Наталья Майорова - Представление должно продолжаться

– Ну что ж, ваше благородие, вот и довелось еще раз свидеться, – сказал Степан.

Анархист, приведший Макса в избушку к командиру отряда, усмехнулся, поправил бабский пуховый платок, завязаный поверх ушастой мерлушковой шапки, и вышел наружу – покурить. Степка не курил сам и не любил махорочного дыма.

Максимилиан тяжело опустился на лавку.

– Не в доброе время… – вздохнул еще один сподвижник, сидящий на нарах. Из-под офицерской шинели, обмотанной по плечам розовым шарфом, виднелись грязные, босые ноги.

– Да, – кивнул Макс. – Красные псы по моему следу идут. Я бы на твоем, Степан, месте прогнал меня к чертовой матери. Но не к детям же в Синие Ключи мне соваться, их под удар ставить…

– Да бог с вами, кто ж я, если б раненного знакомца прогнал… – усмехнулся Степка. – Да только прав Карпуша, наше место тоже огнем горит…

– Рана у меня легкая, я за пару дней оклемаюсь и дальше пойду. Может, и ты со мной, как когда-то в империалистическую (так ее теперь красные называют)? Отправимся с тобой на юг, попробуем границу перейти. Белых комиссары сейчас победили, но ведь это временно, не может же Россия под этими безумными революционерами навсегда остаться…

– Тогда-то мы с вами, если помните, на родину бежали, – возразил Степка. – Домой. А теперь куда ж? В Европу, тамошним французам сапоги чистить? Я уж в детстве при барах этого напробовался. Боле не хочу. Я – русский крестьянин, мне без родной земли жизни нет. И я ведь на самом деле за революцию, вы это понять можете? Несправедливая была прежде жизнь, и правильно сделали те, кто ее вверх тормашками перевернул. А вот дальше надо было крестьянину землю и волю дать, и позволить самому с собой управляться и своим товаром в городах торговать, а не комбедами и продразверсткой его давить…

– Не нужны нам ни белые, ни красные, – простужено поддакнул с нар Карпуша.

– Земля и воля… – пробормотал Макс. – Nil novi sub luna (ничто не ново под луной). Все уже было… Степан, неужели ты и вправду думаешь, что задачей жизни человека может быть присоединиться к красным или белым, революции или контрреволюции?

– А что же тогда?

– Соединиться с самим собой, выстроить себя и жизнь свою так, чтобы пусть не чувства и помыслы (это для святых), а хотя бы поступки собственные воспринимались как правильные, единственно для меня возможные.

– Соединиться с самим собой… – задумчиво повторила Степан. – Это, ваше благородие, пожалуй, Люшка хорошо поняла бы. У нее с этим по детству большие нестыковки выходили. А мы-то попроще, нам и разъединяться недосуг…

– Да. Ты прав, она так и говорила мне когда-то, – Макс кивнул головой. – «Человек сам себе и тюрьма и каторга и освобождение и расстрел и революция и все, что угодно. Нельзя никуда по дороге убежать или по морю уплыть. Я жила во внутренней темнице, я знаю доподлинно.»

– Вот.

Дверь хлопнула как выстрел. В избушку влетел взъерошенный Кашпарек, без слов, но с окончательным каким-то лицом.

Все присутствующие встали как волосы на голове – дыбом.

– Тикайте прямо сейчас, – чуть отдышавшись, негромко сказал Кашпарек. – Все. Врассыпную, как мыши из стога. Все бросайте. Иначе никому не спастись. Через четверть часа комиссары тут будут. Арайя, я вас проведу, меня Атька просила.

Дневник Люши Осоргиной.

Я – Синеглазка. Кто-то когда-то сомневался в этом?

Теперь и навсегда – никто.

Степка. Максимилиан.

Мне кажется, что я пальцами трогаю, глажу их имена. Они как бархатная бумага, мягкие и жесткие одновременно.

Не знаю, удалось ли спастись кому-то из Степкиных анархистов. Думаю, да, потому что Кашпарек дал им словечко для кого-то из своих крестьянских пассий.

Приезжим из Калуги (а именно они, как я поняла, составляли большую часть красного отряда) больше нужен был Максимилиан – отчитаться перед кем-то в Москве.

Могла ли я удержаться и не принять участия в последнем акте этого спектакля под открытым небом? Наверное, нет, потому что вся моя жизнь была считай что репетицией, пробой на эту роль…

И не могло быть иначе, ведь время, день, час выбирала не я, а что-то (кто-то?) намного, намного большее чем мы все. Слишком все сошлось, чтобы быть делом человеческих рук.

Красные в этот раз подготовились хорошо. Черемошинский, Торбеевский и даже Алексеевский комбеды прислали своих людей и перекрыли все тропы. Их можно понять – пока жив Степка, их собственная жизнь висела на волоске каждый день, ведь зажиточные крестьяне сочувствовали анархистам и тайком поддерживали отряд, а чуть не все девицы и бабы округи готовы были таскать продукты Кашпареку и тому, на кого он укажет.

Когда все уже стало до боли ясным, и преследователи висели на запятках, Степка повел Макса и Кашпарека к Оке. Все местные знали, что начинается ледоход, и был небольшой шанс: местные крестьяне напугают приезжих и те не решатся преследовать уходящих по ломающемуся льду.

