Молли Хейкрафт - Прекрасная Джоан

Когда наш высокий, неуклюжий галеон входил в гавань Триполи, я поспешила укрыться в тени паруса. Ветер почти утих; он еще подталкивал нас вперед, но чем ближе подходили мы к берегу, тем жарче палило солнце. С палубы уже видны были мраморные дворцы и лепившиеся на склонах холмов жалкие лачуги; их беленые стены мерцали в ослепительном солнечном свете. Избалованные восхитительно прохладными днями и ночами на море, мы почти забыли, какая жара царит в летние месяцы в Палермо; стерлись в памяти мучения нескольких изнурительных недель, проведенных в Мессине. Там нам пришлось ждать, пока экипажи кораблей пополнят запасы и произведут неизбежный перед отплытием мелкий ремонт. Я не возражала бы, если бы длинное путешествие с Сицилии на полуостров Аламейн – последнюю остановку на пути к Акре – длилось вечно; а вот мой царственный супруг, король Уильям, или, как его именовали наши союзники, Вильгельм, не находил себе места, вот и сейчас в нетерпении он вышел на нос корабля. Я понимала его. Ничто на свете не в состоянии охладить пыл истинного крестоносца: ни жара, ни надоедливые насекомые, ни болезни, ни даже сама смерть. Все эти ужасы были досадными, но незначительными помехами, которые можно преодолеть на трудном пути в Святую землю. Словно демонстрируя свою выносливость, мой супруг и все наши спутники-крестоносцы уже облачились в сверкающие доспехи и белые кольчуги с нашитыми на них большими красными крестами – облачение, которое они наденут, когда пойдут на битву. Я, конечно, чувствовала себя уютнее в своем самом тонком платье и легчайшей мантии. От солнечных лучей мое лицо защищала легкая вуаль, которая была накинута поверх короны.

Опустив вуаль ниже, я глубоко вздохнула. И зачем только я, подобно своему брату, принцу Ричарду, унаследовала огненно-золотые волосы Плантагенетов, голубые глаза и молочно-белую кожу, которая на солнце шелушится и становится веснушчатой? У нашей матушки, королевы Элинор (на французский лад ее называли Альенорой), великолепная смуглая кожа; она не обгорает на солнце, а лишь покрывается красивым загаром. Однако, поразмыслив, я должна была признать, что ни в Аквитании, на родине матушки, ни в Англии – владениях нашего отца, короля, – ей не приходилось переносить жестокую жару, с которой я принуждена была мириться вот уже двенадцать лет. Не говоря о том, что теперь матушка уже больше года находится в заточении и по приказу отца ее держат в старом, сыром Винчестерском замке, за толстыми каменными стенами, – она, наверное, дрожит там от холода и зимой и летом.

Зачем отцу понадобилось отправлять ее туда? Они часто ссорились; помню, в детстве я не раз слышала их крики. Однако бракосочетание состоялось по взаимной и страстной любви – их роман начался, когда матушка еще звалась королевой Альенорой и была женой короля Людовика VII Французского, а отец – молодым Генрихом, наследником английского престола. Так что же вызвало столь резкую перемену в их отношениях? Стоя на палубе рядом с моим дорогим Уильямом, я вспоминала матушку – быть может, потому, что она в свое время тоже принимала участие в Крестовом походе. Однако она отправилась в Святую землю более сорока лет назад, в 1148 году; таким образом, на ее долю выпал Второй крестовый поход. Наш был Третьим.

Внезапно палуба под моими ногами накренилась, и я мгновенно вернулась из прошлого. Резкий порыв теплого ветра наполнил паруса у меня над головой и быстро погнал наше неуклюжее судно к гавани. На судах, составлявших наш флот, – галеонах, караках, парусных больших и малых галерах – затрепетали на ветру флажки и знамена.

Воодушевление все более охватывало меня; вокруг слышались громкие голоса и смех. Мой дорогой господин и повелитель перешел на самый нос, чтобы показаться толпе крестоносцев и матросов на нижней палубе. Он обернулся и жестом велел мне подойти к нему. Никогда еще мой царственный супруг, который и так отличался необыкновенной красотой, не был так хорош, как в тот момент! Ему было тридцать шесть лет, и благородные черты его лица, обрамленные длинными светлыми волосами, были по-прежнему прекрасны, а фигура почти так же стройна. Когда он приветствовал меня своей любящей улыбкой, я попыталась в ответ сложить губы розовым бутоном, однако у меня ничего не вышло. По канонам красоты у меня слишком широкий рот и глубоко посаженные глаза; закрыв один глаз и скосив другой, я убедилась в том, что все принятые в пути предосторожности оказались напрасными. Мой нос – единственное достойное украшение моего лица, унаследованное от матушки, был густо усеян веснушками.

Это было незабываемое мгновение, мы миг стояли бок о бок, окруженные придворными. На корабле воцарилась тишина. Все глаза были прикованы к моему господину и повелителю, моему милому королю Вильгельму Доброму, как называли его подданные – сицилийцы.

Высоко подняв руку, он нарушил молчание громким восклицанием:

– Спасем! – Он возвысил голос, чтобы его было слышно всем. – Спасем Гроб Господень!

