, и дети предпочитали ее супу. Софрония боялась даже поднять вышитую салфетку, чтобы посмотреть, много ли яиц разбилось.

«Все, с нынешнего дня начинаю носить с собой нож! — думала Софрония. Только теперь, когда все было кончено, она в полной мере осознала, что случилось, и пришла в настоящую ярость. — Большой зазубренный нож, которым папа режет мясо!»


Два часа спустя она подошла к дому священника. Задняя дверь была не заперта, и Софрония вошла без стука. Мэри она нашла на кухне: подруга Софронии сидела за столом в рабочем фартуке и разбирала продукты, принесенные прихожанами для бедняков.

— Сегодня пожертвований меньше обычного, — заметила она, вставая навстречу подруге. — Весна — самое трудное время для фермера, и… господи боже, Софи, что с тобой стряслось? У тебя все платье забрызгано грязью!

— Нежданный подарок от Робинсона Пархема и его лошади, — мрачно ответила Софрония, и глаза ее сверкнули гневом. — Он подкараулил меня посреди Воинского леса. И не смотри на меня так, Мэри, я еще легко отделалась. Он мог опрокинуть меня в лужу — тогда погибли бы не только яйца, но и печенье.

— Может быть, печенью не повредило бы немного воды, — заметила Мэри. — У миссис Мак-Кендлиш оно получается тверже гранита.

Она подняла глаза на подругу и вдруг рассмеялась.

— Прости, милая Софи, но видела бы ты себя сейчас! У тебя совершенно убийственное выражение лица. Не хотела бы я оказаться на месте Пархема при вашей следующей встрече!

— Убийственное, говоришь? — Софрония сняла плащ и с угрюмым видом повесила его на спинку кресла. — Так вот, — проговорила она сквозь зубы, — когда мы с ним снова встретимся, у меня с собой будет нож. И бить я буду не в сердце — туда трудно попасть, мешают ребра. Нет, я ударю его прямо в брюхо! Папа рассказывал мне, что удар в живот смертелен, и к тому же человек умирает долго и в страшных муках.

— Господи, Софрония, — воскликнула Мэри, — как ты можешь так говорить?

— Он назвал меня «цыганской дешевкой»! — процедила Софрония. — И, может быть, не так уж ошибался, — добавила она, помолчав. — Видишь, я первым делом подумала о ноже и убийстве. Должно быть, сказывается цыганская кровь.

Вместо ответа Мэри налила подруге чаю.

— Ты, Софи, меня в дрожь вгоняешь! — заметила она. — Выпей-ка лучше чаю и успокойся. И объясни толком, чего хотел от тебя Пархем? Он что, таким способом пытался за тобой… гм… поухаживать?

— Да нет, едва ли, — ответила Софи, помешивая чай. — Скорее напугать. Привести меня в ужас. Ему нравится, когда его боятся.

— Но как он посмел! — воскликнула Мэри. — Ты же не какая-нибудь фабричная девчонка — ты дочь доктора, образованного и уважаемого в округе человека!

— И наполовину цыганка, — горько усмехнулась Софи, — а значит, для Робинсона ничем не отличаюсь от простых девушек, что надрываются у него на шахтах.

Мэри удивленно уставилась на подругу.

— Как? На шахтах Уэстермира работают женщины? Не могу поверить!

— Об этом редко говорят вслух, — ответила Софрония, — но это правда. И женщины, и дети, не старше Джонни Кобба. Чаще всего они откатывают вагонетки с углем.

— Какой ужас! — всплеснула руками Мэри. — Работа на шахте тяжела и для взрослого, а для ребенка просто убийственна!

— Шахты убивают и детей, и взрослых, — мрачно ответила Софрония, — не веришь — спроси моего отца. Откуда, ты думаешь, у него такая большая практика? А если вспомнить еще о несчастных случаях…

Мэри вздрогнула:

— Я знаю, как опасна работа под землей — ведь я всю жизнь прожила рядом с шахтой. Но, Софи, женщины и дети!.. Я слыхала, в некоторых глубоких галереях так жарко, что шахтеры раздеваются догола — иначе там не выдержать и пяти минут. Как может этот Пархем…

— Еще как может! — угрюмо ответила девушка.

— Невероятно! — воскликнула Мэри. — Софи, мы должны положить этому конец! Это же незаконно! Почему они не жалуются, почему не подают в суд?

Софи положила руку ей на плечо.

— Подадут в суд — потеряют работу. Мэри, эти люди готовы терпеть все, что угодно; ведь для них речь идет о спасении от голодной смерти. Перед ними выбор: работать или умереть с голоду.

— Но неужели они не понимают, что только вредят себе этой рабской покорностью? — горячо возразила Мэри. — Софи, если они сами не могут себя защитить, это сделаем мы! Мы подадим в суд на управляющего и на директора рудника!

— Ничего не выйдет, Мэри, — ответила Софрония. — В Англии нет законов против женского и детского труда. Никто не может запретить управляющему нанимать на работу детей, коль скоро они сами этого хотят. Ни король, ни парламент не видят ничего дурного в том, что самые слабые члены общества надрываются, возя вагонетки, или от рассвета до заката стоят у станков. Давай-ка лучше я порежу хлеб до прихода Пенелопы, — переменила она тему.

