– Огюст, вы говорите загадками. Что еще могло быть в могиле несчастного Виктора. Продолжим наш разговор завтра. На вас лица нет.

3

О, Огюст Шамбер, великий маг, чародей и выдумщик.

Как быстро он умел ориентироваться на местности!

Цепкий взгляд его сразу видел, как надо группировать силы, чтобы обмануть противника. И проигрывать он умел, не теряя при этом достоинство. А тут вдруг и потерял…

Беседуя с Николь, Шамбер держался изо всех сил, но как только остался один – дал волю своему гневу. Мало того, что он смел со стола на пол чашки и кувшин с остывшей водой и разбил бутыль вина об стену, он еще непонятно как допрыгал до окна и растворил его – воздуха не хватало, право слово. Через мокрую от дождя решетку на Шамбера безучастно смотрел чужой мир.

На шум явился слуга. «Пошел вон!» – заорал до этого кроткий пленник, и озабоченный охранник, пятясь, покинул помещение. Вы знаете, что такое истинная ненависть, господа? Это не только злоба, это состояние, чем-то близкое к омерзению. Словно пугливой барышне запустили за пазуху мышей и она носится по комнате с визгом, готовая вот-вот хлопнуться в обморок. Именно такое чувство испытывал Шамбер к Матвею Козловскому. Рухнули планы на будущее, сорвалось главное предприятие жизни, все мечты прахом. В том, что мешки с деньгами украл из могилы именно Козловский, Шамбер не сомневался. Можно, конечно, предположить, что кто-то из местных, скажем дурак кладбищенский сторож или трактирщик из «Белого вепря», тот еще плут, разрыли могилу. Но это невероятно. Интуиция подсказывала, что именно князь Матвей, хитрец с лицом простофили, баловень судьбы, петиметр и злодей похитил его богатство. Ну, умник, это тебе с рук не сойдет!

Обретя свободу, Шамбер не мог ей воспользоваться. Что толку, что лекарь перестал канючить про ампутацию? Этот мясник так искромсал ногу, отрезая от икры «гнилую ткань», что вообще непонятно, сможет ли он полной силой ступать когда-нибудь на правую конечность. Без бинтов нога была худой, как палка, пальцы скрючены, словно судорогой сведены. Хорошо хоть горячка отступила, а ноге вернулась утраченная было чувствительность.

Через неделю или около того после отъезда Николь к Шамберу явился молодой пан Вишневецкий и вежливо осведомился о самочувствии больного. Шамбер собрал в кулак все свои физические и духовные силы, стараясь не выглядеть жалким, и это ему удалось. Разговор вышел вполне светским. Как бы между прочим пан поведал о своем восторге по поводу того, что пленник обрел долгожданную свободу (и даже не покраснел, стервец, сам же кинжал всадил пленнику меж лопаток!). Далее тем же медоточивым тоном было объявлено, что особняк остается за Шамбером до полного его выздоровления, за ним же остается штат слуг, готовых выполнить любую его просьбу. О Данциге не было сказано ни слова.

Просьбы у Шамбера было две: бумагу, чернила и воск для печати, а также возможность гулять по городу в карете утром и вечером. О, конечно, все непременно, любое ваше желание для нас – закон!

– Поправляйтесь, – сказал Вишневецкий перед уходом.

«А как же, сукин сын!! Вам не удастся меня со света сжить», – мысленно отозвался Шамбер, а вслух сказал:

– Вашими молитвами… благодарю вас.

И что теперь? Ближайшая задача – встать на ноги, а это значит лекарства, свежий воздух, хорошая пища и спокойное состояние. Об эмоциях надо на время забыть, эмоции для Огюста Шамбера – непозволительная роскошь. В состоянии полной безмятежности будем решать главную задачу – как сокрушить Козловского и вернуть деньги.

Для этого, как минимум, необходимо вернуться в Россию. Это сложно. Дипломатические отношения прерваны, идет война… В том, что Козловский прикарманил вырытое из могилы богатство, Шамбер не сомневался. Предстоящая игра сулила сложности. После зрелого размышления Шамбер решил косвенно привлечь к интриге Бирона. Если придется прибегнуть к шантажу, имя всесильного фаворита – лучший гарант.

На этот раз он написал одно письмо, но для верности сделал с него копию. Нанося на бумагу буквы, Шамбер благодарил Бога, что шпага проткнула ему правую ногу, а не левую ладонь. Впрочем, он и правой рукой мог подделать почерк, но в данном случае игра должна была быть беспроигрышной.

И письмо, и его дубликат необходимо было отправить в Париж. Адресат был частным лицом, жившим на той же улице, где находилась канцелярия Флери. Текст послания, равно как и пароль в конце, сообщал с полной достоверностью, что письмо писано в Петербурге господином В., русским, из близкого ко двору круга. Шамбер хорошо знал агента – любителя, скупого рыцаря, из-за копейки удавится. Писал он редко, но метко, в Париже его ценили. И сообщал этот агент В., что деньги, отправленные год назад для польских нужд, отданы тайно в руки их сиятельству графу Бирону. Далее… «достоверно известно, что их сиятельство за те деньги Франции благодарен и готов служить ей верой и правдой».

В чем значение этого послания? На этот раз Шамбер решил использовать и личные каналы аббата, и обычную почту. Пусть одно письмо пойдет в Париж непосредственно из Австрии, а дубликат с почтовой каретой из Варшавы. Уж какая-нибудь депеша точно дойдет до места, но главный смысл был в том, что о содержании письма узнают не только в Париже, но и в Петербурге. Шамбер делал ставку на австрийский «Черный кабинет».