– Спасем! Спасем Гроб Господень! – послышался ответный хор голосов со всех кораблей – клич, который в те дни воодушевлял каждого истинного христианина, который примирял врагов и прекращал все споры, крупные или мелкие, публичные и домашние – до тех пор, пока Иерусалим не будет освобожден от неверных.

С двух кораблей, подошедших к нашему галеону, послышались те же волнующие слова; потом я услышала, как клич подхватывают на всех кораблях нашего флота, входящих в гавань Триполи. Все еще кричали, а якоря уже начали с шумом падать в изумрудно-чистую воду, паруса спускали с мачт. К тому времени, как на волнах уже покачивалась наша прекрасная позолоченная и разукрашенная барка, а мы с Уильямом заняли места под вышитым золотом навесом, я ощущала такой душевный подъем, что мне с трудом удавалось сдерживать слезы.

Я невольно спрашивала себя: испытывает ли Уильям те же чувства, что и я? Словно в ответ на мой невысказанный вопрос он взял мою руку в свою; его рука дрожала, и это напомнило мне о том, какое горе он пережил, узнав, что Иерусалим захвачен Саладином. В те дни я опасалась за его рассудок, тогда он четыре долгих дня провел в уединении, облачившись во власяницу и посыпав голову пеплом. Он не выходил ни к кому – ни ко мне, ни даже к нашему верному архиепископу Уолтеру.

– Вот великий миг, Джоан, – прошептал супруг мне на ухо. – Как бы ни продолжался наш поход, я навсегда запомню его.

Пока мы говорили, гребцы быстро подвели барку к берегу. За нами плыли другие барки и шлюпки, в которых сидели придворные; впереди, совсем недалеко от нас, на берегу ожидала ликующая толпа горожан. Когда мы подплыли ближе, мой супруг показал мне нашего хозяина, графа Боэмунда. Он стоял в центре толпы, окруженный придворными. Однако мое внимание привлек молодой человек, который вошел в воду и направился к нашей барке. Я смогла лишь разглядеть крест на его доспехах, но, когда он приблизился и протянул руки, чтобы отнести меня на берег, я внезапно поняла, что знаю его. Я спрашивала себя: где я могла видеть это лицо с густыми бровями и массивным подбородком? И голос его, когда он испрашивал у моего супруга разрешения на руках доставить меня на берег, также показался мне знакомым.

– Если вы удостоите чести старого друга вашего величества… – сказал он, и я, крепко обхватив его одной рукой за шею, а другой придерживая шлейф своего платья, пыталась вспомнить, кто же это может быть. Меня осенило, когда мы преодолели последнюю бурлящую волну, – перед тем, как он опустил меня на землю.

– Вы граф Раймонд де Сен-Жиль! – воскликнула я. – Вы любили петь с моим братом Ричардом! Теперь я припоминаю, милорд! Много, много лет назад, когда я была застенчивой двенадцатилетней девочкой, вы были очень добры ко мне… тогда я собиралась уехать к супругу, которого прежде никогда не видела.

– Да, я Раймонд, – отвечал он, с улыбкой глядя, как я распутываю шлейф и расправляю складки своей легкой мантии. – И я не забыл те чудесные дни, которые мы провели в моем замке Сен-Жиль. Как не забыл и горе Рика после расставания с любимой сестрой.

Его последние слова живо напомнили мне сцену прощания с братом, и я густо покраснела. Даже по прошествии многих лет мне стало стыдно при воспоминании о том, как я бросилась в объятия Ричарда, как рыдала и кричала, что боюсь, как умоляла увезти меня, спрятать в Аквитании, как просила отправить придворных короля Уильяма обратно на Сицилию без меня.

Однако, прежде чем я или граф Раймонд успели произнести хоть слово, мой супруг уже стоял рядом со мной, а граф Боэмунд спешил нам навстречу. Редко доводилось мне видеть более откровенного урода; у него были огромные оттопыренные уши, длинные передние зубы и усы, торчащие, как пучки соломы. В довершение всего он, приветствуя нас, постоянно морщил нос, и эта несчастная привычка да еще его уши и зубы делали его столь похожим на зайца, которого однажды в детстве поймал и подарил мне Ричард, что мне приходилось сдерживаться изо всех сил, чтобы не прыснуть от смеха.

Однако его приветствие было на редкость учтивым; он незамедлительно выразил нам свою признательность.

– Господин мой король, приведя свой могущественный флот в наши воды, вы предоставили мне возможность сегодня приветствовать вас здесь. Саладин после захвата Иерусалима предполагал захватить Триполи… но ваши корабли и вооруженные рыцари отпугнули его.

– Я очень надеюсь, что скоро мы осадим Иерусалим и навсегда освободим вас от черной тени Саладина, – ответил Уильям.

Пока они обменивались любезностями, солнце, казалось, пекло жарче и жарче, и я изнывала в нетерпении. Мне очень хотелось поскорее попасть во дворец графа Боэмунда. Крытый паланкин, стоявший неподалеку, выглядел весьма заманчиво, и я была уверена, что он предназначен для того, чтобы перенести меня туда.

Перехватив мой взгляд и поняв мои мысли, граф Боэмунд поспешно представил моему супругу графа Раймонда де Сен-Жиля, наследника Тулузы.