– Люба, раз уж мы начали этот разговор, я давно хотел с тобой обсудить наше будущее… Все эти сказочные игры, в которые ты играешь вместе с дядей, детьми, Иваном Озеровым, Мартыном и окрестными деревнями…

– Они позволили нам продержаться почти полтора года…

– Но ведь это не может продолжаться вечно. Новая власть укрепляется, надо принимать решение…

– Что ты предлагаешь?

– Либо бегство, либо сотрудничество. Третьего варианта я не вижу.

– Живой и по своей воле я Синие Ключи не оставлю.

– Но, Люба… Все помещичьи землевладения национализированы властью большевиков. Синие Ключи не принадлежат нам по их закону.

– Зато я принадлежу им. По своему собственному закону.

– Так мы ни о чем не договоримся.

– Ну и ладно.

– Но что же будет дальше?

– Что-нибудь да будет, потому что никогда не бывает так, чтобы ничего не было, – усмехнулась Люша. – Так говорила героиня одного из романов в духе критического реализма, которые я, кстати, тоже когда-то читала. А один из персонажей того романа, пожалуй, действительно был чем-то похож на Арабажина. Правда, он, кажется, был инженером. Его звали Андрей Измайлов (Люша имеет в виду романы вымышленной автором петербургской писательницы Софи Домогатской. Инженер Измайлов – главный герой ее романа «Красная тетрадь» – прим. авт.)… Но я думаю, что Ботьку для начала стоит просто хорошенько отмыть от его химикатов. Это всем поможет…


Банная суета неожиданно воодушевила даже Юлию.

На ее всегда бледных щеках заиграл румянец, волосы заструились пепельной волной, на отмытом лице четче обозначились морщинки – у рта и вокруг глаз. Казалось, пар смягчил даже нрав княгини – она нежно приласкала пахнущего распаренными дубовыми листьями сына (Германик от удивления открыл и забыл закрыть рот), облачилась в тщательно отглаженный персиковый пеньюар и даже словно кокетничала с Александром. Александр, наблюдая все это, вдруг, едва ли не впервые в жизни задумался о том, сколько Юлии лет.

Выяснилось, что Любочка никогда в жизни не видела банных веников и отчаянно их боится. Когда Степанида попросила Феклушу похлестать ее посильнее, девочка заплакала и стала умолять женщину не наказывать старую служанку, ведь она ни в чем не виновата. Поскольку от волнения она умоляла по-итальянски, Феклуша решила, что Любочка просто просится в очередь вперед и, ухмыльнувшись, сильной рукой уложила отчаянно визжащую девочку на лавку… Пока Катарина (сама находящаяся почти в шоке от незнакомой ей обстановки русской бани) разъясняла ситуацию, Варечка уговорила Капитолину «подвзорвать» на каменке немного смеси для волшебных огней, которую Агафон стащил у Ивана Озерова. В результате Степанида села в таз с кипятком и помяла его своим весом, а сердечница-Тамара от страха потеряла сознание, и ее с трудом откачали и отпоили квасом в предбаннике.

Владимир в бане как всегда шкодничал и пугал впечатлительного Агафона. Агафон злился, боялся и от этого сочетания проигрывал вчистую. Потом все, стар и млад, неизвестно в который раз смотрели, как Владимир виляет хвостиком – отчего-то это занятие им никак не надоедало. Параллельно Филипп очень аргументировано объяснял собравшимся, что, несмотря на хвостатость, Володя именно его сын, а вовсе не сын лесной чертяки. Потом Филипп, разволновавшись, поскользнулся на мочалке и разбил локоть. Имея законный повод, безумец сел на пол и горько заплакал о своей покойной жене Тане, с которой первый раз соединился как раз в бане. Пока утешали Филиппа, на верхней полке забыли Фрола, который всегда отличался повышенной устойчивостью к банным утехам. Старый конюх задремал и проснулся только тогда, когда парная была уже полна голыми служанками. Некоторое время он наблюдал за происходящим, придерживая гудящую голову и искренне полагая, что умер и попал в ад за свои грехи. Потом несколько сориентировался и высунул из пара голые ноги и все, что к ним прилагалось. Бабы, отвизжавшись и обозвав Фрола вонючим козлом, вытолкали его в предбанник пинками, от которых старый конюх почувствовал себя неожиданно и забыто воодушевленным.

Люша уступила всем и со старшими девочками мылась последней. Она с детства не любила сильного пара, предпочитаемого большинством, – это все знали.

Александр в растрепанных чувствах, обращенных не то к княгине Бартеневой, не то к себе самому, ушел из дома, где все было как-то распарено-возбужденно, и бродил вокруг просыпающегося с весной сада и огородов.

На крыльце домика Акулины и Филимона уже разливали выгнанный из пшена самогон (Ваня смастерил аппарат, Кашпарек наладил устойчивый сбыт на железнодорожной станции в Алексеевке) и запевали частушки:

– Милый мой, нечистый дух,

Что ж ты любишь сразу двух?

Над деревьями парка стояла едва приметная дымка: розово-золотистая над березами, голубоватая над вязами, зеленая над липами и каштанами.

«Вот пришла весна, – растеряно подумал Александр. – И что мне с того? Неужели уже ничего?»

Сделав круг, вернулся к бане, с сардонической ухмылкой на тонких губах, сам не зная зачем, подошел с изнанки, залез на кем-то предусмотрительно подставленную к стене колоду, заглянул в низкое прямоугольное окошко…

Люша стояла босиком, острыми пятками на чисто вымытых, горячих, красноватых досках, в мокрой, прилипшей к телу и оттого почти прозрачной белой рубашке. Чуть наклонившись в сторону, чесала водопад иссиня-черных волос. Оттуда, из водопада – ледяные глаза: каково?