Так и вышло. Красноармейцы рассыпались цепью и стреляли им вслед. Но выстрелов было не слышно ни на одном из берегов. Потому что взрывался и трескался лед на Оке. Арайя был ранен еще прежде, потерял кровь и, конечно, и не мог прыгать с льдины на льдину. Кашпарек со Степкой пытались тащить его, но сразу стало понятно, что это – невозможно.

Командиром в их группе стазу стал Степка. Кашпарек, при всей его независимости, умеет признавать такие вещи. Степка сказал: что ж, каждому свой срок. Это наше место, наша земля, вода и воздух. Тут, а не в чекистских подвалах, мы и ляжем. Все правильно. А у тебя, акробат, тут никакой привязки нет. Тебе весь мир – дорога. И ты легко выскочишь отсюда, ты ж не только по льдинам, по проволоке ходить умеешь. Беги!

И Максимилиан добавил: беги, Кашпарек! Мы уж свое отыграли, а твоих представлений и рассказов люди ждут. Кто-то же должен им показать, что с ними происходит. Беги!

Кашпарек подхватил плащ Арайи (потом там нашлись какие-то списки и шифры) и побежал. Как будто огромный ворон, взмахивая крыльями и высматривая что-то, летел над рушащейся рекой. Это было страшно и красиво.

Люди, собравшиеся на берегу, перестали стрелять. Крестьяне от природы дальнозорки, они видели все в подробностях и обмирали.

Кто-то, конечно, первый ахнул: Трое их! Только Синеглазки на том берегу не хватает!

– Что за Синеглазка?

Скоренько рассказали приезжим, в чем тут дело.

Могла ли я удержаться? Конечно, нет.

Чем больше ошеломления у тех, тем больше шансов Кашпареку. Пригоршнями осыпала себя уже смерзшимся, оплывшим снегом, вышла на берег.

Тех как волной опахнуло, зашатались просто. Оно и впрямь, когда древние легенды на глазах оживают, любому не по себе станет.

Макс, наверное, уже без памяти был, а Степка меня точно увидал. Вскочил во весь рост и крикнул (звука я, конечно, не слышала, но от Груньки кое-чему за много лет научилась): Прости меня, Люшка! И прощай!

Тут льдина и перевернулась.

А Кашпарек доскакал до берега. Там, за кустами, в укрытии, Атя с черным лицом и тремя черными же псами. На саночки и – понеслись со скрежетом, слезами, злым визгом, в снежной крошке! Жаль, крестьяне этого не видали, им бы понравилось, а легенды что ж – их ведь и дополнять можно.

Я ушла за деревья, закрыла лицо содранными об снег, окровавленными руками, и так и сидела в темноте. Долго, долго. Окончен спектакль, опустел зал.

Завтра придут другие зрители, вспыхнет свет и оркестр снова сыграет увертюру.

Светлану, Степкину сестру, Люша сразу и не узнала. В темном, низко повязанном платке, в грубых башмаках, измазанных глиной и навозом, перемешанным с соломой – видно, что пришла из Черемошни пешком по раскисшим весенним дорогам. И, главное, – отсутствие во всем облике той яркой, победительной женственности, которая всегда ее отличала. Куда делась? Ведь не так и стара годами Светлана…

– Христом богом нынче вас, Любовь Николаевна, молить буду, – сказала женщина и, как монашенка, опустила долу глаза.

Люша хорошо помнила ее прямой, внимательный, почти наглый взгляд, так похожий на Степкин, – и потому расстроилась еще больше.

– Светлана, тебе меня молить не надо, – сказала она. – Ты ж знаешь, я для вас заради Степкиной памяти все сделаю. А что нужно-то?

– Любовь Николаевна, может, у вас в колонии нынче дело какое для Ивана найдется? И для меня тоже? Я могу по черному самому утруждаться – стирать, полы мыть, котлы, что надобно будет… А Иван – вы ж сами знаете – у него хоть ноги нет, и голова не ахти, а руки-то по всякому к нужному месту приставлены…

– Конечно, Ваня у нас всегда был на все руки… И, конечно, я обязательно… А только отчего вдруг вы к нам-то задумали? Ты знаешь ли, что у нас за малолетние бандиты нынче в Ключах живут? Ух! Их же на вокзалах отдел по борьбе с беспризорничеством наловил или вообще из тюрьмы, кто малолетний, за воровство, разбой и прочее. У нас что ни день, то новый содом или новая гоморра! Вот вчера старшие парни вздумали лошадей украсть и на них в деревню прокатиться, перед тамошними девками пофорсить, или уж спереть чего. Ребята-то по большей части городские, к лошадям непривычные. А лошади у нас какие? Те, которых даже по мобилизации забрать не смогли и крестьяне не сумели свести. Так что в результате – одна сломанная нога, две выдернутых из сустава руки, не считая синяков и шишек. Вместо детской колонии – госпиталь. Плюс озленные, как собаки, лошади, которых пришлось в темноте по парку ловить и на которых, между прочим, как раз сейчас пахать надо тот участок, который колонии под сельское хозяйство выделен…