Той ночью случилась странная вещь, отбросившая Нину в прошлое, во времена ее ранней юности, тоже проходившей в этой комнате. Не в силах уснуть, Нина открыла дневник, который так долго держала запертым в своем старом письменном столе. Она стала вглядываться в записи, сделанные синими чернилами, с таким любопытством и таким непреодолимым интересом, как будто читала интимный, абсолютно откровенный дневник какой-то незнакомой шестнадцатилетней девочки.

Тетрадь в розовой ледериновой обложке была закрыта на замок (к счастью, крошечный ключик от него нашелся). Дневник начинался с предупреждения: «Наказание за Чтение Этого — Смерть. Я не шучу. Нина Московиц».

Перечитывая и пытаясь расшифровать свой дневник, Нина испытала тревожное чувство узнавания. Под звуки ровного дыхания Миры, транслируемого бэби-монитором, Нина с растущей горечью читала о любовной неудаче, постигшей ее двадцать лет назад. Предмет ее тогдашних воздыханий носил значимое имя — Гордон Голд.[27] У него была абсолютно нетипичная для этого района внешность: блондин, он казался каким-то северным богом среди темноголовой популяции «Объединенного проекта». Он жил в башне «В», прямо напротив Нины, и та постоянно смотрела на него: подняв шторы на окне, он демонстрировал свое юное, совершенное тело в облаке золотистого пушка. Нина не пользовалась биноклем: она не хотела рассматривать Гордона во всех деталях или с более близкого расстояния. Образ златоволосого мальчика, ритмично поднимавшегося и опускавшегося в оконном проеме, в достаточной степени удовлетворял эстетические потребности юной Нины.

Дневник фиксировал ее вожделение к нему, ее жгучее желание прикоснуться к его золотому торсу. Эта подробность не была записана в дневнике, но сейчас Нина вспомнила, как однажды летней ночью в припадке сексуального безумия она тоже вскочила на подоконник и задрала топ своей пижамы. Впоследствии она убедила себя, что свет в ее комнате был погашен, а потому Гордон вряд ли… Но ее сердце бешено колотилось, когда она представляла себе, что он мог увидеть: белое сияние ее грудей, показанное ему и шоссе, раскинувшемуся внизу.

И все-таки, кто знает, какие эротические ионы кружились в воздухе между двумя башнями белого кирпича? В дневнике было отмечено, что на следующий день после того события Нина случайно увидела Гордона Голда, пересекающего подстриженный четырехугольный газон межу башнями, и их глаза встретились. Гордон вспыхнул и отвел глаза. Чуть позже он подошел к ней, сказал, что недавно купил спортивный автомобиль, и предложил поехать с ним на пляж.

Для шестнадцатилетней Нины это предложение было не менее экзотичным, чем полет на Ривьеру. Через пару часов с газовым шарфом на голове, в платье, скрывавшем скромный раздельный купальник (перешитый из бикини), она уже сидела рядом с Гордоном Голдом в его красном «MG». С откинутым верхом, с включенным на всю катушку радиоприемником, они промчались по нескольким хайвэям и по тротуару подъехали к довольно унылому участку залива, известному как Орчард-Бич. Здесь море, побежденное городом, захватывающим все новые и новые рубежи, покорно плескалось о тела многих тысяч купальщиков, большая часть которых шлепала по воде у берега, не решаясь погрузиться целиком в подозрительные на вид волны. Картина была запоминающаяся: в некоторых местах Нина видела только человеческую плоть и никакой воды. Когда они с Гордоном приблизились к морю, то словно бы примкнули ко всему человечеству в буквальном, материальном смысле — как индусы, вступающие в воды Ганга. В дневнике Нина написала: «Гордон ввел меня в море человечности».

Потом Гордон припарковал машину в кинотеатре под открытым небом для автомобилистов. Это заведение было под стать пляжу Орчард-Бич: автомобильная пробка, скопившаяся перед киноэкраном. В машине Гордон начал целовать и обнимать Нину; она почувствовала, что у нее в трусиках еще остался песок. Он приспустил свои плавки и положил ее руку на свой член. Нина захихикала: он был такой твердый, как некое телесное продолжение машины, человеческий рычаг переключения скоростей. Потом Гордон навалился на нее, и, когда его рука стала проникать к ней в трусики, она поняла, что он собирается войти в нее, не заботясь о ее девственности и не обращая внимания на грязь, оставшуюся после купания.

Нина попробовала отвечать на его поцелуи — «по-научному», как она это себе представляла, — пытаясь что-то почувствовать. Увы, поцелуи так и оставались «медицинскими»: она ощущала только его зубы и язык. Это занятие напомнило ей посещение дантиста — никакой страсти. Но когда Гордон начал трогать ее руками, ее тело откликнулось. Она почувствовала влагу внутри себя и закричала, когда его пальцы — сначала один, потом два сразу — проникли в нее… и стали имитировать то действие, которое вскоре должен был проделать его пенис.

