Только стали вырабатывать план, и тут из Песков явился Лиховцев. Про арест Алекса и прочие события он уже знал от своих родителей.

Юлия взяла Германа и Варечку и тактично ушла восвояси. А может, не тактично, а просто – разумно, так как с юности такого в избытке слыхала и цену ему измерила вполне.

Макс похудел и никак не мог стоять на месте, ходил взад-вперед по комнате. Странно, он, когда двигается, как-то на ходу потрескивает, а я никак не могу понять, как это получается.

Я объяснила Лиховцеву, в каком мы нынче положении, и что Алекса в столице, там, где вся наша история, конечно же, обрастет толстой шкурой из слухов, вот-вот расстреляют. Макс попросил выслушать его, потому что он шел к этому много лет. Я согласилась, только попросила покороче. Максимилиан, однако, говорил долго (дух времени в нем оказался сильнее вкуса и воспитания) и сказал мне приблизительно следующее:

Жизнь, разум – это волна, проходящая через Вселенную.

Революция – это ледяной костер.

Согласно своей собственной природе каждый воплощенный дух обречен страдать и радоваться в одиночестве. Начиная с семьи и кончая нацией, любая группа есть сообщество островных вселенных.

Любой человек идет по грани света и тьмы, творческий человек отчетливо видит эту грань и себя идущим, в этом его ответственность за свершившееся и несвершившееся.

Он, Арайя, нынче совершенно одичал и уже не увлекает никого. Он странник, один со своими странными мыслями. Хорошо бы жить среди полей и умереть среди полей. Заря сулит ему какое-то откровение, какое-то приближение тайны. Она одновременно в наших (околокалужских) святых местах и одновременно в языческой старине с Тибуллом и Флакком. Душа просит ласки и любви, но слово дается в молчании.

На Западе есть много книг, а в России – несказанных слов. Он тоже жил много лет, не сказав главного. А теперь – всемирный пожар, в котором сгорит все, что только может сгореть, и из пепельной смерти вылетит душа – Жар-Птица.

Закончил так:

– Я хотел бы скакать по полям навстречу ветру, выкрикивая ваше имя. Будьте благословенны!

Я молчала, потому что тут вроде бы и нечего было говорить, и думала, можно ли уложить Валю, Германа и Аморе в одной комнате. Герман очень мирный и спокойный, но во сне страшно скрежещет зубами – Аморе плохо спит и может испугаться. А Валя – засыпает хорошо и спит крепко, зато, когда проснется, шумный и агрессивный, Германик от него и заболеть может…

Тут Арайя вдруг схватил меня за плечи и завопил (хочется написать: вскричал) не своим голосом:

– Люша! Ответьте мне хоть что-нибудь! Я, как гласа с небес, жду вашего слова! Скажите, не тая, на что я могу надеяться и что мне сделать сейчас?!

Я решила ничего не таить (раз он просит) и сказала честно:

– Арайя, перестаньте выёбываться.


Со второго этажа я видела, как он уходил из Синих Ключей по полям (в которых он хотел скакать, жить и умереть) и его силуэт медленно пропадал из виду, заштрихованный солнечными лучами.

Это было красиво.

Глава 25,

В которой умирает Арсений Троицкий, Груня отрекается от мужа, а Ботя учит беспризорников заниматься онанизмом.

– Почему, ну почему, ну почему?! – с исступленным недоумением воскликнула юная поэтесса, глядя на дверь черного хода, наполовину загороженную тяжелым буфетом. – Ну, я не понимаю! Ведь пришла же весна!

Висевший в кухне сырой пар напрочь отбивал мысли о весне и солнце. Он исходил от бака с бельем, кипятившегося на плите. Над баком, слегка согнувшись, застыла Жаннет Гусарова с длинными деревянными щипцами в руке. Изредка оживая, она проворачивала щипцами в баке рубахи и простыни, после чего опять впадала в прострацию.

– Весной не умирают! – упрямо заявила поэтесса. – Весной живут. Сбрасывают все, что мешало, и…

– Так никто и не умер покамест, – резко дернув плечом, прервала ее Жаннет. – Вот товарищ Арабажин… – она с силой выдохнула сквозь зубы, толкая неподатливое белье, – поправился… И теперь непременно добудет разрешение на выезд за границу… И в Баден-Бадене или в Карловых Варах Арсений поправится тоже…

– Где же это разрешение, – жалобно пробормотала поэтесса, – как же так можно? Он же такой… как без него?! Они же должны…

Она умолкла, и Жаннет сочувственно покосилась на нее через плечо. Они обе все понимали и обе почему-то считали необходимым вести этот диалог, будто разыгрывая интермедию перед ангелами. Только девочка, в отличие от нее, недоумевала искренне и боялась – невыносимо, до зубной боли.

В продолжение интермедии Жаннет бросила щипцы и вышла в коридор, где на высоком готическом столике стоял телефон. Телефон, не в пример революционерам и поэтам, готов был умирать и оживать хоть по семь раз в день. Сейчас он был жив, но толку это не принесло: никто из тех, с кем говорила Жаннет, не сообщил ей ничего отрадного.