Считается, что читать чужие письма стыдно. Традиция эта очень устойчива, что даже непонятно, из каких далей таких она перекочевала в наши дни. Но государство испокон веков смотрит на эту привычку иначе: читать чужие письма необходимо, дабы эта практика способствует усилению власти и помогает избежать многих бед, этой власти грозящих. Поэтому сразу же, как только возникла почта, началась государственная перлюстрация писем. Далее эта наука совать нос в чужие дела совершенствовалась, а в XVIII веке достигла истинной высоты.

И в России существовал «Черный кабинет». Он появился стараниями канцлера Бестужева, и последний при помощи перлюстрации смог сокрушить многих врагов России, мнимых и явных, а также извлечь личную выгоду. Неугодного маркиза Щетарди, французского посла и, кстати, любимца Елизаветы, Бестужеву удалось выслать из Петербурга в двадцать четыре часа. И все благодаря тому, что канцлер принес императрице выдержки из депеши Шетарди в Париж. На словах-то маркиз был льстив и угодлив, а в дипломатической депеше разоткровенничался, написал, что государыня проста, ленива, любит простые щи, спит где попало и прочая, прочая…

Благодаря «Черному кабинету» канцлер Бестужев и удержался на своем посту семнадцать лет. Но если смотреть на историю почти объективно, то в первой половине XVIII века пальму первенства в умении вскрывать чужие письма надо отдать двум государствам: Франции и Австрии. Вот уж филигранно работали там подданные!

Работники этой секретной канцелярии были не прос то обеспеченные, а богатые люди, но словно обитатели нашего Арзамаса, жили в золотой клетке. За их частной жизнью был обеспечен негласный надзор, они дважды принимали присягу, не имели права выезжать из города, поддерживать родственные связи и заводить новые знакомства. В Австрии должность перлюстраторов вообще передавалась по наследству, то есть сына с младых ногтей приучали к тайне и умению ее хранить.

В Париже «Черный кабинет» – это неприметный особняк на тихой улочке, он всегда заперт, в нем трудятся пять-шесть сотрудников – не больше. В Австрийской империи сеть почтовой секретной службы была раскинута на более обширное пространство. Она называлась «Тайная канцелярия кабинета». В крупных городах каждая почтовая станция имела «почтовую ложу». Ложисты, как их называли, проводили тщательную сортировку получаемой корреспонденции, отбирали письма, которые могли представлять интерес. Затем, уже в условиях лаборатории, удалялась печать, с текста делалась копия, потом письмо опять запечатывалось и отправлялось по адресу.

Интерьер секретной лаборатории напоминал подвал алхимика. Стеллажи, пюпитры, колбы, перья, кисти, чернила обычные и бесцветные, горелки. В шкатулках хранились подушечки для оттисков, они изготовлялись из специальной мастики или хлебной мякины, пропитанной связующим составом. Кроме того, здесь имелись всевозможные печати, бумага любого цвета и формата – всего не перечислишь.

Перед вскрытием письма с его печати мягкой амальгамной пастой аккуратно делали оттиск. Затем, чтобы размягчить печать, письмо укладывали на тонкую решетку с горелкой. Печать удалялась тончайшим лезвием. По прочтении письмо опять запечатывалось точно такой же печатью и покрывалось тем же лаком. Во Франции даже королева-мать жаловалась, что почта беззастенчиво читает ее письма. Шамбер тоже был уверен, что и его письмо не оставят без внимания.

Все так и получилось и дало свои результаты. Но об этом после.

4

«Господи, какая сопливая погода стоит в ненавистном городишке Данциге, а также в пригородах его! В отечестве в марте не в пример веселее. По подоконникам стучит капель, сосульки блестят, как драгоценные сережки. Дороги еще не развезло, по накатанному пути сани сами катятся, а тут хляби, грязи и топи. И черта я бросился за солдатами вытаскивать гнусную телегу? Одно название – провиант, а на деле под дерюгой всего лишь гнилые сухари да подмокшая ржаная мука. Изгваздался под самую маковку, да еще, идиот, ноги промочил. Теперь жди простуды. И еще жрать охота, а от вчерашнего гуся осталась одна тощая нога» – так думал Матвей Козловский, валяясь на неприбранной кровати и пялясь в мутное оконное стекло, по которому, резво догоняя друг друга, бежали капли дождя. Слезящееся оконце натолкнуло на мысли о Клеопатре. Сестра вот эдак же умела слезы лить, откуда только в женском организме скапливается столько влаги?

Сейчас Клепка небось не плачет, живет в Отарове и радуется. Славная мыза! Правда, все требовало починки, и сестра, засучив рукава, бросилась в работу: полы в угловой комнате перестелить, оконца на пролив пошире прорубить, обои сменить и прибить не абы какими гвоздями, а с медными шляпками, и еще высотой в аршин замострачить панель из темного дерева. Князь Матвей и не предполагал в Клепке такой хозяйственности. Родион только руками разводил и посмеивался – в доме у нас Клепушка хозяйка, как она задумала, так и будет. Сейчас, наверное, сидят в теп лой горнице возле печи. Печь у них славная, с уступами и колонками, вся изукрашена синим изразцом. Сидят у печи и смотрят на залив. Закатное солнце освещает стволы сосен, лед на заливе бирюзовый. Красиво…