Александр зажмурился, словно от внезапной боли. Спрыгнул с колоды, пошел, все ускоряя шаг, потом почти побежал.

В парке свернул с тропы, сразу промочил ноги и шел между деревьями, хлюпая водой в ботинках, сжимая кулаки, останавливаясь, сдирая ладонями шелковые лоскутки белой березовой коры. Жевал какой-то листок, потом ветку, незнакомый кисловатый вкус приносил почти мучительное наслаждение. «Я – кусок земли со всем на нем»? Волшебная девка Синеглазка, запертая в себе старой легендой, обреченная на одиночество…


Когда вернулся, в доме уже все успокоилось. Дети спали, женщины тихо беседовали у самовара в кухне.

– Алексан Васильич, об вас княгиня спрашивала. И не один раз, – с ноткой удивления сообщила Феклуша.

Заглянул к Капочке, около двери Юлии чуть задержался, но в конце концов прошел мимо едва ли не на цыпочках.

«Пришла весна, а я…» Всегда помогали книги. Особенно что-нибудь вечное, из античной истории.

В библиотеке на темно-коричневом диване примостилась светлая фигурка. Волосы сбегают по плечам золотистыми волнами, ноги в белых нитяных чулках поджаты, на столе свеча, в руках книга. Маленький ангел.

– Оля, что ты здесь делаешь?

– Вас жду, Александр Васильевич.

– Зачем же?

– Хотела с вами, если вы согласитесь, поговорить. Вы ведь здесь как бы не один-единственный, кому вся эта история с оборотнями и единорогами голову не заморочила. Я все думаю: сколько ж оно длиться может? И ведь чем дальше, тем хуже. Что ж, рано или поздно власти вовсе озлеют и тогда нас всех убьют. Или еще прежде крестьяне. Не лучше ли не дожидаясь того уехать куда подальше? Что вы думаете, не утаите? Я ведь вам одному верю…

Он смотрел на нее и понимал, что ее и даже его слова не имеют сейчас никакого значения, как если бы и вовсе не были сказаны. Понимает ли она это? Ни одного довода за, но почему-то казалось, что понимает… Вспомнились кисеты, платки и рубашки, которые Оля уже много лет исправно вышивала и дарила ему к рождеству и дню ангела.

Давний акробатический этюд ангела и черта в исполнении Оли и Кашпарека… Ее отроческая свежесть, удивительная гуттаперчевая гибкость и почти резиновая упругость. Наверное, она и сейчас на ощупь такая же, хотя они давно не показывают своих номеров…

– Ты теперь совсем не танцуешь?

– Вы про наши с Кашпаречком выступления? Нет, это прежде было…

– Ты можешь станцевать для меня? Здесь, сейчас?

– Так, как у Любовь Николаевны, у меня никогда не получится, – проницательно предупредила Оля.

– Люба никогда не танцевала для меня, – сквозь зубы сказал он и поправился. – Кроме одного раза.

Поневоле вспомнил ночь своей свадьбы. Люшин танец на берегу пруда – черный, колдовской, цыганский…

– Тогда я могу, – Оля радостно улыбнулась, светлой тенью вспорхнула с дивана и легко поплыла по комнате, как будто бы даже слегка светясь в темноте.

Отчего-то ему показалось, что библиотека наполнена розово-лиловым банным паром. «Книги и баня, мудрость веков и… да это уж кощунство, пожалуй,» – криво усмехнувшись, подумал Александр, протянул руки и они тут же наполнились.

На ощупь она оказалась именно такой, как он и предполагал. И гуттаперчевая гибкость никуда не делась… это было восхитительно, и весна как будто бы снова обретала для Алекса Кантакузина свой смысл…

* * *

Глава 22,

В которой Валентин Рождественский переживает множество самых разнообразных чувств и событий – прощается с женой, работает на эпидемии холеры, теряет свою любовь, обретает и снова оставляет сына.

От большой квартиры Рождественских осталось три комнаты – кабинет, спальня и бывшая кухаркина, там устроили кухню. В кабинете все было почти так, как при хозяине – и он, вот удивительно, уже не казался складом мебели, а был той бочкой, в которой носило по морю царицу с царевичем, чтобы доставить на сказочный остров. Для этого имелось все необходимое: крепкая дверь и кораблик на стене, и большой кожаный диван, прочный, как бастион… И даже царевич – вот он, вернулся.

– Мама, Моника, вот деньги, пропуска, документы… Все, разумеется, фальшивое, сделанное в подпольной эсеровской типографии, но вы сами должны понимать, что сейчас в этой стране просто не осталось ничего настоящего. Борис Савинков обещал мне, что по этим бумагам вы без труда доберетесь до Польши, а уж там ты, Моника, думаю, сообразишь, что надо делать. Береги маму. Обязательно возьмите в дорогу чайник, чтобы набирать воду на станциях и, может быть, какие-то небольшие вещи, чтобы обменять их на продукты в пути, советские деньги в большинстве мест хождения не имеют. Простите, но сейчас я больше не должен здесь оставаться, – Валентин Рождественский коротко обнял мать, поцеловал жену. – В любой момент что-то где-то может просочиться, кто-то из соседей может донести… Как выяснилось, моя выправка обнаруживает во мне военного, офицера в любом наряде и в любой толпе. Я не хочу подставлять вас под удар…