Он снова махнул рюмку коньяку и, посыпав ломтик лимона солью, с аппетитом съел его.

— А знаешь, Мэри, я ведь это никому не рассказывал… Даже странно, что я так разоткровенничался…

— Но ведь мы же с тобою старинные друзья, — сказала я холодея. «Ну, вот оно, панически подумала я. Мы с ним одинаковые. Он не мужчина, а я не женщина. В этом мы и сошлись…»

— Да, наверное… Ведь у меня нет друзей-ребят, так же, как ты, наверное, не можешь дружить с мужчиной. Если он тебе неприятен, то никак не попадет в число твоих друзей, а если нравится, то очень скоро дружба перерастет в нечто большее… А тогда я еще ничего про себя не знал, друзей у меня было много и я очень злился, когда вместо того чтобы идти со мной на каток или в кино, они убегали на свидания с девчонками.

Я тогда еще не знал, что просто ревную их. А их подружек я ненавидел. Меня от них просто тошнило самым натуральным образом, а они это прекрасно чувствовали и отвечали мне тем же.

— От меня тебя тоже поташнивает? — с кривой улыбкой спросила я.

— Да ты чего, Мэри. Сидел бы я здесь, откровенничал. Ты мне очень нравишься…

— В каком смысле? — удивилась я.

— Во всех.

— И ты мог бы со мною поцеловаться?

— Конечно!

— И быть со мною в близких отношениях?

— Может быть.

— Ничего не понимаю. Ты только что говорил, что возненавидел девчонок.

— Не всех, а только подружек моих друзей. А к остальным я был равнодушен.

— А ко мне ты неравнодушен?

— А ты мне нравишься. Ты красивая, добрая, умная. Ты своя. Родная.

— Значит, для тебя еще не все потеряно! — обрадовалась я.

Он досадливо поморщился.

— Вот опять ты рассуждаешь с точки зрения обывательских предрассудков. Ты считаешь, что быть натуралом хорошо, а гомосексуалистом — плохо.

— А ты как считаешь?

— Одинаково. Мне совершенно не мешает мой гомосексуализм. И я стараюсь делать так, чтобы он не мешал окружающим. А то, кроме всего прочего, существует статья Уголовного кодекса, по которой за мужеложство дают до шести лет. Это только за факт. А за изнасилование или совращение малолетних — на полную катушку. Так что теперь я в твоих руках.

— Дурак! — сказала я.

— Шучу, — сказал Лека. — Но, кроме шуток, закон карает за мужеложство, то есть за сексуальные действия мужчины с мужчиной на ложе, а за любовь мужчины к мужчине статьи не предусмотрено.

— А что, бывает и любовь? — простодушно спросила я. Лека нахмурился.

— Обидный и глупый вопрос. А сонеты Шекспира? Разве можно такое написать без любви?

— Какие сонеты? — совершенно обалдела я.

— Ты еще спроси, какой Шекспир; — желчно ухмыльнулся Лека. — Те самые, в переводе Маршака.

— Так что — Шекспир был…?

— Еще как был!

— Не может быть! — убежденно воскликнула я.

— Ты спрашиваешь или отвечаешь? — ехидно поинтересовался Лека.

— Просто очень обидно за Шекспира, — оправдалась я.

— Вот опять! — разозлился Лека. — Ты считаешь, что Шекспир от этого стал хуже. Или я его тем самым пытаюсь принизить. Это никакого отношения к его творчеству не имеет. Хотя что я говорю! Конечно, имеет, но только в положительном смысле. Он тоньше, болезненнее чувствовал. Им владели могучие страсти.

— Да, но сонеты… Я всегда считала, что они посвящены женщине…

— Люди долгое время считали, что Земля плоская… Ты встречала в этих сонетах хоть одно прямое обращение к жен шине, чтобы он там писал: как ты прекрасна или как ты ужасна? Он пишет: я тебя обожаю или я тебя ненавижу, и поди скажи, к кому он обращается…

— Я никогда на это не обращала внимания, — виновато сказала я и решила тоже выпить коньяку.

Мы чокнулись с Лекой, и он опять посыпал свой лимон солью.

— Дай и мне попробовать, — попросила я.

— Сделать тебе?

— Нет, я хочу попробовать от твоего.

— Давай я тебе сделаю.

— Не надо.

— Почему?

— А вдруг мне не понравится…

— Сумасшедшая, — пожал плечами Лека и отрезал мне половинку своего ломтика.

Мы выпили. Мне понравилось.

Теперь, когда я пью коньяк, то закусываю, по настроению, иногда лимоном с сахаром и со щепоткой растворимого кофе, а иногда и с солью. Только я еще его посыпаю и черным перцем. Очень вкусно.

