Накануне вечером Рафаэлла поспешила отправиться в постель, пообещав, что завтра-то уж будет в отличной форме. Но Алехандра почувствовала в ней какую-то внутреннюю решимость, почти протест, и это встревожило ее. А Рафаэлла не проронила ни слова за всю дорогу до Санта Эухении. Алехандра не на шутку перепугалась и в тот же вечер позвонила мужу в Париж.

— В чем дело, Антуан? Девочка явно чем-то расстроена. Я ничего не могу понять, что-то с ней не так. Ты уверен, что с Джоном Генри ничего не случилось?

После восьми лет, что он провел в постели, было трудно предположить, что она так убивается из-за мужа. Алехандра с ужасом выслушала все, что рассказал ей Антуан, и тяжело вздохнула:

— Бедная девочка!

— Нет, Алехандра! Ее не за что жалеть. Она вела себя возмутительно, и очень скоро это выплывет наружу. Я уже так и вижу колонку скандальной хроники, а рядом — фотографию своей дочери, пляшущей на вечеринке с посторонним мужчиной! Как тебе это понравится?

Его слова показались Алехандре стариковским брюзжанием, и она тихо улыбнулась на своем конце провода.

— Все это так не похоже на Рафаэллу. Как ты думаешь, она действительно его любит?

— Сомневаюсь. Да это и неважно. Я изложил свою точку зрения предельно ясно. У нее нет выбора.

Алехандра автоматически кивнула, и вдруг поежилась. Возможно, Антуан прав. Он вообще был прав почти всегда, как и ее родной брат.

Вечером она решилась заговорить об этом с Рафаэллой, которая часами бродила по фамильному парку. Парк был засажен пальмами, высокими темными кипарисами, в нем было множество цветов и фонтанов, скульптур и беседок в форме птиц, но Рафаэлла не замечала ничего вокруг, думая только об Алексе. У нее не выходили из головы мысли о письме Кэ Вилард и об угрозах и требованиях отца, которым она твердо решила не подчиняться. В конце концов, она взрослая женщина. Она живет в Сан-Франциско, у нее есть муж, и ее жизнь никого не касается. Но снова и снова перебирая в уме слова отца, она не могла игнорировать тот факт, что семья всегда оказывала на нее огромное давление.

— Рафаэлла! — Она так и подпрыгнула, заслышав свое имя, и увидела рядом мать, одетую в белое платье, и с длинной ниткой отборного жемчуга на шее.

— Прости, я испугала тебя! — Алехандра улыбнулась и взяла дочь за руку. У нее был богатый опыт по части наставления и вразумления других женщин, в Испании у нее была целая жизнь, чтобы этому научиться. — О чем задумалась?

— Так… — медленно выговорила Рафаэлла, — собственно, ни о чем особенном… о Сан-Франциско… — Она улыбалась, но глаза ее оставались грустными и потухшими.

— О своем друге? — Рафаэлла остановилась, как вкопанная, и мать обняла ее за плечи. — Не сердись. Я вчера говорила с твоим отцом. Я так беспокоилась… у тебя был уж очень несчастный вид. — Она не осуждала Рафаэллу, в ее голосе слышалась забота и печаль. Она мягко подтолкнула Рафаэллу, и они пошли по извилистой дорожке. — Мне жаль, что все это с тобой случилось.

Рафаэлла долго молчала, и наконец кивнула:

— Мне тоже, — но она говорила не о себе, ей было жаль Алекса. И так было с самого начала их отношений. — Он прекрасный человек. И заслуживает гораздо большего, чем я могу ему дать.

— Не думай об этом, Рафаэлла. Посоветуйся со своей совестью. Отец боится огласки, но мне кажется, что это не так уж важно. Подумай лучше о том, что ты можешь разрушить чью-то жизнь. Не так ли ты поступаешь с этим человеком? Ты знаешь, — она улыбнулась, — пару раз в своей жизни каждый из нас совершает неблагоразумные поступки. Но мы не должны причинять вреда другим людям своей неосторожностью. Близкие тебе люди иногда обладают здравым смыслом, например, твой кузен, или даже женатый мужчина. Но играть с человеком, который свободен и в праве требовать от тебя большего, — это преступление, Рафаэлла. Это больше, чем простая безответственность. И если ты так поступаешь с ним, это не любовь.

Этими словами Алехандра только утяжелила и без того непомерный груз, лежавший на плечах Рафаэллы. Когда она немного успокоилась, ей стало ясно, что многие из обвинений отца не были лишены оснований. Мысль, что она обделяет Джона Генри, лишая его своего присутствия, участия, даже самой малой толики своих чувств, не давала ей покоя. А то, что их отношения с Алексом почти не имеют будущего, мучало ее с самого начала.

И теперь еще родная мать советует завести роман с двоюродным братом или женатым мужчиной, лишь бы только не с Алексом. Она заявила, что ее любовь к Алексу преступна. Рафаэлла вдруг поняла, что не может владеть собой. Она мотнула головой, стиснула матери руки и опрометью бросилась бежать по дорожке, к дому. Мать неторопливо пошла за ней. У нее выступили слезы, потому что она поняла, что ее дочь полна решимости.

