— Не пора! — мотнула я головой.

— А ты не боишься, что она тебя заругает, если ты придешь поздно?

— Нет, не боюсь! — засмеялась я, и он засмеялся со мной.

— Какая ты смелая! Ничего не боишься?

— Ничего не боюсь, — сказала я, приблизив свои широко открытые глаза к стеклышкам его пенсне. Мне вздумалось, что мой зажигательный взгляд не проходит сквозь стекла, и я с замирающим от страха и любопытства сердцем медленно подняла руку к его лицу, осторожно взялась двумя пальцами за металлические рычажки, надавив на них, медленно сняла пенсне с грозного Наркома и, приблизившись к нему еще ближе, повторила: — Ничего не боюсь!

Теперь я понимаю, что была тогда просто пьяна. И не столько от шампанского, которое я пила так, как научил меня он, добавляя в бокал немного, не больше чайной ложки, коньяку для аромата. Я опьянела от всего. От предвкушения неизбежной близости с этим загадочным, страшным и влекущим к себе человеком, от боязни этой близости. От волнения за судьбу отца и стремления облегчить ее. От страшной тайны, в которую я оказалась вовлечена. Ведь у меня просто дыхание перехватывало, когда я представляла, что было бы с Танькой и другими моими школьными подружками, узнай они, где я и в качестве кого бываю, пока они дома учат уроки. И от облегчения той нестерпимой боли, которую совершенно незаслуженно причинил мне Илья, ведь узнай и он о том, кому я приглянулась, его отношение ко мне резко изменилось бы. Но теперь это уже не было для меня столь важно.

А главное, я опьянела от чувства личной опасности, которой была насыщена каждая минута моего внешне беспечного пребывания в этом доме.

— А мы сейчас проверим, боишься ты или не боишься… — со значением сказал Нарком и, положив руку на мое колено, пристально посмотрел мне прямо в глаза незнакомым обнаженным взглядом.

— Не боюсь, — улыбнулась я ему прямо в лицо.

Он передвинул руку повыше по бедру, туда, где кончались чулки и была полоска голого тела между чулками и свежими шелковыми трусиками, которые я предусмотрительно переодела, когда забегала домой.

Меня словно током ударило, когда я почувствовала голой кожей его горячую ладонь, я вздрогнула, но улыбнулась еще шире и упрямо помотала головой:

— Нет, не боюсь!

Он продвинул руку еще дальше. Мои бедра были плотно сжаты, и его рука никак не могла попасть туда, куда настойчиво стремилась.

— И все-таки похоже, что боишься, — сказал он внезапно севшим голосом, и я почувствовала, как участилось его дыхание.

— Совсем не боюсь! — сказала я тоже почти шепотом и медленно раздвинула ноги.

Его рука легко скользнула под трусики, и он, неожиданно отпрянув от меня, с удивлением воскликнул:

— И действительно, не боишься!

Я там давно уже была вся мокрая, набухшая, огненно горячая и готовая одним движением бедер утолить свое ожидание.

Но я не стала этого делать…

И он остановился, словно почувствовал, что еще одно его неосторожное прикосновение приведет дело к концу. Почему «словно»? Именно почувствовал. Уж чего-чего, а опыта в этих делах ему было не занимать.

Он вынул руку из-под моего подола, отодвинулся от меня, забрал у меня пенсне, которое я держала в прямой руке на отлете, нацепил его на свой мясистый римский нос, подошел к столу, опустил руку под столешницу и нажал на невидимую кнопку.

Немедленно в столовой появилась тетя Шура.

— Быстро одеваться!

Тетя Шура кивнула мне, приказывая следовать за ней, подхватила круглую шляпную коробку, которая была больше ее и, остановившись перед дверями в спальню, сказала мне сердито:

— Что стоишь как пень? Открой.

Я отворила дверь, и мы оказались в спальне. Там тетя Шура поставила коробку на пол и, развязав перетягивавший ее шпагат, открыла.

Я ахнула от неожиданности. В коробке лежала самая настоящая белоснежная балетная пачка.

— И это мне надевать? — задала я дурацкий вопрос.

— Не мне же! — возмутилась тетя Шура. — Не стой тут колодой, раздевайся. Он ждать не любит. Это с тобой он чтой-то зачирикался… Наверное, приглянулась ему. Он любит таких толстопятых…

Тут я обиделась. Уж что-что, а пятки при полноватых ногах у меня были маленькие и аккуратные. Ничем не проявляя свою обиду, я быстро разделась.

Снимая промокшие трусики, я решила, что было бы неплохо забежать в ванную и подмыться, но тетя Шура запретила мне это.

— Он любит все натуральное, чтоб ни мылом, ни духами не пахло… — сказала она, застегивая на спине невидимые крючочки лифа.

— Зачем все это? — спросила я.

— Не вздумай у него спросить. Осерчает.

И вот тут мне стало по-настоящему страшно. Ясно, что это какой-то каприз, но почему все так серьезно? Ведь портной был вызван наверняка заранее, еще до того, как я пришла. Значит, эта прихоть возникла у Наркома задолго до того, как он меня увидел. Или он видел меня раньше? Когда и где? И что означают эти причуды? А может, он сошел с ума, но этого пока никто не знает? А если он действительно сумасшедший, то свободно может меня задушить или заколоть вилкой.

