Николь не заметила, как разговор за столом пошел о ней самой, Нолькен вставился с информацией очень ловко. Разговор зашел о счастливых и несчастных браках. Тема волновала всех. Каждый как бы намекал на предстоящее венчание принцессы с Антоном-Ульрихом, и хоть имя жениха не было произнесено, настроение было создано: здесь проглядывало и сочувствие, и надежда, что свадьба расстроится или будет отложена на неопределенный срок. Красавец Линар с грустной улыбкой вспомнил свою супругу, урожденную Флеминг, чудную женщину, с которой его «разъяла смерть». Вот тут Нолькен и вставился с рекомендациями Николь. Да, да, смерть никого не щадит, мадам де ла Мот тоже вдова. На долю мадам де ла Мот выпало много превратностей. Превратности были тут же перечислены. Отец мадам де Мот рано ушел из жизни. После смерти отца наша очаровательная Николь осталась совсем одна в Стокгольме. Подвернулась хорошая партия. Муж, французский генерал, увез ее в Париж. Но ничто не вечно. Он тоже ушел из жизни. Теперь мадам де ла Мот приехала в Россию на поиск дальних родственников. Жестокое время разметало их по всей Европе.

Нолькен был прирожденным дипломатом. Он умел так сообщить нужные сведения, так описать скорбные события, что это вызывало искреннее сочувствие. При этом вся информация давалось дозированно, обтекаемо, ни одного лишнего слова. Причина, по которой Николь приехала в Петербург, выглядела вполне убедительной, а больше ей ничего и не надо было. Завтра генеральша Адеркас раззвонит в свете об очаровательной шведке, кумушки будут задавать вопросы и сами же на них отвечать, потому что больше некому.

– Я буду рассчитывать на вашу помощь, – скромно и с достоинством молвила мадам де ла Мот.

Взоры всех обратились к принцессе. Она не сразу поняла, что от нее ждут, испуганно посмотрела на воспитательницу. Изрядно опьяневшая генеральша вытерла губы кружевным платочком, потом чуть слышно пробормотала подсказку.

– Я буду рада видеть вас у себя, – сказала застенчиво Анна Леопольдовна. – Ну… завтра вечером. Мы никуда не приглашены.

Генеральша заверила, что именно завтрашний вечер у них свободен.

Николь мысленно возблагодарила судьбу, которая надоумила ее не торопиться с личным визитом к мадам Адеркас. Письмо от дальнего родственника, состряпанное в Париже, принесло бы гораздо меньше пользы, чем рекомендации Нолькена. А роскошную брошь с сапфиром и жемчугом подарить никогда не поздно. Для принцессы тоже был припасен достойный подарок. Необходимо было только приурочить его к какой-нибудь дате, чтобы все выглядело естественным.

– За один вечер вы сделали для меня больше, чем я за неделю пребывания в Петербурге, – сказала Николь, когда Нолькен подвозил ее к дому негоцианта.

– Это моя работа.

– Можно вопрос? Что такое граф Линар?

– Считайте, что он уже представляет в России Саксонию. Через несколько дней старый посланник уезжает в Дрезден.

– Но Линар так молод.

– Молод? Ему около сорока.

Николь была искренне удивлена.

– Я была уверена, что ему нет и тридцати.

– Порода такая. Вечный мальчик… Граф всегда носит одежду светлых тонов и более всего в жизни заботится о белизне и гладкости кожи. Злые языки уверяют, что для удержания молодости он пьет грудное молоко и каждую ночь перед сном покрывает лицо и руки специальной помадой. А потом спит в маске и в перчатках.

– И в его годы так откровенно волочиться за принцессой!

– А почему бы нет. Тем более что она уже не раз оказывала ему знаки внимания. Не сама, конечно, но через генеральшу и эту несносную Мегден. Сама Анна Леопольдовна очень податлива.

«Как лайковая перчатка, – подумала Николь. – Новая, блестящая, мягкая перчатка, кто натянет ее на уверенные пальцы?» Мадам де Мот поймала себя на мысли, что чувствует симпатию к юной принцессе и жалеет ее.

3

А теперь мы вернемся назад, чтобы рассказать о судьбе Лизоньки Сурмиловой, брошенной нами в замке Гондлевских. Старания Сурмилова об обеспечении надежного русского конвоя имели успех, видно, откупщик «подмазал» не только генералов, но и младшие чины, и в середине декабря Лизонька благополучно прибыла в Петербург. По случаю обретения дочери папенька заказал молебен в соседней церкви, но не успокоился на этом и заказал еще более роскошную службу в соборе Святого Андрея на Васильевском острове на Большой першпективе, что ведет к галерной гавани и бирже. Собор этот не отличался особым богатством, можно даже сказать, что он был скромен, но в нем последнее время стали собираться кавалеры ордена Андрея Первозванного. А это все бояре, сановники, лучшие люди государства. Поэтому Сурмилов быстро сочинил подобающую легенду, де, знает этот собор чуть ли не с юности, де, квартировал тут поблизости и захаживал в него регулярно, а потому считает, что будущим своим успехам в деле обязан исключительно св. Андрею.

Священник улыбнулся в усы, только и дело Андрею Первозванному, что заботиться о процветании виноделия в России, но службу отслужил знатно. Приглашенные были разношерстны в смысле богатства и положения, но должники, которым Сурмилов давал деньгами под малые проценты, а среди них были и графы и князья, присутствовали в полном составе.

