— Но что еще мне сделать?.. Я хочу помочь… Может, спагетти?

— Спагетти? Зачем? У меня картошка.

Женщины засмеялись: они обе отдавали предпочтение углеводам и нисколько этого не стеснялись. В те времена, когда Нина еще не испытывала проблем с лишним весом, она могла приготовить пиццу, украшенную спагетти, и подать ее с чесночным хлебом.

— Хочешь резать овощи или раскладывать карточки? — спросила Джесси.

— Карточки? А почему так официально?

У Джесси екнуло сердце. Им нужно побеседовать о Марте, причем как можно быстрее, до прихода остальных.

— Понимаешь… — начала она, невольно понизив голос.

У Джесси развилась своеобразная мания: когда она заводила речь о Марте, ей казалось, что та может ее услышать. Как подозревала Джесси, Марта догадывалась и о том, что подруги не подходят к телефону, услышав на автоответчике ее голос. Джесси считала Марту всесильной, этаким «всевидящим оком», а потому допускала, что у той есть специальные передатчики, способные улавливать разговор, происходящий на другом конце города. Джесси с подозрением покосилась на телефон — округлую белую коробку, прикрепленную к кухонной стене. У телефона была функция громкой связи, и прорези его «рта» тоже напоминали о Марте, вечно держащей ухо востро, вынюхивающей подробности и выбалтывающей секреты.

— Мне пришлось пригласить Марту… — продолжала Джесси.

— А то она бы обиделась, — закончила фразу Нина.

Джесси заметила, что Нина перерывает кухонные ящики в поисках более острого ножа. Джесси знала: ножи у нее ни к черту — ни одного хорошего, наточенного лезвия. Подруги всегда жаловались на это, если им доводилось что-нибудь резать у нее на кухне. Она и сама проклинала свою бесхозяйственность, когда сдирала мякоть с куриных костей, превращая мясо в неаппетитные клочья. Джесси понаблюдала, как Нина выбирает между огромным ножом мясника, набором дешевых ножиков для мяса и тесаком. В итоге ей пришлось счищать кожуру с огурца зазубренным ножиком, поскольку специального прибора для чистки овощей у Джесси не оказалось.

— Марта испортит нам весь праздник, — проворчала Нина.

Тогда Джесси открыла ей свой план:

— Она придет, но ненадолго.

Джесси испытывала легкий стыд, раскрывая свои карты, но в то же время понимала, что план хороший, — во всяком случае других способов спасти эту вечеринку просто не было. Она призналась Нине, что специально выбрала вечер, когда Марта ужасно занята: именно сегодня она пригласила Дональда на ужин в честь дня его рождения.

— Таким образом, — подытожила она, — Марта появится, но тут же уедет…

Обеих подруг восхитила одна деталь: Марта забронировала столик одиннадцать месяцев назад. Ей придется уйти отсюда не позднее 19.30, иначе ее бронь полетит в тартарары… Если же Клер опоздает (а она почти всегда опаздывает), то есть шанс, что они с Мартой вообще не встретятся.

Нина признала, что Джесси разработала отличную, просто виртуозную стратегию. Она посмотрела на цыплят и пересчитала их: пять штук. Выходит, Джесси даже не рассчитывала на Марту. Нина почувствовала, что у нее в самом деле текут слюнки: ей казалось, что ощущает на вкус аромат, исходивший от цыплят. Впрочем, все равно получалось, что один цыпленок лишний: Нина есть не собиралась, а Марта вообще не могла остаться на ужин.

— Ты прекрасная хозяйка, — сказала Нина.

«Хозяйка», — повторила про себя Джесси и вдруг подумала о подчеркнутой «женственности» этого существительного. О женщине могут сказать «врач» или «педагог», но никогда не скажут «хозяин» — только «хозяйка». А еще у Джесси почему-то промелькнула мысль, что это слово рифмуется со словом «негодяйка». Есть ли тут какая-то связь? Может быть, «хозяйка-негодяйка» подсыпала яду в закуски? Подмешала отраву в тушеные овощи?

Подруги подошли ближе друг к другу, как будто в просторном помещении бывшего чердака кто-то мог их подслушать. Нарезая овощи и обсуждая план вечера, они склонили головы друг к другу, и на их крашеных каштановых волосах заплясали едва заметные лиловые искорки света, льющегося из бывших фабричных светильников.

Джесси осталась довольна собственной задумкой: они могли достичь своей цели, пощадив самолюбие Марты. Если бы они вообще не позвали ее на вечеринку, это было бы объявлением войны. Но им вовсе не хотелось будить лихо и испытывать на себе воздействие так называемого «эффекта Марты».

— Блеф… — пояснила Джесси, доставая карточки, надписанные ее лучшим почерком, гелиевой ручкой с золотыми чернилами: Клер, Лисбет, Сью Кэрол, Нина, Джесси и Марта.

Они прыснули, положив карточку с надписью Марта на самое видное место — так, чтобы Марта, взглянув на стол, ничего не заподозрила… Джесси и Нина проверили, все ли в порядке на столе. Обе подруги то и дело прихлебывали красное вино; они уже чувствовали воздействие алкоголя, и их нынешнее возбуждение привело к ошибке, за которую впоследствии пришлось дорого заплатить.

