– Конечно, рад. Мы ведь всегда были друзьями! – не задумываясь, ответил он, лаская ее руки.

– Значит, ты поможешь мне, – быстро заговорила она, понижая голос. – Я знала, что поможешь, Помпом, знала!..

– Но что такое? В чем дело? Я не понимаю.

Она отняла у него руки, стиснула их так, что серебряные запястья тяжело ударились одно о другое и зазвенели, как кандалы, и продолжала торопливо:

– Рашид не понимает по-французски, можно говорить смело. Помпом, ты должен забрать меня с собой в Алжир. Вот зачем я позвала тебя. Я не могу оставаться здесь. Я не в силах выносить эту жизнь. Не хочу выносить.

Большие, полные слез, молящие глаза не отрываясь смотрели на него. При совсем еще детских интонациях, голос ее звучал не по возрасту низко, от слез, может быть.

– Но, дитя, чем же я могу помочь? – спросил он, тронутый.

– Увези меня в Алжир! – страстно упрашивала она.

– Послушай, Мабрука. Ведь мне опасно даже встречаться с тобой. И для тебя опасно.

– Ты боишься за самого себя. Ты о себе одном думаешь.

– Об обоих.

– Значит, не любишь! – воскликнула она. – Я этого боялась. А я-то радовалась твоему приезду! Ты был всегда так добр ко мне. Я все еще ношу ту брошку в виде птички, что ты подарил мне. Я так верила в то, что ты освободишь меня. Так надеялась, когда услыхала, что двое Руми прибыли в Силгу. Я и Неджма – она сейчас здесь со мной – смотрели в окно, из которого виден двор. И я увидала тебя, когда ты проходил, услыхала твой голос. Я простояла ради этого два часа. Но что значат два часа, когда день нечем наполнить!

Он инстинктивно притянул ее к себе и обнял за плечи.

Она оттолкнула его.

– Ты молчишь?

– Что мне сказать? Разве Си-Измаил… – Он колебался.

– Уж я просила, просила его. Умоляла дать мне повидать тебя и того, другого, чтобы я могла поговорить, узнать о том, что делается на белом свете. Не захотел. Тогда я пришла в ярость, сказала, что убью себя, а он все-таки отказал, и я схватила нож и вонзила его в вену на руке. Но он только засмеялся, перевязал мне руку, заговорил кровь и ушел. С тех пор я его не видала.

– Бедняжка! – Он попробовал снова приласкать ее, но она ударила его и глубже натянула покрывало на лицо.

– Дикий котенок! – крикнул он, уязвленный.

Она расхохоталась и ответила на своем родном языке:

– Вы уже раз как-то называли меня диким котенком. Помните? Когда я укусила вас в руку. До крови.

Он отвернул рукав и протянул ей руку. Она нагнулась.

– Слишком темно. – Она провела по его руке кончиком нежного, окрашенного охрой пальчика. – Шрама нет. Но мне все-таки жаль, что я сделала вам больно, Помпом… – Нежные слова, томный голос, аромат, исходивший от нее, странно волновали его.

Он попытался взять себя в руки.

– Поговорим серьезно. Вы еще ребенок, Мабрука…

– Ребенок! Вовсе нет. Я взрослая женщина. У Шерифы есть годовалый малютка, а я старше ее. У Галимы, двоюродной сестры марабу, есть молодой муж, который любит ее, как любит небо молодой месяц, и она уже родила ему двоих сыновей, а она на год моложе меня. Все они довольны, потому что не знают другой жизни.

– А вы?

– Могу ли я быть довольна? Разве я похожа на них? Разве я не жила, как живут ваши женщины? Я тоскую. Я – как несорванная роза, которая видит, что лето приходит к концу.

– Но вы ведь замужем, Мабрука?

В голосе ее послышалась обида:

– Разве Измаил годится в возлюбленные? Не могу сказать, как он заставляет меня страдать. Если бы он бил меня, как бьют другие мужья своих жен, я не жаловалась бы: сладко чувствовать на себе силу мужчины. Но я – как человек, который привык к солнцу и которого заточили в темный погреб. Си-Измаил рад бы запретить мне дышать воздухом, потому что воздух свободен. Сколько хитрости надо было употребить, чтобы прийти сюда! Он и на крышу дома совсем почти не пускает меня. Я провожу все дни, ссорясь с женщинами в этом глиняном дворце. Мне не разрешается даже ходить в мечеть или к его сестрам. Было время, он мог бы убить меня, а я целовала бы его руки. Но теперь ничего, кроме горечи, не осталось. Он сулит мне… что? – не знаю, говорит со мной о вещах, до которых мне нет никакого дела…

Она умолкла, и из темноты донеслось к ним звонкое кваканье лягушек в пальмовом саду и отдаленный крик петуха.

Рашид и Неджма – белое и черное привидения – сидели в расстоянии двадцати футов вверх по течению потока.

– Но чем я могу помочь вам, Мабрука? – начинал сдаваться де Коломбель. – Что вы найдете, уйдя отсюда?

– Что я найду здесь? Состарюсь, и только. Стала ли бы я просить вас, если бы был другой исход? – В голосе ее было отчаяние. – Разве у меня есть друзья, которым я могла бы довериться? Только вы и ваша сестра, и полковник, который уехал куда-то далеко, и леди, что жила высоко на холме, а как ее звали – я забыла.