Мэри молчала, прикусив губу. Она понимала, что Софрония права, но не только это вгоняло ее в уныние. Все три девушки чувствовали, что уважение к ним в городке тает с каждым днем.

До сих пор соседи отзывались о них примерно так: «Хорошие девочки, хоть и малость с придурью. Начитались всяких книжек и решили бедным помогать — что ж тут такого? Дело полезное. Никакого вреда от них нет, и ладно». Но после поездки Мэри в Лондон все изменилось.

Теперь, когда Мэри ходила по домам и собирала пожертвования, никто уже не приглашал ее зайти на чашку чаю. И давали ей гораздо меньше, чем прежде. Даже на Пенни и Софи односельчане смотрели ненамного приветливей. По деревне ходили самые невероятные слухи о лондонских приключениях Мэри; иные из них были столь отвратительны, что Пенелопа и Софрония не решались пересказывать их подруге.

Сперва в городке рассказывали, что Мэри со своими подругами пыталась поднять мятеж в Ковент-Гардене, что она напала на молодого герцога, а тот схватил ее и держит у себя в особняке как пленницу. Викарий отправился в Лондон выручать непутевую дочку — и вернулся со сногсшибательным известием о помолвке.

Тут-то весь городок заговорил совсем по-иному! А когда сестра мельника, работавшая в лондонском особняке Уэстермира, сообщила, что епископ сделал официальное объявление о помолвке, восторгу односельчан Мэри не было предела.

«Вот повезло девочке! — говорили люди. — И нам повезет, если она и вправду станет герцогской женой!»

Мэри добилась успеха, и люди охотно закрывали глаза на то, что к этому успеху она пришла не слишком благовидным путем.

Однако, когда Мэри вернулась в городок на дилижансе, с пустыми руками и без всяких признаков мужа, изумлению и разочарованию соседей не было предела. «А как же помолвка? — спрашивали они. — Как же свадьба?»

«Рыба сорвалась с крючка, и девчонка не сумела ее удержать», — гласил безжалостный приговор общества. Из местной героини Мэри мгновенно превратилась в жалкую неудачницу, брошенную любовником (а в том, что они с герцогом стали-таки любовниками, никто не сомневался).

«Что же будет дальше? — недоумевал городок. — Почему викарий не едет в Лондон, чтобы объясниться с молодым герцогом и напомнить ему, как поступают в таких случаях благородные люди?»

Софрония, казалось, прочла мысли Мэри.

— Как твои благотворительные сборы на этой неделе? — спросила она. — Все прошло хорошо?

Мэри опустила глаза.

— Как видишь, в этот раз удалось собрать меньше, чем обычно, — вздохнула она. — Ах, Софи, я убеждаю себя, что все дело в неудачном времени года, но сама себе не верю…

— Что случилось, Мэри? — нахмурилась Софи. — Кто-то из них тебе нагрубил?

— Нет, что ты! Разве что мельник — он ущипнул меня за ягодицу, прежде чем вручить мне мешок подгнившего зерна. Но вряд ли это можно назвать грубостью. А все остальные, как и положено добрым христианам, милосердны к несчастной грешнице. Толстая миссис Бостуэйт снизошла даже до того, что поздоровалась со мной за руку — правда, тут же вытерла ладонь о юбку. Честное слово, лучше бы они кидали в меня камнями! Невыносимо думать, что все вокруг считают меня падшей женщиной!

— Но, Мэри, — возразила Софи, — вспомни, что пишет об этом Мэри Уоллстонкрафт…

Мэри зажала руками уши.

— Софи, дорогая, пожалуйста, не говори мне больше о Мэри Уоллстонкрафт! — простонала она. — Я и так совершенно запуталась! До поездки в Лондон все, что она пишет о близости между мужчиной и женщиной, казалось мне простым и ясным; но теперь…

Софи замолкла и принялась резать хлеб, но уголком глаза наблюдала за подругой.

О том, что произошло с ней в Лондоне, Мэри даже подругам рассказывала с неохотой. Софрония и Пенелопа знали лишь, что первоначальный ее план провалился, что герцог поселил ее у себя дома и что она попыталась подружиться с ним. Казалось, все шло как нельзя лучше…

И вдруг Мэри все бросила и без объяснений вернулась в родную деревню. Подруги сгорали от любопытства, но ни о чем ее не расспрашивали, чувствуя, что Мэри сейчас не расположена к откровенности.

Однажды дождливым вечером, когда все три девушки сидели за чаем в гостиной у викария, Мэри набралась храбрости признаться, что ее попытка завязать с герцогом дружбу и возбудить в нем уважение к себе привела к той самой физической близости, о которой столько пишет Мэри Уоллстонкрафт.

Пенни и Софрония сочувственно молчали, позволяя ей выговориться, хоть на языке у них вертелись два вопроса. Первый: «Ну и как все прошло?» Второй: «И что было дальше?»

Наконец Пенелопа нарушила молчание, гордо напомнив, что первой эту идею предложила она.

— Сколько мне помнится, ты предлагала кое-что другое, — сухо ответила Мэри. — Ты хотела, чтобы я обворожила Уэстермира, свела его с ума, превратила в своего раба и силой заставила заняться благотворительностью.