– Выйдем на балкон, – сказала она вполголоса. – Нам там не помешают.

Она увела де Коломбеля в самый дальний угол балкона и опустилась в кресло. Он последовал ее примеру.

– Я слыхала, месье де Коломбель, что вы знакомы с Си-Измаилом бен-Алуи, что вы гостили у него недавно?

– Только что приехал.

– О нем-то я и хотела поговорить с вами. Мы с мужем собираемся на экскурсию в те края, и было бы очень мило, если бы вы дали нам рекомендательное письмо к нему.

– С удовольствием. Но муж ваш так известен и настолько близок со многими видными арабами, что в письме нет надобности.

– Все же лучше иметь письмо от его личного друга. Мне очень любопытно посмотреть на Си-Измаила. Расскажите, как он живет. Какой резкий переход – из Парижа в пустынную деревушку, на роль местного святого! В резиденции говорили на днях, что он наш главнейший оплот на юге – в смысле политическом, что он и сердцем и душой предан Франции. Каково ваше мнение?

– Мы с ним политики не касаемся.

– Ведь отец его поднял восстание семьдесят первого года.

– Слыхал об этом.

– Но отец… – Она колебалась. – Месье де Коломбель… – вдруг заговорила она другим тоном. – Признаюсь вам, что наш визит к нему имеет основания политического характера. И я хотела бы заручиться вашей помощью.

– Сожалею, что ничего сделать не могу. Как я уже сказал, мы никогда не касались политики.

– Но он ведь фанатичный магометанин?

– Магометанин, разумеется, но он слишком широких взглядов человек, чтобы быть фанатиком.

Он знал, что она мысленно честит его отъявленным дураком.

Но ничего больше не прибавил. На этом разговор и прекратился.

Час спустя он вернулся к себе в отель, достал из чемодана небольшой сверток, который положил туда днем, не переодеваясь спустился по лестнице и, минуя кланявшегося заспанного швейцара-араба, вышел на площадь. Ночь была не темная, хотя молодой месяц давал мало света. Знакомая улица Казбы была пустынна, но он шел осторожно, чтобы не поскользнуться на нечистотах, и прошло минут десять, пока он подошел к «гостинице». На его стук дверь открыла итальянка – еще более обыкновенного растрепанная, в кое-как застегнутой кофте и измятой юбке.

– Думала, месье уж не придет, – проворчала она. – Полночь миновала.

– Можете ложиться. Будьте спокойны, я не забуду, что помешал вам спать.

Он быстро, с бьющимся сердцем, взбежал по лестнице. В дверях его встретила Неджма. Вид у нее был встревоженный.

Он вошел. Комната имела праздничный вид. Женщины раздобыли сласти с подозрительного вида липкими украшениями, пирожные и леденцы, разложили их по тарелкам, расставленным на полу, зажгли свечи. Пестрое постельное покрывало и два одеяла манчестерского происхождения играли роль скатерти и ковров.

Мабрука стояла посреди комнаты. В колеблющемся свете свечей ее желтые и красные одежды горели как лепестки роз или как огненно-красные жилки в темном опале. У него перехватило горло, такая она была особенная, – совсем живое пламя. Он сразу заметил большие серьги у нее в ушах и амулеты, покрытые незнакомыми письменами, на шее.

– Мир вам, – сказала она на своем родном языке.

Он подошел и поцеловал ее.

– Как ты хороша, боже! Как ты хороша, маленькая дикарка!

Она, как и поутру, покорно сносила его объятия, не отвечая на них, но и не отталкивая его.

– Правда? Я красивей тех женщин, что были на балу?

Сравнение было настолько неуместное, что он рассмеялся, опускаясь на приготовленную для него низенькую скамеечку. Она села на пол, подле свечей.

– А мои драгоценности? – спросила она.

– Я принес.

Она внимательно, со странным выражением взглянула на него.

– Поедим сначала.

Неджма внесла кофе на медном подносе и, поставив его перед своей госпожой, села у стены.

Де Коломбель не мог ни есть, ни пить. Неджма беззубыми деснами грызла пирожное. Мабрука отломила кусочек и тотчас отложила его в сторону.

– Нет, я хочу сначала посмотреть, что ты принес мне.

Он молча вытащил из кармана сверток, который захватил, уходя из отеля. Он принес ей золотую цепочку, бирюзовый, оправленный в изумруды подвесок туземной работы, который он купил для нее днем, и браслет французского изделия. Она брала вещи одну за другой, взвешивала их на руке и подносила к свету, как бы оценивая. Потом заставила его назвать цену каждой из вещей. Неджма молчала, но блестевшими из-под морщинистых век глазами следила за каждым движением своей госпожи. – Довольна ты? – спросил де Коломбель.

– Довольна, да. Но я надеялась… – Она указала на бриллиантовые запонки в его манишке.

– Надеялась получить бриллианты? – Его забавляла ее алчность. – Ничего не поделаешь, я не миллионер, а этих отдать тебе не мог бы: они подарок моей тетки и стоят очень дорого.

Он вынул одну из запонок, и Мабрука двумя пальцами поднесла ее к свету.