Она была ошарашена, но этот жест не остался незамеченным. Нина услышала отдаленный всхлип — свой собственный. Гордон Голд двигался в своем темпе, очень быстром. Если она не остановит его, то он разорвет ее девственную плеву и добьется вожделенной цели. Он раздвигал ее ноги, она сочилась влагой; они были уже в двух шагах от настоящего секса, но тут Нина опомнилась и схватила Гордона за руку. Фильм на экране не имел ничего общего с происходящим между ней и Гордоном: это была какая-то политическая драма с судьей и присяжными. Однако фильм способствовал просветлению в мозгах: она вспомнила о граффити на стене помещения для мусора и о скучной Линде Мухе с ее отсутствующим выражением лица, которое, по-видимому, объяснялось тем, что мальчики добивались от нее «всего, чего хотели».

Нина и Гордон боролись несколько минут: не так-то просто дать отпор семнадцатилетнему парню, ослепленному гормональной жаждой проникновения. И все-таки она его остановила. Они ехали домой в полном молчании. Высаживая Нину у башни «А», Гордон даже не открыл для нее дверцу. «Знак неуважения, — заметила она про себя. — Но что было бы, если бы я ему отдалась?»

Нина взлетела по ступенькам, поднялась в лифте на свой этаж, вбежала в квартиру «21 L», разделась и встала на подоконник. На следующее утро от нее не ускользнуло, что на окне Гордона Голда появились жалюзи. Теперь они всегда были опущены, чтобы не оставить Нине ни щелочки для просмотра. Чем бы ни занимался теперь Гордон Голд, она этого уже не видела. Отделенная от него пыльными, наглухо закрытыми жалюзи и подстриженным четырехугольным газоном, Нина осталась наедине со своими желанием и ненавистью (кстати, вовсе не исключавшей возможность любви).

На следующих страницах дневника была задокументирована борьба Нины с самой собой: зашифрованные описания того, что она хотела, но запрещала себе делать. Сейчас Нина никак не могла разобрать свои каракули, понять, о чем идет речь: «Г. Г. пытался Л. М. Д., но я позволила только Ц. В. Т. Р.». Зато бесконечный монолог о возможной «нимфомании» Нина смогла прочесть. В дневнике были проставлены даты, когда Нина все-таки не выдерживала и занималась самоудовлетворением: «9 января. Упала на стопку белья в спальне, просто не могла остановиться». В те времена Нина читала эротическую литературу, чтобы убедиться в своих подозрениях: да, она принадлежит к нимфоманкам, к тем созданиям с горячей кровью и страстным взглядом, которые «рождены с этим знанием». Такие женщины обречены вести жизнь, полную сексуальных излишеств, поскольку их всегда будут опознавать мужчины схожего темперамента.

Теперь, в тридцать восемь лет, с послужным списком, насчитывающим не меньше сорока трех мужчин (она бы не стала называть их «возлюбленными» — нет, это всего лишь ее «донжуанский список»), Нина потешалась над дневником. Какое счастье, что сегодня никто не назовет ее нимфоманкой! В том-то все и дело: теперь доказано и признано, что женщина может обладать такой же повышенной сексуальностью, как и мужчина. Это естественно. Неестественными были пугающие «диагнозы» ранних психосексуальных тестов. В наши дни у женщины есть право иметь столько мужчин, столько секса, сколько ей хочется. А то, что эта свобода дарована в разгар эпидемии заболеваний, передающихся половым путем, так это уже похмелье, неприятный осадок.

Сейчас Нина жалела, что тогда не предалась любви с Гордоном Голдом. Кто знает, как могла бы повернуться ее жизнь? А вместо этого она извивалась в экстатической агонии одиночества еще шесть лет. Жаль, что тогда она не чувствовала себя достаточно свободной, чтобы получить удовольствие. Что ж, теперь уже поздно, но, может быть, еще не слишком: одиннадцатый час, но двенадцать еще не пробило.

В той схеме отношений, которая выстроилась у Нины с Гордоном Голдом почти двадцать лет назад, просматривались ростки ее недавней сексуальной эскапады (а как еще можно было назвать это приключение?). Последние три месяца Нина наблюдала за довольно симпатичным мужчиной, тоже приходившим стирать в подвальное помещение башни «А». Конечно же, заботясь о Мире, Нина то и дело приносила туда белье, так что шансы встретиться с удивительно привлекательным и, по-видимому, свободным мужчиной были высоки.

Что и говорить, «узнали» они друг друга с первой минуты… Он был также гиперсексуален, как и она, — возможно, они почуяли феромоны или просто заметили взаимный интерес друг у друга в глазах, когда оба складывали чистые полотенца на столе в прачечной. Что бы то ни было, как только он взглянул на нее, Нина почувствовала — у нее внутри открывается хорошо знакомый шлюз… Мужчина был, как говорили когда-то, симпатяга. Он не отличался высоким ростом, но в его осанке, в пружинящем шаге ощущалась мужественность. Он напоминал Нине зверя, гибкого хищника. У него была золотистая кожа, и его каштановые волосы отливали золотом, словно бы он провел много времени на солнце. Мужчина показался Нине слишком экзотичным, чтобы жить в «Объединенном проекте», и по его холщовым сумкам она поняла, что он, видимо, путешественник, а квартира в этом доме — просто дешевый способ сохранять за собой угол в Нью-Йорке.