Ему не хотелось даже самому себе признаться в том, как сильно волновала его эта дикая птичка, которая, билась о прутья своей клетки. Вся жизнь ее – для него тайна, такая же непроницаемая, как непроницаемо покрывало, которым она закутана с ног до головы.

– Неудивительно, что я несчастна, – с раздражением говорила она. – Во мне течет кровь женщины, которая не знала покрывала. Многие, даже из неверных, слыхали о моей матери, хотя для них она никогда не плясала. Она была знаменита, моя мать, и побывала во многих городах, во многих местах. Плясала она за очень большие деньги, а от богатых людей полными пригоршнями получала драгоценности. Мне рассказывала Неджма. Она знает меня с того самого времени, как мать отдала меня Измаилу. Вы слыхали, что привезли меня из Триполи. Моя мать плясала там на свадьбе и получила много золота. Был там и Измаил. Когда моя мать услыхала, что он сын бен-Алуи, она подошла к нему и предложила отдать ему, ради отца его, все, чего бы он ни пожелал. Потому что раньше как-то бен-Алуи спас ее, изгнав из нее злых духов. Но это длинная история. Так вот, она опустилась перед Измаилом на колени и поцеловала край его бурнуса. Я тоже была там, но помню только, что было много огней и что я ела много сластей и тоже плясала. А когда мать моя склонилась перед Измаилом, я потихоньку стащила его стакан с дуплистым сиропом. Заметив это, он рассмеялся и сказал, что хочет получить от моей матери – меня. Мать моя опечалилась, потому что я была у нее одна. Но она все же отдала меня; она знала, что надо исполнять желания марабу – это приносит счастье.

Де Коломбель слушал с интересом. До него и раньше доходили рассказы об этих танцовщицах, пляски которых европейцам редко приходится видеть, между тем как туземцы, в периоды празднеств, чтоб заплатить им, целыми деревнями сообща собирают деньги.

– Она зарабатывала много денег, – продолжала Мабрука. – Могла бы зарабатывать и я. Я не в силах жить в трех комнатах. Мне надо дышать полной грудью, двигаться быстро; я видела, как живут другие женщины, Помпом, и хочу жить, как они.

– Я напишу сестре.

– Он не пустил бы ее ко мне, даже если бы она приехала. Он не позволяет мне писать.

Она ближе придвинулась к нему.

– Они возвращаются. Мне надо знать, возьмешь ли ты меня с собой.

– Пора, маленькая луна моя, – сказала Неджма, подходя.

– Возьмете вы меня с собой? – с отчаянием крикнула Мабрука на своем ломаном французском языке и протянула руки к де Коломбелю.

– Невозможно, невозможно, – нелепо повторял он, чувствуя, что одно ее присутствие приводит его в состояние, близкое к безумию.

Рашид переводил глаза с одного на другого, стараясь угадать смысл их речей. Но Мабрука не проронила больше ни слова и вслед за старой Неджмой скрылась в тени пальмовых деревьев, откуда звонко неслось кваканье лягушек. Де Коломбель рванулся было за ней, но Рашид остановил его:

– Они должны вернуться раньше нас и другой дорогой.

ГЛАВА III

За день до отъезда граф Кассили заболел лихорадкой. Де Коломбель прождал его лишний день, в надежде, что ему станет лучше. Но Кассили и к вечеру не в состоянии был подняться. Де Коломбеля же призывали в Батну неотложные дела. Оставив поэтому в распоряжении больного друга экипаж, он воспользовался предложением хозяина, предоставившего ему двух лошадей – одну для него, а другую для проводника Тайеба. На третьей должен был ехать до Эль-Мары мальчик Рашид. В Эль-Маре де Коломбель рассчитывал сесть в дилижанс. На хороших лошадях они могли попасть в Эль-Мару на рассвете следующего дня. Смеркалось уже, когда они собрались. Си-Измаил на этот раз не удерживал француза, но взял с него обещание, что осенью, если ему придется быть в этих краях, де Коломбель проведет в Силге недели две и поохотится на газелей.

Молодой офицер покидал друга не смущаясь – болезнь была несерьезная и хинина имелось вдоволь. Но о Мабруке он вспоминал часто. С той ночи у колодца он не видал ее, но сквозь глиняные стены, разделявшие их, ощущал ее присутствие. В своей арабской, с золочеными полумесяцами кровати он ночи напролет думал о красоте Мабруки, которая угадывалась за густыми складками покрывала, о ее смелой, необузданной натуре, которая заставляла ее рваться на свободу, искать любви. Он вспоминал нежное прикосновение окрашенных охрой пальчиков, тепло, исходившее от гибкой фигурки. Недаром он был сентиментален, как всякий бретонец, и чувственен, как всякий француз, который долгое время прожил на Востоке.

Но Мабрука молчала, и он тщетно ждал от нее какой-нибудь вести, ждал, что она назначит новое свидание. Он повел бы себя тогда иначе. Он взял бы то, что давалось ему в руки, и оставил бы ей воспоминание о сказочно прекрасных минутах страсти. Она грезила бы о них в своем заточении, и это наполняло бы долгие томительные дни ее безрадостной жизни. Вот о чем он думал по ночам.