А совсем недавно, уже в наше время, один юноша, большой поклонник Булгакова, научил меня закусывать ананасом с солью и перцем. Вот это действительно вкуснее, чем с сахаром. Одно плохо — когда делаешь это в обществе, на тебя косятся, как на клоуна. Лучше всего не замечать этих взглядов и плохо скрываемых усмешек. Но когда кто-то спрашивает, приходится объясняться. Самый короткий способ отвязаться от простодушного зануды — это бросить мимоходом: «Я извращенка. Не обращайте внимания». В любом другом случае вам придется убеждать всех, что это вкусно, и выносить их скептические взгляды. А потом какая-нибудь девица начнет просить вас, чтобы вы отрезали ей маленький кусочек от своего. Почему именно кусочек и именно от вашего? «А может, мне не понравится…» — с милой улыбкой обязательно ответит она.

5

А тогда, много-много лет назад, я похвалила и спросила Леку:

— Кто тебя научил такой прелести?

— Тот, кто научил меня всему… — ответил Лека и замолчал, задумавшись.

Что-то мне подсказало, что сейчас его не нужно ни о чем спрашивать. И действительно, через некоторое время Лека, печально улыбнувшись своим воспоминаниям, спросил:

— Так на чем мы остановились?

— А еще говорил, что не собьешься… — поддразнила его я.

— Ты хочешь, чтобы я начал с начала? — спросил он.

— Мы остановились на том, что ты ненавидел подружек своих товарищей и они отвечали тебе тем же…

— Конечно же, они постарались поссорить меня с мои ми друзьями… И, надо сказать, им это вполне удалось. По их версии считалось, что я им завидую, потому что у меня самого нет девчонки. Меня перестали приглашать в компашки на праздники и просто так. Я попробовал завести себе подружку. Склеить мне ее удалось легко, но потом все пошло наперекосяк. Она стала жаться ко мне, во время танца все время просовывала свое бедро между моими ногами, чтобы почувствовать мое возбуждение, которого и в помине не было. Меня это страшно злило. Потом она то и дело закрывала глаза и подставляла свои полуоткрытые губы, липкие от леденцов «Театральные», которые она непрерывно сосала. А когда они в один прекрасный день кончились, оказалось, что у нее тяжелое дыхание и она больше смерти боится зубных врачей. К тому же она оказалась круглой дурой и ее невзлюбили в нашей компашке. В общем, продержался я недолго…

— Как же тебе непросто жилось, — посочувствовала я ему.

— Ничего хуже отрочества в моей жизни не было, — сказал он.

— И все-таки, как все началось?

— Он любил, когда его звали Ваня или Иван. На самом деле его имя Хуан. Это был знакомый Виктора Федоровича, отца Марика. Отец Марика работал в протокольном отделе МИДа, а Иван был советником по культуре мексиканского посольства. Мне было тогда шестнадцать лет, и я учился в десятом классе. Мы познакомились на даче у Марика.

Тогда я впервые почувствовал на себе этот взгляд… Скрытный, осторожный, заинтересованный, тайно напряженный… Как у детей, когда они завороженно тянут ручку к неведомому зверьку или к незнакомой собачке. Они готовы отдернуть ее при малейшем проявлении агрессии, сердце замирает от страха, но желание погладить зверька сильнее их… Тогда я подумал, что у него такой взгляд оттого, что он иностранец, дипломат.

Лека поднялся, прошелся по кухне.

— Неужели у тебя нет хотя бы чинарика?

— Конечно нет. Я все пепельницы тут же вытряхиваю и мою с мылом, чтобы запаха не было. Ты лучше выпей рюмочку.

— У одного доктора спросили, что лучше — пить или ку рить? Знаешь, что он ответил? Оба хуже! Это Ваня научил меня закусывать лимоном с солью. Ему было лет сорок, он был лыс, а на висках и сзади росли черные мелкие курчавые волосы. И пальцы у него были сильно волосатые, и на груди, на спине, на плечах, на ногах — везде росли густые черные волосы. Он весь был как плюшевый. Он был чрезвычайно смешлив, по-русски говорил хорошо, но торопливо. Слова налезали друг на друга, и когда он волновался, его было трудно понять… Глаза у него были черные, быстрые. Зрачок и радужная оболочка были неразличимы…

— Ты все время говоришь «был»…

— Его отозвали в Мексику. По-моему, не без помощи Марика… Вернее, его отца. Он однажды застукал их на даче…

— В каком смысле?

— В самом натуральном. В постели. Отец приехал на дачу тайно со своей молодой любовницей и в своей собственной постели нашел их в самой непринужденной позе. Папаша чуть Ване ухо не оторвал. Оно держалось буквально на ниточке, и его пришивали в больнице. Они не заметили, как он вошел, были очень сильно увлечены, и отец Марика — а он здоровенный бугай — схватил бедного Ваню за ухо и поволок совершенно голого на улицу, бросил в сугроб и стал бить ногами… Потом вернулся и отделал Марика. Правда, тот успел одеться. Самое пикантное было в том, что поднялись они в спальню вместе с любовницей, и все это происходило на ее глазах.

— Подожди, — сказала я. — Когда же это произошло? До того, как он всему тебя научил, или после?

— Конечно, позже, — сказал Лека. — Его сразу же после этого случая и отозвали.

— Так что — он от тебя ушел к Марику? — возмутилась я.