— Раз она все равно не останется на ужин, давай шутки ради положим карточку Клер рядом с ее, — хихикнув, предложила Джесси.

Эта невинная шалость заставила их призадуматься.

— Слишком большой риск, — покачала головой Нина. — Стоит Марте присесть хотя бы на минуту, как она сразу откроет огонь на поражение. Она может такое ляпнуть, что Клер мало не покажется.

— Я чувствую себя виноватой, — призналась Джесси. — Мне стыдно говорить о Марте в таком духе.

И тогда обе женщины, как друзья, много лет идущие в одной упряжке и знающие, что никогда не потеряют связи друг с другом, с интонацией ритуального отчаяния хором провозгласили:

— В сущности, она хороший человек.

Как писательница, Джесси любила избавляться от вводных слов: они путаются под ногами, исподволь вредят. В сущности. Была ли Марта в сущности хорошим человеком? Если да, то почему с ней так мучительно?

— В сущности, она хороший человек, — неуверенно повторила Нина.

Отодвинув свою карточку от Мартиной так далеко, как только возможно, Нина вернулась к обязанностям резчика и рубщика. Она принялась скоблить огурец зазубренным ножом, неизбежно отхватывая слишком большие куски нежно-зеленой мякоти.

А Джесси достаточно хорошо узнала Нину за два десятилетия их дружбы, чтобы понять — не все у подруги гладко. Джесси внимательно вгляделась в Нину, стоявшую у раковины и освещенную фабричным светильником. Хозяйка заметила, что волосы гостьи действительно оксидировались, а предательская белесая полоска вдоль пробора выдавала попытку скрыть седину. Хотя Нина, как всегда, выглядела привлекательно (ее называли именно «привлекательной», а не «хорошенькой» или «красивой»), Джесси заметила, что подруга слишком сильно нарумянена, и помада у нее более темная, чем обычно. Интересно, зачем ей понадобился такой непривычно яркий макияж? Джесси показалось, что у Нины под тональным кремом проступает нездоровая бледность, а под глазами пришлось основательно поработать маскирующим карандашом. Зачем? Быть может, чтобы скрыть следы… чего? Бессонницы? Волнений? А вдруг Нина больна?

Джесси одернула себя: нельзя настраиваться так критически и подмечать недостатки друзей. Но подобная скрупулезность была ее профессиональной чертой, она привыкла наблюдать за людьми, описывать их, выискивать уязвимые места даже против собственного желания.

Джесси радовалась, что Нина похудела, причем радовалась не из-за того, что Нина стала лучше выглядеть, и не в связи с широко пропагандируемым «здоровым образом жизни» (по правде сказать, их обеих он мало волновал), но совсем по другой причине: когда Нина переживала, она много ела. В отличие от тех, кто из-за стресса худел на глазах, она толстела. В ее случае горе и отчаяние почему-то принимали форму жира. Когда несколько лет назад умер Нинин отец, она набрала сорок фунтов, располнев до такой степени, что ей пришлось расстаться со всеми своими «девичьими» нарядами и покорно поплестись на Мэдисон-авеню в магазин одежды больших размеров, носящий издевательское название «Покинутая женщина».

Так что для Нины снижение веса являлось хорошим признаком, каким бы способом она этого ни достигла. И все-таки Джесси заметила, что ее подруга немного рассеянна и в ее голосе чувствуются несвойственные ей интонации, когда она трещит о детских подарках и о празднике, истинную цель которого им пришлось скрывать от виновницы торжества.

— Боже мой, — воскликнула Нина, — последний раз я была на бэби-шауэре, когда еще жила в Бронксе.

По словам Нины, тогда собралась целая куча женщин, и все они резали лук. Бронкс для того и существовал — тамошние жители только и делали, что кромсали овощи да «строгали» детей. Во многом именно по этой причине Нина в двадцать лет удрала из Бронкса и решила испытать судьбу, поселившись в квакерском общежитии «Тереза-хаус». Здесь обитали девушки, не желавшие торопиться с замужеством и материнством. Как гласил устав «Тереза-хауса», это общежитие предназначалось для «молодых женщин, которые стремятся реализовать себя на профессиональном поприще и нуждаются в таком уютном и спокойном жилище, как официальная резиденция для уважаемых женщин». Нина въехала в «Тереза-хаус» «по умолчанию»: к двадцати годам она еще не обзавелась постоянным парнем, а потому с радостью приземлилась в этом оазисе посреди бурного Манхэттена — в святилище, где одиночество считалось нормой. Неудивительно, что она полюбила своих новых подруг с первой же встречи, и вполне естественно, что эти отношения длились много лет.

Нинины одноклассницы уже давным-давно нарожали детей — более того, их дети давно выросли. Когда Нина училась в старших классах, одна ее пятнадцатилетняя приятельница забеременела. Воды отошли у нее прямо на социологии. В те времена молодняк не забивал себе голову контрацепцией; тинейджеры занимались сексом, делая вид, что ничего такого не происходит. Синтия Гринспэн — так звали ту девушку. Она назвала своего сына в честь Джона Траволты — значит, его зовут Джон Траволта Гринспэн. Сейчас Джону Траволте Гринспэну уже… Нина прикинула… двадцать один год.