— Ты же простудишься!

А вы, судя по всему, успели в номер сходить, за курткой. Урод.

— Соня!

Почему так скользко? Почему я так унизительно шмыгаю носом? Почему текут эти проклятые слезы? «Дура! Дура!» — снова заладил этот голос.

— Сонь, ну прости меня!

А вот после этого очень хотелось обернуться и взглянуть ему в глаза. Потому что хотелось понять, кто сейчас передо мной? Кто извиняется? Иван Андреевич, к которому совсем недавно так тянуло физически, с которым меня угораздило провести ночь, чем я только усугубила свое положение, ведь выходит, что слухи вокруг меня теперь очень даже правдивые! Или же это Глеб, который не скупился на ласковое слово, когда мне было это так необходимо, который с самого начала нашего знакомства помогал мне и поддерживал, который…

Я тебя не брошу…

Ай, да будьте вы оба прокляты!

Злость тут же превратилась в обиду, обида — в слезы, которые захлестнули меня, словно огромное цунами. И я, как неуклюжий кит в море соленых слез, издала какие-то невнятные звуки, оказавшиеся обыкновенными рыданиями. Мимо проходили люди, каждый стараясь заглянуть мне в лицо. Кто-то даже отвешивал Ивану Андреевичу «комплимент», мол, козел, обидел девочку. Благодарю, родимые. Только вот не обидел, а просто к чертовой бабушке исказил все в ее таком правильном, уютненьком внутреннем мирке.

— Я не должен был…

А вот эти слова меня разозлили не на шутку. И именно злость оказалась той эмоцией, которая меня заставила остановиться и обернуться. Не должен был что? Не должен был вести себя как последняя надменная сволочь, начиная с дня нашего знакомства? Не должен был способствовать распространению слухов обо мне, из-за которых меня теперь любит, по ходу, только одна мама? Не должен был спать со мной?! Или ты не должен был проколоться в своем обмане?

Что ты не должен был?!

Умненькая Соня, включившись именно в этот момент, возможно, высказала бы все это ему в лицо. Но она никак не хотела появляться. Может, ее и на свете нет? И есть одна только глупая Соня? Которая считает себя умной, которая сумела убедить себя в этом. В то время, как остальные прекрасно видят, какая же ты на самом деле… Дура.

Какой-то парень, явно еще учащийся в школе, судя по юному лицу, сочувственно протягивает мне сигарету. А я с благодарностью ее принимаю и прикуриваю у него. Вот они, подростки. Знают, чем скрасить горе. Или же его усугубить. И я, не обращая внимания, что адски замерзла, прислоняюсь спиной к ларечку, около которого вся эта немая сцена происходила.

Какая-то саркастичная часть меня недовольно бурчит, что можно было бы дойти и до более живописного места и уже так дымить, чтобы все выглядело пафосно, как в тех самых мелодрамах. От этого я издаю невнятный нервных смешок, больше похожий на всхлип полудохлой чайки.

И тут происходит то, что моя больная фантазия никогда бы себе не придумала. Даже в самых отчаянных порывах.

— Малой, дай телефон, — услышала я голос Ивана Андреевича и повернула голову в его сторону, дабы лицезреть внезапный порыв отжать телефон у школьника, только что угостившего мое отчаяние сигаретой.

— Мужик, ты че, оборзел? — к слову сказать, «Малой» — это было смело, потому что детина этот был достаточно крупного телосложения. Видно, мама хорошо кормила, и спорт любил. Такой, в теории, мог и уложить Козла Андреевича. На что я бы сейчас с удовольствием посмотрела. — Отвали.

— Да дай, тебе говорят, верну сейчас! — удивительно, но школьник уступил и даже, посмотрите-ка, снял блокировку с экрана! Да у этого Козла Андреевича какой-то сверхъестественный дар убеждения! Затем сыночек ректора достал свой телефон и вскоре раздался звонок на агрегате школьника. — Дай ей, — в голосе звучит просьба. — Пожалуйста…

У школьника было абсолютно растерянное лицо. Я думаю, что он вообще уже пожалел, что решил посочувствовать мне со своей сигаретой. Но не менее растерянное лицо было и у меня, потому что мой тупой мозг очень туго соображал, что же Иван Андреевич затеял.

Я посмотрела на экран и увидела набор цифр, которые выучила наизусть и которые звучали во мне одой радости каждый раз, когда я мысленно их произносила. Иван Андреевич, вы такой паршивец.

На экране был номер Глеба.

Я молча подношу трубку к уху, стараясь игнорировать новые слезы. Парень около меня выжидающе и все еще сочувственно молчит.

— Ну здравствуй, солнышко…

Его голос даже звучит по-другому. То ли у школьника аппарат лучше моего, то ли Иван Андреевич страдает настоящим раздвоением личности. Хотя, мне кажется, все взрослые им страдают. Мы с ним живем. Иначе в этом проклятом мире не выжить…

— Глеб… — выдавила из себя я, пытаясь не разреветься в трубку. Ну почему?! Почему даже несмотря на то, что я прекрасно знаю, кто ты на самом деле и что ты обманывал меня, по моему телу все равно растекается тепло, стоит мне только произнести вслух твое имя! — Тебя как зовут-то на самом деле? Глеб?

— Нет, — стыдливо ответил голос на другом конце, одновременно прозвучав в нескольких шагах от меня. — Иван.

— Жаль, — честно ответила я. — Можно я пока буду называть тебя Глебом?