– …Личное распоряжение Анатолия Васильевича! Да! Вопрос нескольких дней… Вы понимаете, кого мы можем потерять?!..

Вернувшись в кухню, она пробормотала, оценивающе глядя на бак, курящийся паром:

– Хоть бы пришел кто-нибудь. Я не подниму.

За плотно закрытой дверью в гостиную стояла тишина. Кажется, там никого не было.

– Сейчас Адам Михайлович приедет, – жалобно подсказала юная поэтесса.

На самом деле поэты, критики и просто знакомые приходили часто – квартира Арсения Троицкого никогда не пустовала, и всем находилось дело. Писатель слег недели через две после того памятного вечера, когда ели черепаший суп и товарищ Арабажин привез московскую богородицу. Не то, чтобы он заболел сразу и сильно – нет, просто однажды утром не захотел вставать, о чем и сообщил задержавшейся в доме богородице. Потом встал все-таки, потом опять лег… Потом начал кашлять. Потом доктор Кауфман и еще один пришедший с ним врач сказали, что это, видимо, туберкулез, и велели принимать меры предосторожности. Точно, впрочем, они ничего не смогли определить. Никаких особенных симптомов у Троицкого не проявлялось.

– Давайте сами попробуем, – поэтесса подступила к плите, храбро примериваясь к ручкам бака. – А то и чайник не поставить. Раиса просила…

– Раиса! – Жаннет прислонилась к косяку, озираясь в напрасных поисках папирос. – Где ее голуби? А, будь она истинной Матерью Божией…

– Я верю, – растрепанные кудряшки мотнулись пуделиными ушами. – Раньше я думала, что христианского Бога нет, а есть мировая сфера на оси и молния животворящая. И вот что из этого вышло. А теперь я верю. Раиса необыкновенная. Она… А вы, Жаннет, разомкните душу – вся затхлость выветрится, и станет легче дышать.

Жаннет молча усмехнулась. Хотела сказать, до чего же этой девочке идут чужие слова – как платье на заказ, – но стало не до того. За стеной кто-то громко то ли вскрикнул, то ли всхлипнул, послышались быстрые шаги – Жаннет, не дожидаясь, дернула дверь и вошла в гостиную.

Там было свежо. В распахнутом окне переливалось хрустальное небо. Затхлось, застоявшаяся в этих стенах, казалось, намертво, – совсем как в Жаннетиной душе, – почти совсем исчезла.

Московская купчиха Раиса Григорьевна сидела на стульчике возле кожаного дивана, застеленного простынями и одеялами, а сверху – периной. Под периной лежал маленький, хрупкий старик с остроконечной бородой и длинными, почти до середины головы, залысинами. Раиса посмотрела на Жаннет, улыбаясь светло и облегченно.

– Не бойтесь, – шепнула, поднимаясь. – Это я напугалась, глупая. А он спит. Вы поглядите, голубушка, как спит-то легко.

Жаннет, не трогаясь с места, коротко глянула в лицо лежащему.

– Как Николенька, – продолжала Раиса. – Тот младенец, про которого писал.

– Так, как он писал, – почти беззвучно проговорила Жаннет, – никто не напишет.

– Никто, – легко согласилась Раиса.

Подошла к Жаннет и остановилась рядом – так, будто готовилась подхватить, когда та начнет падать.

Из передней донеслись шаги и мужские голоса. Кажется, пришел доктор Кауфман, а с ним и кто-то из поэтов, и теперь можно будет дотащить бак до ванной и отполоскать наконец белье, а на плите вскипятить чайник… Во всем этом вроде бы уже не было нужды, а на самом деле была. Ведь в квартире, что ни говори, еще оставалось несколько живых.

* * *Дневник Люши Осоргиной

А в общем после этих двух уходов-отъездов – Арайи и Александра – все как-то зашевелилось, задвигалось, проснулось. Зачарованному, волшебному царству пришел конец. Даже скучливые караульные, слоняющиеся по дому, как-то вписывались в происходящее, смотрелись детальками большого механизма, в котором с негромким прищелкиванием вращаются какие-то колесики и шестеренки. Профессор сказал: есть мир сакральный (пространство мифа) и мир профанный (обыденная жизнь). Мы перескочили из одного в другой. Теперь обыденная жизнь движется картезианской философией, умопостигаемыми, почти механическими законами, описанными, если угодно, не только у Декарта, но и у Маркса. Поэтому красногвардейцы мне такими и видятся.

Ну, я где-то даже и не против этого перехода (в мифе много ли проживешь?), лишь бы еще и Алекса под сурдинку не пустили в расход.

Решили, что Юлия снесется с Максимилианом и уедет вместе с ним и его родителями. В Москве она попробует отыскать Надю и через нее похлопотать за Алекса.

В конце концов, я уговорила ее взять с собой еще и профессора. В Синих Ключах ему оставаться никак нельзя, а в одиночку по нынешним дорогам и временам он еще не пропадет ли по дороге? Я себя после винить бы стала – Алекс мне объяснил про ущерб науке, да и вообще, живой же человек, всегда жалко, если за так пропадает. Профессору при расставании наказала мне непременно написать, как устроится.