Солнце заливало комнату, искрилось на бежевом шелке кровати и обитых им же стульев. Комната была просторная, удобная, высокие стеклянные двери смотрели на залив. Из будуара, примыкавшего к спальне, открывался вид на мост «Золотые ворота». В каждой из комнат было по беломраморному камину, висела строго отобранная французская живопись, бесценная китайская ваза помещалась в углу, вставленная в инкрустированный шкафчик стиля Людовика XV. Близ окон стоял изысканный стол того же стиля, способный преобразить в карликовую любую комнату, но только не эту. Она была красивая, громадная, чистая и прохладная. За будуаром находилось небольшое помещение, наполненное книгами на английском, испанском, французском.

Книги – главная отрада бытия для Рафаэллы, и стоит она именно здесь, застыв на мгновение, чтобы кинуть взгляд на бухту. Девять часов утра. На ней идеального покроя черный костюм, пригнанный точно по фигуре, неназойливо, с особым вкусом подчеркивающий ее изящество и совершенство. Костюм ей сшили в Париже, как по преимуществу и остальной гардероб, не считая того, что она покупала в Испании. В Сан-Франциско она не приобретала одежду. Почти никогда не выходила, не выезжала. Была в Сан-Франциско невидимкой, тут редко вспоминали ее имя, а ее саму вовсе не встречали. Для большинства ее облик трудно было ассоциировать с миссис Джон Генри Филипс. Да еще такой облик! Попробуй представить себе безупречную красавицу-белоснежку с огромными глазами. Когда она выходила замуж за Джона Генри, какой-то репортер написал, что выглядит она сказочной принцессой, и пустился объяснять, из чего это следует. Но в это октябрьское утро на залив смотрела не сказочная принцесса, а очень одинокая молодая женщина, замкнувшаяся в своем мире одиночества.

– Ваш завтрак подан, миссис Филипс.

Горничная в накрахмаленном одеянии стояла в дверях, ее реплика прозвучала словно приказ, так подумалось Рафаэлле. Всегда на нее производила такое впечатление прислуга Джона Генри. То же самое ощущалось и в доме отца в Париже, и в доме деда в Испании. Не могла она отделаться от чувства, что командуют именно слуги – когда ей вставать, когда одеваться, когда обедать и когда ужинать. «Мадам, вам подано» – так объявлялся ужин в парижском отцовском доме. А если мадам не желает таковой «поданности»? Если хочет просто бутерброд, хочет съесть его, сидя на полу у огня? Или если ей хочется на завтрак получить блюдце мороженого, а не гренки с омлетом? Сама эта идея заставила улыбнуться Рафаэллу на обратном пути в спальню. Она убедилась, что все готово. Чемоданы аккуратно составлены в углу, все шоколадного цвета, из замши, мягкой, как для перчаток; здесь же вместительная сумка, в которой Рафаэлла повезет подарки для матери, тети, кузин, свою бижутерию, чтение на самолетный рейс.

Осматривая свой багаж, она не ощутила сладости предвкушаемого путешествия. С некоторых пор такого предвкушения уже не получалось. Ничего ей в жизни не осталось. Сплошная полоса автомагистрали, ведущей к чему-то невидимому и незнаемому, что тебя и занимать-то перестало. Она жила в убеждении, что всякий новый день будет неотличим от предыдущего. Ежедневно делаешь одно и то же седьмой год кряду, за исключением одного месяца в лето, проводимого в Испании, да немногих дней в Париже, в гостях у отца. Случалось еще ездить на встречу с родней из Испании, посещавшей Нью-Йорк. Кажется, давным-давно не была она там, с тех пор как оставила Европу, как стала женой Джона Генри. Теперь все иначе, чем было поначалу.

А начиналось будто волшебная сказка. Или сделка. Понемногу того и другого. Бракосочетание парижско-миланско-мадридско-барселонского банка Малля с калифорнийско-нью-йоркским банком Филипса. Обе империи включали в себя инвестиционные банки крупнейшего международного уровня. Первое гигантское совместное начинание отца Рафаэллы с Джоном Генри принесло им в содружестве попадание на обложку «Тайм» и сблизило обоих той весной. Их замыслы осуществлялись успешно, как и ухаживания Джона Генри за единственной дочерью Антуана.

Рафаэлла прежде не встречала кого-либо похожего на Джона Генри. Высок, ладен, привлекателен, солиден, притом благороден, добродушен, негромок, а в глазах непременно искрятся смешинки. Проглядывала в них и хитринка, со временем Рафаэлле открылось, до чего ж он любит дразнить и разыгрывать. В нем были недюжинная фантазия и творческий дух, сильный ум, истинное красноречие, высший класс. Все, чего только могла бы пожелать она или любая девушка на ее месте.

Единственное, чего Джону Генри Филипсу недоставало, так это молодости. Да и поначалу об этом не думалось, стоило лишь глянуть на умное, ухоженное лицо или обратить внимание на силу рук, когда он играет в теннис или занимается плаванием. Его стройному красивому телу могли позавидовать те, кто был вдвое моложе.