Когда все было готово, я, робея, повернулась к зеркалу. То, что я там увидела, потрясло меня. Там стояла пародия на балерину, но пародия не уродливая, а в какой-то степени, может быть, даже более привлекательная, чем оригинал…

Как я уже говорила выше, и талия у меня имелась, и ноги достаточной длины и хорошей формы, просто все это было большое… Особенно грудь и задница… Вот и представьте себе балерину, у которой руки примерно такой же толщины, какой обычно бывают в балете ноги, а шестого размера грудь выпирает из тесного лифа и колышется от каждого вздоха. Ноги в плотном облегающем трико бледно-розового цвета, вызывающая задница и над этим всем моя испуганная физиономия с косой и белым бантом.

Впрочем, косу тетя Шура, вставая для этого на цыпочки, уложила в клубок на затылке и заколола дюжиной шпилек. Осмотрев меня с ног до головы, она удовлетворенно пробормотала:

— Ну вот, чистая Идиллия…

— А теперь что? — дрожащим голосом вымолвила я.

— А теперь будем ждать, когда позовут. Такая наша планида… — Она сокрушенно вздохнула, и в ее взгляде я уловила жалость, что еще больше усилило мой страх.

Через какое-то время в столовой раздались звуки знаменитого адажио из балета Чайковского «Лебединое озеро», и тетя Шура молча подтолкнула меня к двери.

Но едва я, шурша накрахмаленной пачкой, протиснулась в столовую, как мой страх уступил место смертельному ужасу. Посреди столовой в серебристом костюме принца Зигфрида стоял Нарком. На голове его была чалма со страусовым пером и огромным рубином во лбу. Из широко распахнутого ворота виднелась густо волосатая грудь. Кривоватые и мускулистые ноги футболиста обтягивало белое трико с огромной гулей в паху. Я тогда еще не знала, что у балетных артистов там специальные ватные подкладки, чтобы не выпирали естественные органы, да и не видела я балерунов так близко, но то, что выпирало внизу у Наркома, просто ошеломило меня. Так вот почему тут пропадают молоденькие девочки, промелькнуло в моей голове, он их просто убивает своею штуковиной…

Между тем Нарком как ни в чем не бывало направился ко мне балетной походкой с элегантно поднятой рукой, словно приглашал меня на танец. Так оно и оказалось на самом деле. Я протянула ему свою ледяную и липкую от страха руку, и мы двинулись в каком-то непонятном танце… Лицо Наркома было спокойно и торжественно. Мы исполнили что-то наподобие полонеза, потом, повинуясь музыке, он начал кружить меня на месте, потребовав, чтобы я подняла одну ногу, что я и сделала как могла. И даже встала второй ногой на носочек.

Кружась таким образом, я поискала глазами тетю Шуру. Она бесследно исчезла.

Потом мы совершали еще какие-то немыслимые па. Нарком перегибал меня через руку и даже пытался оторвать от земли, чему я мягко, но настойчиво воспротивилась, потому что испугалась за него.

Наконец музыка кончилась. Он оставил меня посреди столовой, подошел к радиокомбайну и чем-то щелкнул там. Наступила тишина. Слышно было только наше прерывистое дыхание. Я задыхалась от страха, а он от страсти.

Он подошел ко мне, снова предложил руку и подвел к дивану. Ни жива ни мертва я опустилась на диван, а он встал передо мной на колени и принялся нежно гладить мои ноги, покрывая легкими, еле уловимыми поцелуями. Повинуясь его желанию, я широко развела ноги, и он поместился весь между ними и продолжал целовать внутренние поверхности бедер, приближаясь к самому заветному месту. Когда он наконец губами и руками дотронулся до этого места, по моему телу пробежала дрожь, и совсем не от страха. Закрыв глаза, я забыла про наши странные балетные костюмы и про болезненный идиотизм ситуации.

Он начал гладить меня кончиками пальцев по туго натянутому трико сверху вниз. Необыкновенное, восхитительное чувство охватило меня. То, что его рука легко скользила по шелковому трикотажу, вызвало непередаваемые ощущения, в которых чего-то не хватало, но чего-то было с избытком.

Там внизу меня стало так много, что казалось, трико не выдержит и лопнет по шву. В изысканно-легких, мучительно-неуловимых движениях его пальцев было столько его и моего желания, что я, не сообразуясь с тем, где я и с кем, застонала в полный голос. Этот стон больше походил на рык разъяренной, голодной пантеры. Я попыталась сжать бедра, но, почувствовав между коленями его голову, побоялась ее раздавить и со стоном сожаления расслабила мышцы.

Он словно нарочно не давал мне удовлетворения, с каждым движением усиливая мое желание, и не позволял мне самой его утолить. В бесконечной череде его неуловимых движений мне было просто не за что зацепиться, чтобы извлечь из глубины себя последнюю, освободительную судорогу наслаждения.