— Пока не привыкнешь к настоящему имени?

— Пока не сотру тебя из своей жизни.

Это была не я. Это был чей-то чужой голос вместо моего, полный стали и уверенности. Возможно, это и была та самая «Умненькая Соня», решившая только сейчас, наконец, взять ситуацию в свои руки.

— Сонь, ты была так нужна мне. Я каждый божий день думал, что нельзя так, что надо прекратить этот обман, что будет только хуже, но я же чертов игрок, ты же знаешь, я вообще не умею останавливаться… — последнее не звучало как оправдание. Он говорил это, явно сожалея о содеянном.

Я ничего не ответила. Умненькая Соня решила, что больше она не скажет ни слова. Я и так запустила все эту ситуацию хуже некуда. Я и так слишком много сказала ему. Слишком близко пустила его к себе, прямо в душу, прямо в сердце, позволив стать свой слабостью. Своей радостью.

«Я тебя не брошу…»

Кажется, Соня, ты плачешь, глядя на него…

Ему понадобилась, наверное, пара минут, чтобы продолжить говорить. Он тоже смотрел на меня, не задумываясь о том, что сейчас показывает слабость свою. Вот он — пожиратель юных сердец студенточек, роковой богатый красавец. Во всей красе. Человек, снявший эту маску дерзкого обольстителя, на самом деле оказавшийся абсолютно другим человеком.

— Я узнал сразу. Когда прочел свою же курсовую. Я подумал, что таких совпадений просто не может быть, но оказалось — может. Соня, курсовая, слово в слово, написанная мной, и ты, не признающаяся, что тебе ее дали. Я и сам не знаю, почему меня тогда это так зацепило. Мне почему-то казалось, что ты просто обязана была признаться! Я потом думал, ну чего я так прицепился-то к тебе?! А потом эту курсовую заметили на кафедре. Знаешь, эти олухи ни черта не помнят. Я помню, как за нее хвалили меня. И тебя решили отправить со мной…

Мне казалось, во мне уже нет больше злости. Во мне нет ничего. Я будто замерла, со стороны смотря на все это, слушая с ностальгией, как это все началось. Как это все началось для него. Для Глеба.

— И тут пошли эти слухи… Я не хотел этого. Мне это не на руку, уж можешь быть уверена. Отец на меня орал часа два в своем кабинете. Я не хотел, чтобы тебя отправили на конференцию. А зав кафедры так прицепился к этой идиотской курсовой, что я уже был готов признать, что она на самом деле моя! Но тогда бы у тебя были большие проблемы. Да и у меня тоже. Представляешь, Сонь, как ни крути — мы оба по уши в дерьме! — он усмехнулся, и я, будто отражение, повторила его смешок.

— Сонь, ты нужна мне.

Мне кажется, я всегда слышала его голос. Когда читала каждое его сообщение. Когда мысленно повторяла те теплые слова, что он мне присылал. Когда пела под его аккомпанемент, в ту ночь, когда мне так хотелось, чтобы кто-то был рядом… Я всегда слышала его голос. И он был на самом деле так близко…

— Я хотел тебе рассказать, сразу после конференции.

Да, уж лучше после, а то это могло бы меня неизмеримо ранить и… И, собственно, вот…

Он будто прочитал мои мысли, глубоко вздохнул и добавил:

— Я полнейший идиот.

— Это точно, мужик! — довольно громко подтвердил парень, стоящий рядом со мной и внимательно вникающий в наш диалог. Я, словно очнувшись, подняла на него глаза, а потом увидела, что мы вообще умудрились собрать небольшую публику, состоящую из скучающих любопытствующих зевак.

— Сонь, — игнорируя все на свете, продолжал Глеб-Иван-Андреевич. — Ты дрожишь. Пойдем обратно.

Я растерянно взглянула на него и только сейчас поняла, что ошибалась, он тоже вышел на улицу в след за мной прямо в костюме. И, возможно, тоже адски замерз. Черт, а меня и правда колотило…

Я совсем не романтично всхлипнула, вытерла нос натянутым на ладонь рукавом и, шагнув к Глебу, протянула телефон школьнику, тихо поблагодарив его и за сигарету, и за агрегат. А когда до Глеба осталась всего пара шагов, он нетерпеливо сгреб меня в объятия. В такие моменты в мелодрамах толпа начинает восхищенно аплодировать, а главный герой медленно целует свою даму. Но зеваки просто разошлись, видимо разочарованные, что не будет крови и кишок, а мне самой не хотелось ни поцелуев, ни аплодисментов, ни романтической концовки.

— Ты сможешь меня простить? — его шепот, тихий, почти дрожащий от жуткого холода, я буквально почувствовала, потому что он опустился на мою макушку легким дыханием.

— Я не знаю, — в ответ прошептала я.

========== Глава 9. ==========

Комментарий к Глава 9.

Не проверено бетой. Прошу простить.

Вся наша жизнь, красиво, кадр за кадром, прокручиваемая в нашем воображении, выстроена из заезженных клише и розовых мечтаний больной фантазии. Как оно на самом деле? Я уже в который раз убеждаюсь — через одно место. А хорошо это или плохо — это уже другой вопрос. Иногда тебе кажется, что земля буквально рассыпается под твоими ногами и ты летишь в пропасть, свергнутая жестокостью этого мира в самые укромные уголки преисподней, чтобы там проводить оставшиеся годы… Но потом ты вытираешь слезы и ушибленный зад и просто шагаешь дальше.