– Сверкает! – воскликнула она. – Как лезвия маленьких кинжалов. Кажется, будто что-то живое заключено в нем и старается выбраться. Вот почему мне нравится.

Она вернула ему запонку и в то же время мягким движением прижалась к нему. Потеряв самообладание, он обнял ее – запонка упала на пол. С неожиданной для него покорностью отдавалась Мабрука поцелуям, которыми он осыпал ее рот, шею, и де Коломбель не замечал ненависти, таившейся в сузившихся глазах.

– Пусти, – шепнула она, как только он дал ей возможность говорить, – камешек упал…

– Неважно…

– Нет, давай поищем.

Она начала шарить руками между тарелками со сластями и подсвечниками.

Он опустился на колени подле нее.

– Не закатился ли под ковер?

Она поднялась на ноги.

– Я подержу свечу.

Он продолжал искать между складками. Не хотелось терять ценную вещь. Неджма не пыталась помочь им. Она сидела у противоположной стены. И вдруг рассмеялась коротким истерическим смешком.

И в это самое мгновенье де Коломбель почувствовал толчок и жгучую боль… Он пошатнулся.

– Боже! Ты заколола…

Он не договорил. Стальной клинок вонзился снова, на этот раз в горло. Де Коломбель упал навзничь. Струя крови хлынула у него изо рта.

Неджма опять рассмеялась. Она дрожала всем телом, но не двигалась с места.

– Помоги мне, – сказала Мабрука низким голосом. – Бриллианты пригодятся нам.

Но Неджма не шевельнулась.

Тогда Мабрука нагнулась и, бледная, но с твердо сжатыми губами, вынула две запонки из окровавленной манишки убитого. Третья была у нее в руке. Потом она собрала полученные от него подарки, завязала их в узелок, который спрятала на груди, и вынула из ящика расшатанного итальянского бюро два темных хаика.

– Идем! Нам надо спешить! Живо!

Она подняла старуху на ноги и накинула на нее хаик. Оделась сама.

– Теперь ступай вперед и открой дверь. Я запру эту за нами.

Старуха повиновалась, дрожа с головы до ног.

Мабрука на мгновенье остановилась на пороге и оглянулась. Одна из свечей упала. Пламя уже лизало волосы убитого. Мабрука вернулась и, нагнувшись, затушила огонь. Постояла немного, потом плюнула в лицо убитому, как плюнула утром на то место, где он перед тем стоял, и, низко надвинув на самые глаза свой хаик, неслышно притворила за собой дверь, заперла ее на ключ и скользнула вниз по темной лестнице.

Часть II

ТАЙНА ГОРОДА

(Прошло девятнадцать лет)

ГЛАВА I

– Который час? – спросили звонким молодым голосом с койки каюты второго класса парохода «Аврора», совершавшего рейсы между Сицилией и Северной Африкой.

Потом, сообразив, что он уже расстался со страной мягких согласных, заспанный пассажир повторил свой вопрос по-французски.

– Шесть часов, месье, – ответил проходивший мимо стюард.

– Земля уже видна?

– Да, месье.

Молодой сицилиец соскочил с койки. Четверть часа спустя он уже стоял на палубе, устремив взгляд на горизонт. Море было того теплого, лиловато-синего оттенка, который характерен для южных морей; Риккардо Бастиньяни тысячи раз видал его таким в Палермо в солнечные дни; знал и другие его оттенки – васильковый, бирюзовый, багряный при заходе солнца, в бурю – темно-пурпуровый, с зелеными пятнами цвета изумруда или хризопраза. И солнце, рассыпавшее по гребням волн тысячи сверкающих золотых, было для него такой же родной стихией, как вода – для лотоса, как воздух – для жаворонка. И все-таки в этом солнце и в этом море было что-то новое.

Он остро вглядывался в горизонт, где пятнышком, не больше крыла бабочки, темнела земля. С этим пятнышком связана вся его будущая жизнь. Он смотрел, не отрываясь.

Рядом стоял, облокотившись о борт, худощавый мужчина, внимательно рассматривавший юношу. На нем был прекрасного покроя серый костюм и мягкая широкополая шляпа, отбрасывавшая тень на лицо.

– Вы в первый раз едете в Тунис? – спросил он по-итальянски.

Бастиньяни кивнул головой. Он обратил внимание на глаза незнакомца, – светло-голубые, длинного разреза глаза, – заинтересовался, к какой национальности отнести его.

– А вы, месье?

– Я живу в Тунисе. Но много времени провожу в разъездах.

– В разъездах, – задумчиво повторил Бастиньяни. – А я до сих пор никогда не выезжал из Сицилии, хотя мне давно хотелось побывать в Тунисе и Алжире. Возможно, что тут сказывается атавизм: во мне есть доля мавританской крови.

Оба молча смотрели на приближавшийся берег.

Вот пароход поравнялся с темными холмами Карфагена, миновал поросший тамарисковыми деревьями мыс, на котором стоит маяк, и вошел в узкий канал с водой маслянисто-зеленого цвета. В конце канала виден был Тунис, весь белый на фоне гор и безоблачного неба, как гряда летних тучек.