ГЛАВА XXVI

Никогда еще, приезжая в Санта Эухению, Рафаэлла не чувствовала себя такой несчастной, и каждый новый день ложился на ее плечи все более тяжким бременем. В этом году даже дети ее не волновали. Они все время галдели, шалили, донимали взрослых своими проделками и раздражали Рафаэллу. Правда, им очень понравились ее рассказы, но даже это почему-то ее не обрадовало. Она запрятала рукопись подальше в чемодан и наотрез отказалась читать им продолжение. Она написала два письма Алексу, но они вдруг показались ей нелепыми и высокопарными. Было невозможно умолчать о том, что здесь произошло, но Рафаэлле не хотелось этого делать, пока она не разобралась во всем сама. Она снова и снова пыталась написать ему, но только чувствовала себя все более виноватой, а слова, сказанные отцом и матерью, все сильнее ее угнетали.

Рафаэлла почти обрадовалась, когда через неделю прибыл отец. На официальном обеде присутствовали все жители Санта Эухении, все тридцать четыре человека.

После обеда отец пригласил Рафаэллу в небольшой солярий около своей комнаты. У него был такой же непреклонный вид, как в Париже, и она автоматически села на бело-зеленое полосатое кресло, на которое садилась, когда была девочкой.

— Ну что, взяла себя в руки? — Он сразу перешел к делу, и она с трудом справилась с дрожью, услышав его голос. В ее годы было смешно так трепетать перед отцом, но она долгие годы беспрекословно подчинялась ему. — Да или нет?

— Я не совсем тебя понимаю, папа. Я не согласна с твоей точкой зрения. То, что я сделала, не принесло вреда Джону Генри, как бы ты меня ни осуждал.

— Ах, вот как? А как насчет его здоровья? Мне казалось, что он не совсем здоров.

— Но ему не стало хуже, — Рафаэлла замолкла, прошлась по комнате и приблизилась, чтобы посмотреть отцу прямо в глаза. — Ему семьдесят семь лет, папа. Он прикован к постели вот уже восемь лет. Он перенес несколько ударов, и совсем не в восторге от того образа жизни, который вынужден вести. И ты не можешь обвинять меня в этом!

— Да, у него почти не осталось интереса к жизни, но почему бы тебе не поддержать хотя бы этот слабый огонек. Ты испытываешь судьбу — если кто-нибудь расскажет ему о тебе, это будет для него последним ударом. Ты очень смелая женщина, Рафаэлла. На твоем месте я бы поостерегся. Потому что я вряд ли бы смог жить, зная, что убил человека. Или ты об этом не задумывалась?

— Задумывалась. И очень часто, — она вздохнула. — Но папа, я… люблю этого человека.

— Не так сильно, чтобы поступать в его интересах. Это меня огорчает. Я думал, ты способна на большее.

— Но ведь я не железная, папа! Откуда мне взять столько сил? Ведь я держалась восемь лет… восемь… — ее душили слезы, она умоляюще смотрела на него. — Это все, что у меня есть в жизни.

— Нет, — сказал он твердо. — У тебя есть Джон Генри. И ты не имеешь права требовать большего. Когда его не станет, ты сможешь рассмотреть другие возможности. Но пока эти двери для тебя закрыты. — Он строго смотрел на нее. — И я надеюсь, дай Бог здоровья Джону Генри, что они откроются не скоро.

Рафаэлла опустила голову, потом взглянула на него и направилась к двери.

— Спасибо, папа, — сказала она мягко и вышла из комнаты.

На следующий день отец улетел в Париж. Ему, впрочем, как и матери, было ясно, что их труды не пропали даром. Ее враждебность улетучилась. После четырех напряженных дней и пяти бессонных ночей Рафаэлла поднялась в пять утра, села за стол и взялась за бумагу и карандаш. Она не устала бороться с родителями, у нее не было сил бороться с самой собой. Разве она могла поручиться, что не причиняет Джону Генри боль? И все, что они говорили об Алексе, тоже было верно. Он имел право требовать от нее большего, и кто знает, сколько лет пройдет, прежде чем она сможет принадлежать ему безраздельно.

Она сидела за столом и разглядывала чистый лист, уже зная, что должна написать. Она делала это не из страха перед отцом с матерью, не из-за письма Кэ Вилард, а ради Джона Генри и Алекса. Она писала письмо около двух часов. Когда она ставила подпись, слезы застилали ей глаза, как туман, но смысл написанных слов был ясен и четок. Рафаэлла писала Алексу, что хочет с ним расстаться, что она все основательно обдумала здесь, в Испании, что бессмысленно поддерживать отношения, которые не имеют будущего. Она поняла, что они разные люди, что он ей не подходит. Она писала, что в кругу семьи ей хорошо и спокойно, и что они никогда не смогут пожениться потому, что он разведен, а она — католичка. Рафаэлла использовала любую ложь, любое оправдание себе, даже шла на оскорбление, лишь бы не оставить Алексу ни единого шанса на возобновление отношений. Она хочет, чтобы он чувствовал себя абсолютно свободным и полюбил другую женщину. Она хотела подарить ему свободу, пусть даже ценой обидных, безжалостных слов. Но она делала это ради Алекса. Это был ее прощальный подарок.

Второе письмо было совсем короткое. Оно было адресовано Манди, Рафаэлла отправила его в Нью-Йорк на имя Шарлотты Брэндон. В нем говорилось, что между ней и Алексом все кончено, что они больше не будут видеться, но она всегда будет помнить о Мэнди и вспоминать о тех месяцах, которые они провели вместе.