Разница в возрасте поначалу удерживала его от ухаживания за Рафаэллой, но шло время, он все чаще наезжал в Париж и раз от разу находил ее еще очаровательнее, раскованнее, восхитительнее. Невзирая на строгость своего подхода к дочери, Антуан де Морнэ-Малль не возражал против перспективы выдать за своего старого друга свое единственное дитя. Сам он не мог не замечать красоту дочери, ее ласковость и открытость, ее невинный шарм. Не мог не сознавать и то, сколь редкостное приобретение для любой женщины будет Джон Генри Филипс, какая там ни будь разница в возрасте. Не мог не узреть, что это будет означать для будущности его банка, весомость этого соображения была для него не из последних. Собственный его брак основывался некогда и на увлечении, и одновременно на добротных деловых мотивах.

Стареющий маркиз де Квадраль, отец его жены, царил в мадридском финансовом мире, а вот сыновья не унаследовали его страсти к области финансов и по преимуществу посвятили себя иным занятиям. Долго приглядывался пожилой уже маркиз, не унаследует ли кто из них его интереса к банковской ниве, которую он долгий срок расширял. Взамен произошло так, что он натолкнулся на Антуана, и в итоге, после усердного приглядывания друг к другу, Малль-банк в многочисленных операциях стал соединять свои средства с Квадраль-банком. Содружество скоро увеличило вчетверо влияние и состояние Антуана, возрадовало маркиза и вовлекло его дочь Алехандру, маркизу де Сантос-и-Квадраль. Антуана часто можно было застать в обществе светловолосой, голубоглазой красавицы испанки, он стал подумывать, не пора ли ему жениться и обзавестись наследником.

До тридцати пяти лет он был слишком занят сотворением империи из фамильного банковского предприятия, а теперь приобрели вес и другие соображения. Алехандра виделась преотличным решением проблемы, да еще таким хорошеньким. В свои девятнадцать лет была она на удивление красива, такого разоружающе любопытствующего личика Антуану не попадалось. Рядом с ней скорее он, черноволосый и темноглазый, мог быть сочтен испанцем. Вместе они составили великолепную пару.

Их свадьба, семь месяцев спустя после первой встречи, стала главным событием сезона в свете, затем они провели медовый месяц на юге Франции. Далее не замедлили послушно явиться в загородное поместье маркиза, Санта-Эухения, на побережье Испании. Усадьба была под стать дворцовой, и Антуану приоткрылось, что несет с собой супружество с Алехандрой. Он стал членом семьи, как бы еще одним сыном престарелого маркиза. Посему должен часто бывать в Санта-Эухении и при первой возможности заглядывать в Мадрид. Это явно входило в планы Алехандры, а когда настал им срок возвращаться в Париж, она упросила мужа позволить ей задержаться в Санта-Эухении еще недели на две. А когда вернулась к нему в Париж на полтора месяца позже обещанного, Антуану со всей ясностью открылось, что ждет его впереди. Алехандра намеревалась проводить время по преимуществу так, как прежде, в кругу родного семейства, в их владениях в Испании. Все годы войны провела она там взаперти, а теперь уж и после войны, и, будучи замужем, желала по-прежнему жить в привычной обстановке.

Как положено, к первой годовщине свадьбы Алехандра произвела на свет первенца, сына назвали Жюльен. Антуан не скрывал радости. Объявился наследник его банковской империи, и, прогуливаясь часами вместе с маркизом по аллеям Санта-Эухении, Антуан, хотя ребенку исполнилось всего-то месяц, мирно обсуждал с тестем свои замыслы, касающиеся банка и сына. Тесть целиком доверял ему, за год и Малль-банк, и Квадраль-банк прибавили в весе.

Алехандра осталась на лето со своими братьями и сестрами, их детьми, кузинами, племянницами и друзьями. Не успел Антуан вернуться в Париж, она уже вновь была беременна. На сей раз случился выкидыш, а в следующий Алехандра разрешилась близнецами, недоношенными и мертворожденными. Затем последовала краткая передышка, полгода, проведенные ею в семейном кругу, в Мадриде. После чего Алехандра вернулась в Париж к мужу и опять забеременела. Эта четвертая беременность подарила Рафаэллу, с двухлетней разницей с Жюльеном. Произошли еще два выкидыша и второе мертворождение, после чего цветущая красавица Алехандра заявила, что ей не подходит парижский климат и что сестры полагают более полезным для ее здоровья жить в Испании. Насмотревшись на неуклонное ее стремление туда во все время их супружества, Антуан безропотно подчинился. Так заведено у дам в той стране, стоит ли встревать в битву, которую никогда не выиграть.

С тех пор он удовлетворялся лицезрением ее в Санта-Эухении или в Мадриде, окруженной кузинами, сестрами и дуэньями, совершенно удовлетворенной постоянным кругом родни, избранных приятельниц, горстки их неженатых братьев, вывозивших дам на концерты, на оперные и драматические спектакли. Алехандра оставалась в числе видных красавиц Испании, тут вела она прекрасную, излюбленную жизнь, в праздности и роскоши. Антуану не составляло особых проблем то и дело прилетать в Испанию, когда можно было отлучиться из банка, но делал он это все реже и реже. Вовремя он убедил жену отпустить детей обратно в Париж на учебу, с условием, конечно, что те будут наведываться в Санта-Эухению каждые каникулы и проводить здесь лето. Изредка Алехандра решалась навестить его в Париже, хотя постоянно жаловалась на разрушительные последствия французского климата для ее здоровья. Последнее мертворождение привело к тому, что детей больше не появлялось, и Алехандру с мужем соединяло лишь платоническое взаимное чувство, что, по уверениям ее сестер, было совершенно нормальным.