После молебна, когда Сурмилов ждал дочь у кареты, к нему подошел небольшого роста, скромно одетый молодой человек, представился без упоминания чина и вежливо, но без подобострастия высказал слова благодарности. Он, вишь, имел счастье квартировать в сурмиловской загородной усадьбе в отсутствие там хозяев. Карп Ильич выслушал все эти излияния без благосклонности. Может быть, я по милости судьбы и стал твоим благодетелем, но ты, по малости своей, должен высказывать признательность в подобающем месте, а не у всех на виду.

Молодого человека не смутила нелюбезность откупщика, он спокойно удалился, сел на лошадь, кстати, очень порядочную, и ускакал в неизвестном направление, а Сурмилов до самого дома все пытался вспомнить, откуда он знает эту фамилию – Люберов. Потом вспомнил, как же, как же, был такой богатей, сукном занимался, осужден по пятому пункту, то есть враг царицы и отечества, а потому сослан в Сибирь. Отец, значит, сослан, а сын на свободе разгуливает? Что-то здесь не так.

Скоро Карп Ильич узнал подноготную этого дела. Оказалось, что сынок – Родион Люберов – ни много ни мало состоит на службе у самого Бирона, и не только на хорошем счету, но, как говорили, «вхож». Одним словом, «свой при дворе человек». Именно поэтому в списке приглашенных на бал, который Сурмилов закатил на Масленицу, Родион Люберов занимал вполне почетное место.

Закон петровского времени предписывал лицам, в доме которых устраиваются ассамблеи, непременно вывешивать афишку с извещением для лиц обеих полов. Сурмилов, как человек новой закалки, пренебрег этим правилом. Он заказал пригласительные билеты на хорошей бумаге и разослал приглашенным.

Гостей понаехало даже больше, чем ожидалось. Въезд в парк был обозначен двумя гранитными колоннами, двум каретам можно разъехаться без всякого ущерба, но карет было столько, что они выстроились вереницей, запрудив прилегающие улицы. По широкой расчищенной от снега аллее, обсаженной лиственницами, гости попадали в дом.

О сурмиловском особняке ходило много легенд. Говорили об огромном, на аглицкий манер построенном камине и драгоценных голландских изразцах, коими были выложены не только печи, но сами стены и даже полы. Особенно волновала всех новомодная французская мебель, которую откупщик вывез из самого Парижа, вывез тайно, таясь не от французов, а от своих, которые, увидев такую красоту, непременно отобрали бы ее в казну под видом налога.

Была мебель, не много, но была. Форма у стола и двух кресел вроде простая, но украшение красоты немыслимой. Все изукрашено инкрустациями из черепашьего панциря и фигурной бронзы. Иным совсем не понравились – слишком скромно, но особое недоумение гостей, кои за границей никогда не бывали, вызвало название мебелей – Буль. Смешно, словно кто-то тонет и пузыри пускает – буль, буль… Потом разъяснилось. Оказывается, Буль – это имя художника, а может, мастера, который преставился, несчастный, совсем недавно в возрасте девяносто лет. Луи Буль…

Но если честно говорить, то больше, чем все эти французские игрушки, гостей заинтересовал обеденный стол – роскошный, с первостатейными закусками, дорогими винами, чудным десертом, печевом и заморскими фруктами. То есть такая еда, что если все попробовать, то до дому не доедешь, потому как лопнешь по дороге.

Хозяин был доволен. Бал удался на славу. Выписанный из Германии оркестрик – небольшой, виолы, один фагот, фисгармония, еще там что-то – услаждал слух. Музыкантов, согласно моде, обрядили в одинаковые зеленые камзолы. Они поворчали для порядка, чай, не военные, но смирились и играли очень прилично. Лизонька порхала в танцах, всех пленяла, а Сурмилов потирал руки и прикидывал, из каких фамилий выбирать ей жениха. Лучше бы знатного сыскать, но если он, скажем, князь, то в женихи по доброй воле пойдет. Но, положим, уговорим, можно и в должниках такого найти. Но ведь всяк знает, коли нищий дорвется до денег, то начнет ими швырять направо-налево, фасон держать и портить жене жизнь. Уж если по-мудрому рассуждать, то надобно найти знатного, но из провинции. Пусть у него связей в столице нет, зато есть землица где-нибудь в Воронежской или Курской губерниях, и опять же людишки на той земле, хорошо бы душ эдак тыщ пять. Ну ладно, можно и на тыщу крепостных согласиться. Такой муж и Лизоньку сделает счастливой, и тестю поможет в вопросах виноделия.

Лизонька и не думала о матримониальных планах отца, не давала себе труда размышлять на эту тему. На балу она познакомилась с сестрой своего суженого – Клеопатрой, уже замужней, до чрезвычайности симпатичной и счастливой дамой. Супруг ее был тоже очень любезен, но Лиза, признаться, ждала от него большей развязности и радушия. Родион был застегнут на все пуговицы и как бы давал понять: если вам угодно придаваться воспоминаниям о Польше, я поддержу вас, но сам я инициатором этих воспоминаний не буду. Лизонька решила, что Родион боится ее скомпрометировать.